Вызовы американской идентичности
Глава 7Реконструкция Америки: подъем субнациональных идентичностей
Движение деконструкционистов
Американская национальная идентичность достигла своего политического пика в дни Второй мировой войны, когда американцы в едином порыве отправлялись сражаться за свою страну и за все то, что она олицетворяла. Символического пика идентичность достигла в 1961 году, когда прозвучали знаменитые слова президента Кеннеди: «Не спрашивай, что твоя страна может сделать для тебя, — спроси, что ты можешь сделать для своей страны». В промежутке между этими датами — окончание Второй мировой, первые конфликты «холодной войны», успешное внедрение в американское общество иммигрантов времен Первой мировой и их детей, медленное, но неуклонное движение к прекращению расовой дискриминации, беспрецедентный экономический рост; все эти факторы в немалой степени способствовали укреплению в американцах чувства единения со страной. Жители Америки ощущали себя нацией индивидов с равными правами, объединенных стержневой англо-протестантской культурой, преданных демократическим принципам «американской веры». По крайней мере, таковым было представление американцев о самих себе, такова была цель, к которой стремилось общество.
В 1960-х годах стали возникать массовые общественные движения, бросавшие вызов этой Америке с ее культурой и принципами. Для этих движений Америка была вовсе не национальным государством, объединяющим людей с общей культурой, историей и верой, но конгломератом различных рас, народов и субнациональных культур, в котором отдельные люди отождествляли себя не со страной, а с интересами тех или иных групп. Сторонники подобных взглядов отвергали концепции плавильного тигля и томатного супа, господствовавшие в Америке в начале века, и утверждали, что на самом деле Америка — мозаика, или салат из множества ингредиентов. Признавая прошлые поражения, Хорас Каллен в девяностую годовщину своего рождения в 1972 году торжествовал победу: «Потребовалось почти пятьдесят лет, чтобы мои идеи пробились к людям. Никто не любит чужаков, в особенности тех, которые нарушают установленный порядок». Президент Клинтон поздравил американцев с освобождением из-под ига доминирующей европейской культуры. Вице-президент Гор истолковал национальный девиз «E pluribus unum» (придуманный Франклином, Джефферсоном и Адамсом) как «Из одного — многие», а политолог Майкл Вальзер, вспоминая калленовскую «нацию национальностей», заметил, что девиз должно переводить как «Внутри одного — множество»{214}.
Деконструкционисты предлагали различные социальные программы, призванные усилить влияние на общество субнациональных, расовых, этнических и культурных групп. Они одобряли тягу иммигрантов к сохранению в общинах «духа родины», наделяли пришлых правами, недоступными коренным американцам, отрицали саму идею американизации как «не американскую». Также они настаивали на переделке учебников и пособий по истории с тем, чтобы в них вместо «одного народа», упомянутого в конституции, появились «народы». Иными словами, налицо было стремление заменить историю нации историей субнациональных групп. Принижалось значение английского языка как центрального элемента американского образа жизни, выдвигались требования двуязычного обучения и лингвистического разнообразия. Права групп и расовых сообществ признавались приоритетными по сравнению с правами личности, этой неотъемлемой части «американской веры». Эти и им подобные действия оправдывались теорией мультикультурализма и рассуждениями о том, что именно многообразие, а никак не единство, должно стать главной ценностью Америки. Истинной же целью всех этих манипуляций была деконструкция американской идентичности, создававшейся на протяжении трех столетий, и возвышение идентичностей субнациональных.
Разногласия относительно расовых приоритетов, билингвизма, мультикультурализма, иммиграции, ассимиляции, трактовки исторических событий, роли английского языка и «евроцентризма» были на самом деле сражениями в войне за природу американской национальной идентичности. В этой войне участвовали значительные «квоты» политической, интеллектуальной и бюрократической элиты, заодно с которыми выступали лидеры, фактические и потенциальные, субнациональных групп, в чью пользу война и велась. Особое значение приобретали симпатии государственных служащих, прежде всего чиновников, судей и учителей. В прошлом имперские и колониальные правительства поддерживали существовавшие в той или иной стране меньшинства, дабы облегчить себе правление, которое осуществлялось по принципу «разделяй и властвуй». Правительства же национальных государств пытались добиться объединения своих граждан, развития национального сознания, подавления субнациональных, территориальных и этнических лояльностей и повсеместного использования государственного языка, а потому перераспределяли общественные блага к выгоде тех, кто придерживался «национальных норм». Вплоть до середины двадцатого столетия точно так же вели себя политические лидеры Америки. Однако в 1960-х и 1970-х годах они стали предпринимать шаги, целью которых было ослабить культурную и идеологическую идентичность Америки и выпятить на первый план расовые, этнические, культурные и прочие субнациональные идентичности. Надо сказать, что явление, когда национальные лидеры приступают к деконструкции нации, не имеет прецедентов в истории человечества.
К политической элите примкнули, в значительной своей части, академические, деловые, профессиональные и массмедийные круги Америки. Впрочем, «коалиция деконструкционистов» не нашла поддержки у простых американцев. Как показывали результаты многочисленных социологических опросов и даже референдумов, большинство американцев отвергало идею ослабления национальной идентичности и возвышения идентичностей субнациональных. Более того, к «народу» зачастую присоединялись те самые меньшинства, причем достаточно многочисленные, за чьи права ратовали деконструкционисты. В массе своей американцы оставались патриотами, националистами, приверженными национальной культуре, вере и идентичности. Так возникла пропасть между американским народом и американской же элитой; их разделил вопрос о том, что такое Америка и какой она должна быть.
За возникновение и развитие деконструкционистского движения несут ответственность несколько факторов. Во-первых, это был американский вариант глобального подъема субнациональных идентичностей, оказавшегося в результате причиной кризиса идентичностей национальных во всем мире. Упомянутый глобальный подъем, в свою очередь, был связан с глобализацией и модернизацией транспорта и средств коммуникации, каковые вынудили людей обратиться к поискам идентичности, поддержки и уверенности в малых группах. Во-вторых, подъем субнациональных идентичностей предшествовал окончанию «холодной войны», однако ослабление международной напряженности в последние десятилетия двадцатого века и внезапный и мгновенный конец войны в 1989 году устранили одну из важнейших причин приоритета национальных идентичностей, тем самым открыв дорогу к поискам иных привязанностей. В-третьих, сказались политические игры государственных чиновников и тех, кто претендовал на официальные посты в государственном аппарате, — игры, направленные на достижение конкретных политических результатов. Так, президент Никсон перед выборами 1972 года одобрил предложенный конгрессменом Романом Пучински законопроект об этнических группах и рекомендовал придать этому законопроекту юридическую силу; своими действиями Никсон преследовал единственную цель — разобщить чернокожих и белых в рядах Демократической партии. В-четвертых, деконструкция была, несомненно, в интересах фактических и потенциальных лидеров меньшинств, которые много выигрывали от изменения официального статуса своих групп. В-пятых, бюрократические императивы заставляли правительственных чиновников трактовать законы, принимаемые Конгрессом, так, чтобы эти законы было как можно проще исполнять, — плюс чтобы добиться таким образом укрепления собственного положения в служебной иерархии и реализовать собственные цели. В-шестых, необходимо учитывать либеральные политические воззрения академических, интеллектуальных, журналистских кругов, их чувства симпатии и вины по отношению к тем, кого они считали жертвами правового произвола, дискриминации и угнетения. В конце двадцатого столетия «в фокусе либеральной активности» оказались женские движения и расовые группы — подобно тому, как «центром притяжения» для либералов начала века были рабочие кружки и профсоюзы. Культы мультикультурализма и многообразия заняли место культов левизны, социалистической и пролетарской идеологий.
Наконец, самый, пожалуй, важный фактор: официальная делегитимизация расовых и этнических признаков как компонентов национальной идентичности, оформленная в законах о гражданских и избирательных правах и иммиграционном законодательстве 1964–1965 годов, парадоксальным образом легитимизировала проявление этих признаков в субнациональных идентичностях. До тех пор, пока расовая и этническая принадлежность оставались ключевыми элементами национальной идентичности, те, кто не был белым и не принадлежал к северным европейцам, вынуждены были мириться со статусом «не-американцев». У иммигрантов, чернокожих и прочих «изгоев» был единственный путь американизироваться — «стать белым англо-конформистом». С формальным экзорцизмом расовой и этнической принадлежности и с деградацией культуры перед меньшинствами возникла возможность утверждения собственных идентичностей в обществе, где стала главенствовать идеология. «Параметры», по которым американцы отделяли себя от других народов — расовая, этническая и, в определенной мере, культурная принадлежность, — стали считаться основой для отделения одного американца от другого.
Движение деконструкционистов породило ожесточенную полемику в политической и интеллектуальной сферах общества. Аналитики в начале 1990-х годов поспешили присудить деконструкционистам победу. Артур Шлезингер— младший в 1992 году предупреждал, что «всплеск этницизма», зародившийся как «протест против англоцентрической культуры», превратился «в культ и сегодня угрожает стабильности Америки, поскольку пытается опровергнуть тезис о едином народе, единой культуре и единой нации». А в 1997 году гарвардский социолог Натан Глейзер заметил, что «мы стали мультикультуралистами»{215}. Однако в обществе достаточно быстро сформировалась оппозиция этой «контрреволюции», выступившая в защиту американского единства и американской идентичности. В середине 1990-х годов правительственные чиновники и судьи, в том числе члены Верховного суда, до того поддерживавшие расовое деление общества и утверждение расовых приоритетов, начали менять свои взгляды и даже отказываться от них. Возглавляемые энергичными лидерами, движения сторонников идентичности добились проведения референдумов за отмену программы «позитивных действий» и двуязычного образования. Усилия по переписыванию американской истории и переделке учебных планов встретили достойный отпор со стороны ученых и преподавателей.
События 11 сентября 2001 года сплотили общество вокруг тех, кто отстаивал идею единого народа и единой культуры. Впрочем, война с деконструкционистами еще не закончена, еще не решено окончательно, куда пойдет Америка, будет ли она нацией индивидов с равными правами и общими культурой и верой — или превратится в ассоциацию расовых, этнических и культурных субнациональных групп, удерживаемых вместе надеждой на материальные прибыли благодаря развитой экономике и компетентному управлению. Основные сражения в этой войне включают бои за «американское кредо», то есть за единство нации, за язык и за стержневую культуру.
Вызов кредо
«Американское кредо», по словам Мюрдаля, воплощает в себе «идеалы достоинства отдельной человеческой личности, фундаментального равенства людей, неотъемлемых прав каждого на свободу, справедливость и честные возможности»{216}. На протяжении американской истории политические и общественные институты Америки стремились к этим идеалам, приближались к ним почти вплотную — но никогда их не достигали. Пропасть между идеалом и реальностью оставалась непреодолимой. Время от времени находились люди, намеревавшиеся перепрыгнуть эту пропасть; они создавали общественно-политические движения, выступавшие за реформы общества, дабы приблизить последние максимально возможно к принципам «американской веры». Периоды «идеологического напряжения» — эпоха революции, годы правления президента Джексона, «прогрессистский период» перед Первой мировой войной, а также 1960-е и 1970-е годы. Все эти периоды характеризуются суровым морализмом, изобилием акций протеста и демонстраций, разоблачением общественных зол и возникновением движений в поддержку реформ. Следует отметить, что реформаторские движения поднимали как знамя те ценности, с которыми было согласно большинство американцев и которые являлись ключевыми для американской национальной идентичности. Как писал Ральф Уолдо Эмерсон, «история реформ в Америке всегда одинакова и представляет собой сопоставление идеала и факта»{217}.
Мюрдаль описывал «американское кредо», преследуя цель высветить «дилемму Америки», зияющую пропасть между идеалами общества — и царящими в нем неравенством, отсутствием гражданских прав и свобод, дискриминацией и сегрегацией, которой негритянское население Америки подвергалось и в 1930-е годы. Именно рабство и его последствия были главной «дилеммой Америки», откровеннейшим и злостнейшим поруганием американских ценностей. Следуя условиям компромисса 1876 года, американцы пытались замолчать, проигнорировать эту дилемму, притвориться, будто ее вовсе не существует. Впрочем, в середине двадцатого столетия развитие общества привело к тому, что и дальше вести себя подобным образом стало невозможно; сказались и урбанизация чернокожего населения, и массивная иммиграция негров на север, и влияние Второй мировой и «холодной» войн, превративших расовую дискриминацию в «фактор уязвимости» в международных отношениях; не забудем и об изменившемся отношении к расовой проблеме белых американцев, которые стремились преодолеть «когнитивный диссонанс» между собственными убеждениями и реальностью; упомянем усилия министерства юстиции по приведению законов относительно негритянского населения в соответствие с Четырнадцатой поправкой, и появление в 1950–1960-х годах «поколения бэби-бумеров», ставшего носителем реформаторских идей, и новых лидеров негритянских движений, пытавшихся добиться от федерального правительства истинного равноправия в обществе.
Как и в предыдущих случаях возникновения реформаторских движений, принципы «американской веры» служили основным источником вдохновения для тех, кто требовал положить предел расовой дискриминации и сегрегации. Достоинство человеческой личности, право на равные отношения и возможности, вне зависимости от расовой принадлежности конкретного человека, сделались постоянными лозунгами этих движений. Можно сказать, что без принципов веры, «заложенных» в американскую идентичность, кампания за обретение равенства оказалась бы безуспешной. Требование устранения расовых факторов из позиции правительства и других государственных органов, в частности, проистекало из ключевого для «американской веры» принципа равенства всех людей. «Классификации и разделения, основанные на цвете кожи, — писал в 1948 году Тергуд Маршалл, — не имеют в нашем обществе ни моральной, ни юридической значимости». Верховный суд в 1960-е годы определял конституцию как «безразличную к цвету кожи». Американская комиссия по гражданским правам опубликовала в 1960 году резолюцию по проблемам высшего образования, в которой говорилось, что «вопросы касательно расовой принадлежности и цвета кожи абитуриента не имеют отношения к учебной процедуре и не могут служить законным основанием для приема в учебное заведение или для отказа в приеме»{218}.
Акт о гражданских правах 1964 года и акт об избирательных правах 1965 года принимались в целях сближения американских идеалов с американской же реальностью. Пункт VII первого закона запрещал работодателю «1) отказывать в приеме на работу по причине расовой принадлежности, цвета кожи, вероисповедания и сексуальной ориентации… 2) распределять работников образом, нарушающим или могущим нарушить права личности на равные возможности в силу расовой принадлежности работника, цвета его кожи, вероисповедания или сексуальной ориентации». Сенатор Хьюберт Хамфри, главный сторонник этого закона, убеждал Сенат, что закон ни в коей мере не лишает суды и федеральные агентства оснований «требовать от работодателя приема на работу, увольнения или продвижения по службе тех или иных работ в обеспечение „расовой квоты“ или достижения необходимого расового баланса… Пункт VII лишь запрещает дискриминацию и предназначен для осуществления найма по профессиональным навыкам, а не по расовой принадлежности или вероисповеданию»{219}. Закон вводил понятие «дискриминационных намерений», предусматривал поощрения по работе исключительно за выслугу лет и за особые достижения в труде и позволял работодателям проводить тесты на профпригодность — при условии, что этот тест не использовался работодателями в качестве повода для дискриминации по расовому признаку. Судам вменялось в обязанность реагировать на жалобы о дискриминации и тщательно изучать, присутствовал ли в действиях работодателя злой умысел. Акт об избирательных правах запретил лишать гражданина права голоса на основании расовой принадлежности или цвета кожи в области своей юрисдикции (которая распространялась в первую очередь на южные штаты). Вкупе эти законы были направлены на уничтожение дискриминации по расовому признаку при найме на работу, при участии в выборах, при размещении в гостиницах и посещении публичных мероприятий, в федеральных программах и в получении образования{220}. Законодатели высказались столь отчетливо, что проявить свои намерения еще более явно было попросту невозможно. Как уже говорилось, на протяжении американской истории реформаторы раз за разом предпринимали попытки гармонизировать реальность с принципами «американской веры».
Правда, почти мгновенно произошел переворот в общественном сознании. Едва закон об избирательных правах был принят, лидеры негритянских движений, например, Байард Растин, перестали требовать равноправия для всех американцев и принялись вместо этого настаивать на организации федеральных программ поддержки чернокожего населения как автономной расовой группы с целью «достижения экономического равенства» с белыми. Чтобы выполнить это требование максимально быстро, федеральные чиновники, к которым позднее присоединились судьи, нашли такой способ истолкования реформаторских документов, который полностью извращал их смысл, и предприняли массированную атаку на принцип равенства, заложенный в «американском кредо» и позволивший, собственно, осуществить реформы. Действия чиновников и судей были направлены на то, чтобы предписанное законами устранение дискриминации заменить, как выразился Натан Глейзер, «позитивной дискриминацией в пользу чернокожих»{221}.
К 1967 году, как указал Хью Дэвис Грэм в своем исчерпывающем исследовании «Эра гражданских прав», и председатель, и большинство членов и сотрудников Комиссии по равным рабочим возможностям, созданной согласно акту об избирательных правах, «были готовы к отмене ограничений, налагаемых Пунктом VII, и к принятию шагов по изменению закона, дабы оправдать собственное внимание к результатам и пренебрежение к намерениям». Администраторы, как заметил Глейзер, «использовали статистические диспаритеты как свидетельства дискриминации и давили на работников, будь то на государственной службе или в частных компаниях, дабы принудить последних к подчинению, широко применяя отбор на основе расовых и этнических предпочтений — именно то, что запрещал акт о гражданских правах». Чиновники министерства труда также пытались превратно истолковать указы президента и резолюции Конгресса. В марте 1961 года Роберт Кеннеди издал приказ за номером 10–925, обязывавший государственных подрядчиков принимать на работу людей вне зависимости от их расовой принадлежности, цвета кожи, места рождения и вероисповедания[12]. Президент Джонсон подтвердил этот приказ. Однако в 1968–1970 годах министерство труда выпустило ряд распоряжений, требовавших от государственных подрядчиков набирать штаты с учетом «расовых пропорций» и «территориальных интересов». Бизнесменов обязали «разработать ориентированные на результат процедуры» по удовлетворению потребностей социальных меньшинств. Как выразился Эндрю Калл в своей работе «Конституция, не различающая цветов», «указание закона, недвусмысленно утверждавшего отмену дискриминации и настаивавшего на приеме на работу вне зависимости от расовой принадлежности… было истолковано министерством труда с точностью до обратного». Действия министерства труда нарушали все условия, изложенные в Пункте VII закона о гражданских правах. «Политика американского министерства труда к 1969 году сделалась абсолютно той же, какую Конгресс законодательно запретил пять лет назад»{222}.
При рассмотрении дела «Григгс против корпорации Duke Power Co.» (401 U. S. 424, 1971) — первого дела с практическим применением Пункта VII, — Верховный суд проигнорировал положения закона, потребовав подтвердить «дискриминационные намерения» ответчика. В итоге суд постановил, что ответчик-работодатель «не имел намерения дискриминировать сотрудников-негров», однако признал незаконным требование менеджемента компании о предоставлении работниками дипломов об окончании средней школы либо прохождения тестов на общее развитие. «Как следует из положений закона и из некоторых поддающихся однозначной трактовке судебных прецедентов, — замечает Калл, — Верховный суд извлек из Пункта VII имеющее законодательную силу условие, которое отвергали поборники закона». Это решение имело далеко идущие последствия. Как пишет Герман Бельц в своей книге «Преображенное равенство», благодаря этому решению «политика гражданских прав сделалась политикой прав групповых, в которой именно социальные последствия практик найма, а уже не цели, не намерения и не мотивации, стали играть главенствующую роль при определении законности этих практик. Данное решение подвело теоретическую базу под „преференциальный подход“ и обернулось практическим стимулом „расово-ориентированных“ преференций. По решению Верховного суда работодателям, чтобы защитить себя от обвинений в дискриминации, фактически вменялось в обязанность оказывать „протекцию“ социальным меньшинствам. Логическим основанием подобной процедуры, получившей название теории диспаритета, послужили групповые права и равенство результатов… Вопреки традиционной идее справедливости, работники, согласно теории диспаритета, также признавались ответственными за дискриминацию в обществе, хотя на деле этой ответственности нести не могли». Суд, заключает Бельц, принял «теорию дискриминации, полностью противоречащую положениям акта о гражданских правах»{223}.
Нечто подобное случилось и с актом об избирательных правах, который принимался с целью запретить по-прежнему практиковавшиеся в южных штатах недопущения чернокожих до голосования или ограничения в правах. В 1969 году Верховный суд пояснил, что данный акт не только защищает избирательные права граждан, но и поддерживает представительскую систему, гарантирующую избрание кандидатов от социальных меньшинств. Тем самым получила законность широко распространенная практика «избирательной географии» — перекройки избирательных округов с целью обеспечения результатов выборов, устраивающих чернокожее и испаноязычное население США. К началу 1970-х годов, как замечает Калл, «федеральное правительство, по стандартам десятилетней давности, оказалось в сомнительной позиции благодаря тому, что фактически требовало от местных властей подтасовки данных на выборах»{224}.
Большинство американских элит, будь то элита бюрократическая, политическая, массмедийная или академическая, составляют белые. В последние десятилетия двадцатого века множество представителей этих элит отвергли безразличное к цвету кожи «американское кредо» и увлеклись расовой дискриминацией. «На протяжении многих лет, — писал в 1996 г. Джек Ситрин, — белый истеблишмент поддерживал „позитивные действия“ и преуменьшал этические последствия отхода от принципа „равнодушия к цвету“». А Сеймур Мартин Липсет в 1992 году замечал, что «горячее всего за „предпочтительный подход“ ратуют представители либеральной интеллигенции, как правило, имеющие высокий образовательный уровень, 5–6 процентов населения, закончившего школу, плюс те, кто специализировался в либеральных науках в колледже. Также в поддержку данного подхода высказывается политическая элита, прежде всего демократы, но и республиканцы тоже (хотя среди последних немного тех, кто занимает в партии значимые должности)»{225}. В 1970-х и 1980-х годах основные газеты и журналы страны с энтузиазмом выступали в поддержку программы «позитивных действий» и прочих социальных проектов, призванных обеспечить расовым меньшинствам преимущество над белыми. Фонд Форда и другие фонды предоставляли на реализацию этих программ десятки миллионов долларов. При общем одобрении колледжи и университеты развернули настоящие сражения за студентов из меньшинств, предлагая последним различные льготы — от менее суровых экзаменов до «расовых» стипендий и т. д.
Особую роль в реализации расовых программ играл американский бизнес, мотивированный рыночной ситуацией и желанием обезопасить себя от судебных преследований и бойкотов, которыми угрожали чернокожие и представители прочих расовых меньшинств. «Маленький грязный секретец программы „позитивных действий“, — утверждал в 1996 году Ричард Каленберг, — заключается в том, что корпоративная Америка активно поддерживает эту программу». Тайна недолго оставалась тайной: американские компании одна за другой объявляли во всеуслышание о своей приверженности программе «позитивных действий» и подтверждали эту приверженность предпочтениями, которые отдавались при приеме на работу и при распределении поощрений женщинам и представителям расовых меньшинств. В начале 1980-х годов, например, корпорация «Дюпон» заявила, что среди новоназначенных менеджеров не менее 50 процентов — женщины и представители расовых меньшинств. Аналогичные шаги предпринимали и другие корпорации. Более того, американский бизнес противодействовал исполнению американского же законодательства: так, компании активно выступили против Поправки 209 (так называемая «калифорнийская инициатива»), запрещавшей работодателям оказывать предпочтение работникам по расовому признаку, и против Поправки I-200, рассмотрение которой было инициировано штатом Вашингтон в 1998 году. При этом те же компании поддержали университет Мичигана, опротестовавший решение окружного суда о недопустимости расовых привилегий при поступлении в юридический колледж штата{226}.
Разница в подходе к расовым привилегиям между элитами и широкой общественностью драматически проявилась в двух референдумах — в штатах Калифорния и Вашингтон соответственно. «Калифорнийская инициатива» 1996 г. по принятию Поправки 209 вторила Акту о гражданских правах: «Штат не должен допускать дискриминации и предпочтений по отношению к любому человеку или группе на основании расовых признаков, пола, цвета кожи, этнической принадлежности или места рождения при найме на работу в государственное учреждение или предприятие, при поступлении в общественное учебное заведение или при заключении публичных контрактов». Когда у сенатора Джозефа Либермана спросили, каково его мнение относительно этой инициативы, он ответил: «Не вижу ни малейших причин быть против, ибо этот проект подтверждает основные американские ценности… и говорит о том, что мы должны допускать дискриминации в пользу тех или иных социальных групп». Тем не менее калифорнийский истеблишмент отверг «американские ценности»{227}: большинство политических лидеров (исключая губернатора Пита Уилсона), президенты колледжей и университетов, голливудские «звезды», президенты газет, телеканалов и радиостанций, лидеры профсоюзов и крупные бизнесмены высказались против принятия этой Поправки. Схожую позицию заняли администрация президента Клинтона, фонд Форда и другие общенациональные организации. При этом противники инициативы истратили гораздо больше средств, нежели ее сторонники, — и все же Поправка была одобрена на референдуме 54 процентами голосов против 46 процентов.
Два года спустя в штате Вашингтон против закона о запрещении расовых привилегий также почти единодушно выступил местный истеблишмент, включая губернатора и других политических лидеров, крупных бизнесменов, основные средства массовой информации, в том числе газету «Сиэтл таймс», которая публиковала лозунги соответствующего содержания, руководство образовательных учреждений, многочисленных интеллектуалов и «внешние» фигуры — например, вице-президента страны Эла Гора и преподобного Джесси Джексона. Среди бизнесменов, высказывавшихся против принятия Поправки 209, следует прежде всего упомянуть основателя корпорации «Майкрософт» Билла Гейтса, а вместе с ним — директоров и президентов таких компаний, как «Боинг», «Старбакс», «Вейерхаузер», «Костко» и «Эдди Бауэр». «Самым серьезным препятствием, с которым мы столкнулись в ходе вашингтонской кампании, — вспоминал Уорд Коннерли, главный активист движения в поддержку Поправки, — были не средства массовой информации и даже не нападавшие на нас политики. Тяжелее всего пришлось с бизнесом»{228}. Противники Поправки истратили втрое больше средств, чем ее сторонники — и Поправка была принята на референдуме 58 процентами голосов населения штата против 42 процентов.
Опросы общественного мнения показывают, что американцы в большинстве своем одобряют программу «позитивных действий» в ее первоначальном смысле, определенном президентами Кеннеди и Джонсоном, — действия по предотвращению дискриминации социальных меньшинств и по обеспечению равных возможностей в работе и учебе, предусматривающие помощь государства в приобретении жилья, получении образования и профессиональной подготовки. Опросы также показывают, что подавляющее большинство американцев отрицательно относится к расовым привилегиям в работе и учебе, даже если эти привилегии призваны скорректировать последствия имевшей место в прошлом дискриминации. Пять раз в период с 1977 по 1989 год, как пишет Сеймур Мартин Липсет, фонд Гэллапа задавал американцам вопрос:
«Существует мнение, что для компенсации прежних дискриминационных мер женщинам и представителям расовых меньшинств следует предоставлять привилегии при найме на работу или при поступлении в учебное заведение. Как вы относитесь к этому утверждению?»
От 81 до 84 процентов опрошенных полагают, что лучших должна выявлять система тестов; от 10 до 11 процентов считают, что привилегии необходимы. В ходе опросов 1987 и 1990 годов фонд Гэллапа интересовался тем, как американцы относятся к утверждению, что нужно предпринимать все усилия, дабы улучшить положение чернокожих и представителей других меньшинств, даже если это будет означать юридическое закрепление расовых привилегий. Соответственно, 71 и 72 процента опрошенных высказались против такого подхода, а 24 процента его поддержали; среди чернокожих соотношение составило 66 процентов «против» и 32 процента «за»{229}. В ходе опроса 1995 года задавался вопрос, должны ли учитываться при поступлении на работу или в учебное заведение «талант, знания и квалификация соискателя или же его расовая и этническая принадлежность». По итогам опроса 86 процентов белых американцев, 78 процентов испаноязычных, 74 процента азиатских иммигрантов и 68 процентов чернокожих поддержали «отбор по профессиональным качествам». В опросах в период с 1986 по 1994 год выяснялось, как население относится к «расовым привилегиям и приоритету чернокожих»: от 69 до 82 процентов опрошенных заявили, что относятся отрицательно. По результатам опроса 1995 года, предпринятого журналом «Ю-Эс-Эй Уикэнд Мэгэзин», 90 процентов из 248 000 американских тинейджеров заявили, что не согласны с «расовыми привилегиями как компенсацией за дискриминацию при приеме на работу и поступлении в учебное заведение». Подытоживая все эти данные, Джек Ситрин в 1996 году писал: «Когда нужно выбирать между групповым равенством и индивидуальными данными, политика „позитивных действий“ проигрывает. Большинство американцев, вне зависимости от принадлежности к той или иной социальной группе, отвергает привилегии»{230}.
В ходе упомянутых выше опросов отношение чернокожего населения США к расовым привилегиям варьировалось в зависимости от конкретного вопроса. В 1989 году фонд Гэллапа выяснял, следует ли гарантировать женщинам и представителям расовых меньшинств льготы при поступлении на работу и при приеме в учебное заведение или же в каждом случае решающую роль должны играть результаты профессионального тестирования. По итогам опроса 56 процентов чернокожих высказались за тесты и лишь 14 процентов — за льготы. В пяти общенациональных предвыборных опросах общественного мнения в период с 1986 по 1994 год относительно «расовых привилегий и приоритета чернокожих» от 23 до 46 процентов негритянского населения страны заявили, что они против привилегий{231}. Судя по всем этим данным, чернокожие и другие расовые меньшинства Америки не имеют четкой позиции применительно к расовым привилегиям. Однако в ситуациях, сопровождающихся политической напряженностью, например в периоды референдумов, неопределенная позиция меньшинств сменяется вполне определенной, и лидеры этих групп энергично мобилизуют своих сторонников на борьбу за расовые привилегии. В марте 1995 года 71 процент белых, 54 процента азиатского населения, 52 процента испаноязычных и 45 процентов чернокожих утверждали, что поддерживают «калифорнийскую инициативу». Голосование проводилось в ноябре 1996 года, после восемнадцати месяцев ожесточенной политической кампании по сбору голосов против принятия Поправки. Согласно опросам на избирательных участках, лишь 27 процентов чернокожих и 30 процентов испаноязычных проголосовали «за», то есть за восемнадцать месяцев количество тех, кто поддерживал инициативу, сократилось, соответственно, на 18 и 22 процента{232}. Тесно сотрудничая, лидеры белого истеблишмента и негритянских организаций убедили большинство чернокожих американцев поддержать расовые привилегии.
В конце 1980-х годов началось активное противодействие общества утверждению расовых привилегий. Общественное мнение, многочисленные иски белых, которым было отказано в приеме на работу или в поступлении в учебное заведение, «развернули дискриминацию», а десятилетие правления президентов-республиканцев привело к изменению позиции судов (ведь федеральных судей назначают именно президенты). «Тысяча девятьсот восемьдесят восьмой, — писали Стивен и Эбигейл Тернстром, — был годом переоценки». В том году, рассматривая дело «Ричмонд против Дж. Э. Кросона» (488 U. S. 469), Верховный суд признал, что как минимум тридцать шесть штатов и почти 200 местных органов власти проводили «ошибочную политику». Судья Сандра Дэй О’Коннор от имени всех шести членов Верховного суда заявила, что постановление суда города Ричмонд нарушает принципы «американской веры». Привилегии, основанные на расовых отличиях, порождают, как заявила судья, «опасность постоянных конфликтов. Если эти привилегии не распределяются равномерно между всеми членами общества, они неизбежно ведут к теориям расового превосходства и расовой враждебности». Верховный суд отверг аргумент защиты, что «дискриминация прошлых лет может служить единственным, не требующим иных доказательств, оправданием расовых привилегий»; в резолюции суда говорилось, что «мечта о равенстве всех граждан страны в обществе, где расовая принадлежность не имеет значения для достижения профессионального успеха, может раствориться в калейдоскопе сменяющих друг друга привилегий, призванных восполнить имевшие место в прошлом случаи дискриминации»{233}. В том же году, рассматривая дело «Антонио против компании „Уордс Ков Пэкинг Ко.“» (490 U. S. 642), Верховный суд пересмотрел собственное решение по «делу Григгса», что заставило Конгресс, в котором преобладали демократы, принять закон, ограничивающий последствия этого события.
Впрочем, движение происходило и в обратном направлении. В 1993 году, рассматривая апелляцию по делу «Шоу против Рено» (509 U. S. 657), судья О’Коннор от имени большинства членов Верховного суда (пять против четырех) вернула в окружной суд это дело, касавшееся избирательного округа Северной Каролины, занимающего территорию вдоль межштатной автомагистрали, и превращения этого округа в округ чернокожего большинства. «Расовые привилегии, — заявила судья О’Коннор, — угрожают продолжительной напряженностью в обществе. Они усиливают мнение, разделявшееся, к сожалению, слишком многими в истории нашей страны, что людей следует оценивать по цвету их кожи». Округа, сформированные по расовому признаку, «могут привести к балканизации страны и к многочисленным межрасовым конфликтам… а также увести очень далеко от формирования политической системы, в которой расовая принадлежность более не имеет никакого значения». В 1995 году, при рассмотрении дела «Компания „Адаранд“ против Пены» (515 U. S. 200), Верховный суд постановил, что правительственные решения в пользу предоставления расовых привилегий являются весьма опасными по своим последствиям. От имени большинства членов суда (пять против четырех) судья Антонин Скалья заявил: «По мнению правительства, мы все — единая нация. Мы — американцы». Через тридцать лет после того, как Конгресс подавляющим большинством голосов вписал это положение в американское законодательство, Верховный суд наконец признал его правомочность — и то лишь с преимуществом в один-единственный голос! Администрация Клинтона, однако, не приняла этого подтверждения «американского кредо». Она предпринимала различные шаги по ограничению применения данного решения Верховного суда; в результате в 1996 году, как выразились Тернстромы, «сложилась примечательная ситуация: Верховный суд оказался в состоянии войны с министерством юстиции США»{234}.
Эта война продолжилась и с приходом в Белый дом новой администрации, разве что ее участники «обменялись сторонами». В 2003 году администрация президента Буша объявила, что расовый фактор «не подлежит учету» при приеме студентов в юридическую школу при Мичиганском университете и что расового многообразия в обществе следует достигать иными способами, нежели предоставление расовых привилегий. Шестью голосами против трех Верховный суд признал недействительным автоматическое присуждение 20 пунктов (из возможных 150) абитуриентам, представляющим социальные меньшинства. Но другим своим решением, наиболее важным с момента принятия решения по «делу Бакке» в 1978 году, суд фактически одобрил практику расовых привилегий. Опираясь на заключение судьи Льюиса Ф. Пауэлла-младшего по «делу Бакке», суд пятью голосами против четырех постановил, как сообщила судья О’Коннор, что процесс поступления в данное учебное заведение «выглядит нарочито усложненным» и что «расовое разнообразие студентов служит интересам штата, а потому использование льгот для социальных меньшинств при поступлении в колледж представляется оправданным». Также судья добавила, что «программа по набору студентов должна оставаться достаточно гибкой, дабы обеспечить возможность оценки соискателя по его личным качествам и исключит оценку по расовой или этнической принадлежности в качестве основного показателя». Решение суда гласило, что «расово-ориентированная политика приема студентов должна быть ограничена определенными временными рамками»; это означало срок в двадцать пять лет, по истечении которых «расовые привилегии перестанут представлять какой-либо интерес для общества».
Противники программы «позитивных действий» подали судебные иски против Мичиганского университета в надежде, что Верховный суд примет во внимание судебные ограничения 1990-х годов на демонстрацию расовых предпочтений и объявит практику расовых привилегий при поступлении в учебные заведения незаконной. Подобного исхода весьма опасались сторонники привилегий. Однако решение суда оказалось «промежуточным», если даже не обратным ожидавшемуся. Оно не подтвердило движения к обществу, «равнодушному к цвету кожи», и не запретило расовые привилегии, а всего лишь определило, каким образом эти привилегии следует применять на практике. Газета «Нью-Йорк таймс» в своей передовице назвала это решение победой программы «позитивных действий». Это действительно была победа — победа американского истеблишмента. Сотни компаний, включая таких гигантов, как «Дженерал моторс», «Боинг», «Америкен экспресс» и «Шелл», высказывались в поддержку Мичиганского университета; в газетах появились соответствующего содержания интервью с более чем двумя десятками отставных офицеров и представителей министерства обороны. А большинство американцев, от имени которых выступали политики-победители, по-прежнему относилось к расовым привилегиям отрицательно, и это привело к повторным судебным искам. В 2001 году 92 процента населения, в том числе 88 процентов испаноязычных и 86 процентов чернокожих, полагали, что расовая принадлежность не может служить определяющим фактором при поступлении в учебное заведение или при найме на работу. За несколько месяцев до знаменательного постановления Верховного суда 68 процентов американцев, в том числе 56 процентов представителей социальных меньшинств, возражали против привилегий негритянскому населению; еще больше граждан США высказывалось против привилегий другим социальным меньшинствам{235}. Таким образом, пятеро членов Верховного суда солидаризировались с истеблишментом, а четверо судей и администрация Буша — с населением страны.
Как продемонстрировал случай с Мичиганским университетом, американцы до сих пор не определились, должно ли американское общество быть «расово индифферентным» или «расово чувствительным» и должно ли оно строиться на принципе равенства всех граждан или на предпочтениях, отдаваемых тем или иным расовым, этническим и культурным группам. Более двухсот лет принцип всеобщего равенства игнорировался как политиками, так и судебной властью. В 1940-х годах президент, федеральные суды и Конгресс предприняли меры по превращению американского законодательства, как федерального, так и на уровне штатов, в «равнодушное к цвету кожи» и по искоренению расовой дискриминации. Кульминацией этих усилий стали Акт о гражданских правах и Акт об избирательных правах. Однако практически немедленно началась контрреформа, если не контрреволюция (как заметил президент Клинтон, движение за гражданские права было в известной мере именно революцией), целью которой было возвращение в Америку расовой дискриминации. «Контрреволюционеры» побуждали чернокожих и представителей других социальных меньшинств добиваться преимущества «расовых лояльностей» над лояльностью нации и ее принципам. Оправданием этой тенденции, как писал Герман Бельц, «служила вера в то, что права групп, расовый пропорционализм и равенство результатов являются базовыми принципами общественной организации и должны быть приняты в качестве фундамента общества гражданских свобод». Подмена прав личности групповыми правами и «равнодушного к цвету кожи» закона — «цветочувствительным» законом, впрочем, не нашла одобрения у американцев и получила лишь частичное признание у американских законодателей. «Что весьма примечательно, — писал выдающийся социолог Дэниел Белл, — в общество был успешно внедрен, причем без публичного обсуждения, новый принцип общественного устройства». Герман Бельц соглашается с Беллом: «Групповые права и равенство условий были навязаны обществу в качестве новой философии, которая разделяет граждан по расовой и этнической принадлежности и категорически отрицает такое понятие, как общее благо». Последствия подобной политики четко сформулировали Тернстромы: «Расовые привилегии внушают обществу, что расовые отличия обладают абсолютной ценностью. Отсюда следует, что белые и черные принципиально отличаются друг от друга, что расовая и этническая принадлежность конкретного человека — единственное, что имеет значение. Расовые привилегии предполагают, что человека нужно оценивать по его „крови“ — а не по характеру, социальному статусу, религиозным убеждениям, возрасту или образованию. Но категории, подходящие для кастовой системы, неприменимы в обществе, целью которого заявлено построение общества равноправных граждан, руководимого демократическим правительством»{236}.
Вызов языка
Во время кампании 1988 года по признанию английского языка официальным языком Флориды губернатор-республиканец Боб Мартинес заявил: «Мы не выбирали себе американской религии. Мы не выбирали себе нации. И мы не выбирали себе языка»{237}. Он ошибался — выбор был сделан почти триста лет назад, и голосование в штате подтвердило этот выбор: 83,9 процента жителей Флориды признали английский своим языком. Сама постановка на голосование вопроса об языке симптоматична для Флориды (и для двух других штатов, где в том же году также состоялись референдумы) и для страны в целом: на протяжении 1980-х и 1990-х годов языковый фактор сделался определяющим признаком американской идентичности. Вспомним дебаты о двуязычном образовании, вспомним работодателей, которые требовали от своих сотрудников говорить только по-английски, вспомним государственные документы на других языках, всевозможные опросы и кампании в районах, где преобладало неанглоговорящее население; наконец, официальное признание английского государственным языком США. Судьбоносная для страны роль этого языка определилась еще до возникновения Соединенных Штатов, тем не менее вплоть до последнего времени предпринимались и предпринимаются попытки умалить его значимость. «Битва за английский» есть фактически один из фронтов войны за американскую идентичность. Как заметил один ученый, на этом фронте решается, «останутся ли США страной англоговорящего большинства или превратятся в мультиязыковое общество»{238}. На самом деле речь идет не о мульти-, а о билингвизме.
Лишь немногие подвергали сомнению значимость английского языка в американской культуре и стремление американцев совершенствоваться в английском. Однако языковые споры позволили сформулировать два важнейших вопроса. Первый: в какой степени правительству США необходимо поддерживать изучение и использование других языков и ограничивать в правах государственные и частные компании, а также учреждения, настаивающие на исключительном употреблении английского? Как правило, «под другими языками» чаще всего подразумевается испанский, вследствие чего возникает второй вопрос: должны ли Соединенные Штаты превратиться в двуязычное общество и должен ли испанский язык приобрести в обществе равные права с английским?
«Язык, — писал Мигель Унамуно, — это кровь духа». Вместе с тем язык — нечто гораздо более приземленное. Это основа общества. И потому, вопреки утверждению губернатора Мартинеса, существуют фундаментальные различия между языком, с одной стороны, и религией и нацией — с другой. Люди различной расовой и национальной принадлежности и различного вероисповедания часто враждуют друг с другом, но при этом, пользуясь одним и тем же языком, они могут продолжать общаться и читать то, что пишут их противники. Нации, как показал в своей классической работе «Национализм и социальные коммуникации» Карл Дойч, суть группы людей, которые осуществляют коммуникацию друг с другом гораздо активнее и шире, чем с другими людьми{239}. Без общего языка коммуникация становится затруднительной, если вообще возможной, а нация превращается в конгломерат автономных языковых сообществ, члены которых осуществляют коммуникацию внутри своих групп — и крайне редко общаются с членами других групп. Страны, где почти все говорят на одном и том же языке, будь то Франция, Германия или Япония, сильно отличаются от стран с двумя и более лингвистическими сообществами — например, Швейцарии, Бельгии или Канады. В последних всегда существует опасность языкового и политического «развода»; исторически эти страны сохраняли свою целостность исключительно благодаря страху перед более могущественными соседями. Усилия же по утверждению языка одной группы в языковой среде «конкурента» редко приводят к успеху. Немногие англоканадцы бегло говорят по-французски; немногие фламандцы и валлоны могут похвастаться свободным владением языками друг друга, а франкоговорящие и немецкоговорящие швейцарцы и подавно общаются между собой по-английски.
На протяжении американской истории английский язык являлся ключевым элементом американской национальной идентичности. Иммигрантские сообщества время от времени предпринимали попытки ввести в обиход свои родные языки, но, если не считать крохотных общин в сельской глубинке, английский побеждал соперников — второе, а тем более третье поколения иммигрантов сами отказывались в его пользу от своих языков. Обучение новых иммигрантов английскому является основной заботой федерального правительства, американских корпораций, церквей и организаций социального обеспечения.
По крайней мере, так обстояло дело до конца двадцатого столетия, когда началось «продвижение» языков национальных меньшинств и умаление роли английского, вызванные стремлением правительства утвердить в обществе субнациональные идентичности. Важнейшими этапами на этом пути были соответствующие интерпретации Акта о гражданских правах (1964), Акта об избирательных правах (1965) и Акта о двуязычном образовании (1967). Пункт VI акта о гражданских правах запрещал дискриминацию на основе «национального происхождения» в федеральных программах и в деятельности местных властей и организаций. Пункт VII запрещал «национальную» дискриминацию при найме на работу в компанию или учреждение, где работает не менее пятнадцати человек. В Акте об избирательных правах присутствовало положение, включенное в текст закона по настоянию сенатора Роберта Кеннеди и требовавшее от избирательной комиссии Нью-Йорка предоставить избирателям в Пуэрто-Рико необходимые материалы на испанском языке. Акт о двуязычном образовании, инициатором принятия которого выступал сенатор от Техаса Ральф Ярборо, был призван помочь детям американцев мексиканского происхождения, испытывавшим трудности в учебе по причине плохого знания английского. Согласно этому Акту, сумма первоначальных ассигнований на помощь этим детям составляла 7 500 000 долларов.
Начало было скромным и ограниченным в средствах, однако со временем из этих инициатив возник целый комплекс федеральных постановлений, судебных решений и прочей документации, причем процесс его возникновения во многом напоминал тот, в ходе которого из Акта о гражданских правах «проклюнулись» расовые привилегии. Федеральные чиновники истолковали эти законы следующим образом: необходима официальная поддержка других языков. Данное мнение, как правило, разделялось и судьями. Конгресс принимал все новые законы, расширявшие сферу действия других языков и сужавшие «оборот» английского. Все эти шаги, разумеется, не могли не вызвать недовольства в обществе: состоялось более десятка референдумов, и на всех, кроме одного, победили сторонники английского языка.
Линия фронта в «языковых войнах», как и в случае с расовыми привилегиями, проходила между общественностью и элитой. С одной стороны были федеральные чиновники, судьи, интеллектуалы и либералы, значительное число законодателей и бизнесменов, лидеры испаноязычных и других социальных меньшинств. С другой — оставшиеся законодатели, незначительные «осколки» элиты и подавляющее большинство простых американцев, к которым регулярно присоединялись представители языковых меньшинств.
Обычно «языковые войны» разгорались в канун выборов либо вспыхивали в связи с инициативами правительства, работодателей или учебных заведений. В выборах, как известно, могут принимать участие только граждане США. Гражданином Соединенных Штатов можно стать по рождению — или после натурализации. Граждане по рождению (исключая, может быть, пуэрториканцев) обладают «изначальным», рудиментарным знанием английского. Люди, желающие натурализоваться, должны продемонстрировать «понимание английского языка, в том числе способность читать, писать и говорить… отдельные слова и простые фразы… из повседневного лексикона»{240}. От выполнения этого требования освобождаются только инвалиды и пожилые люди, прожившие в США пятнадцать и более лет. Представляется вполне разумным заключить, что практически все, имеющие право голоса, знают или должны знать английский язык в степени, достаточной, чтобы прочесть избирательные бюллетени и сопутствующие материалы.
В 1975 году Конгресс принял поправки к Акту об избирательных правах, запрещающие местным властям и органам самоуправления налагать какие-либо ограничения на избирательные возможности гражданина, и особо подчеркнул, что «всякий гражданин США имеет право голоса, вне зависимости от того, каким языком он пользуется». Поправки обязывали местные власти обеспечивать по мере надобности избирательные участки двуязычными бюллетенями для голосования — это считалось актуальным для тех районов, где грамотность населения была ниже среднего по стране уровня (или менее 50 процентов от числа людей, участвовавших в выборах 1972 года, сугубо «английских» по языку) и где 5 и более процентов населения принадлежали к языковым меньшинствам, будь то американские индейцы, иммигранты из Азии, аборигены Аляски или «испанские кабальеро». В 1980 году, в ответ на федеральный запрос, регистрационное бюро избирателей Сан-Франциско согласилось впредь публиковать избирательные бюллетени, справочные материалы, плакаты и прочую предвыборную агитацию, а также проводить собрания на трех языках — английском, испанском и китайском. К 2002 году приблизительно 335 организаций в тридцати штатах последовали примеру Сан-Франциско и подтвердили готовность оказывать «письменную и устную помощь» на других языках, причем в 220 случаях этим «другим языком» оказывался испанский. Правда, не обходили вниманием и представителей других языковых меньшинств: так, округ Лос-Анджелеса в 1994 году истратил свыше 67 000 долларов на организацию избирательной кампании для 692 иммигрантов, говорящих на тагальском языке{241}.
Федеральные агентства и суды толковали термин «национальное происхождение» в Акте о гражданских правах как включающее в себя языковые характеристики, а запрещение дискриминации — как разрешение использовать в федеральных программах образования и социального вспомоществования другие языки, кроме английского. Вдобавок эти учреждения обладали полномочиями по поддержке неанглоговорящих жителей США, дабы последние приобрели равные возможности с англоговорящими. Суды также шли навстречу языковым меньшинствам, в ряде случаев признавая местные законы и резолюции неконституционными, поскольку те якобы нарушали гарантированную Первой поправкой свободу слова. Тем самым действие Первой поправки распространялось весьма широко и затрагивало не только свободу выражения и содержания речи, но и сферу языка, используемого для выражения этого содержания. Короче говоря, получалось, что правительство не вправе требовать от своих граждан говорить по-английски ни при каких обстоятельствах — на все нужна добрая воля. Массовый приток испаноязычных иммигрантов и иммигрантов из азиатских стран в 1980-е годы заставил многие калифорнийские органы управления принять постановления об установке в магазинах указателей выходов на английском — из соображений безопасности клиентов. Иск Азиатско-американской бизнес-группы против одного такого постановления, принятого в Помоне, был рассмотрен в 1989 году федеральным окружным судом; судья Роберт Такасуги признал иск правомерным на том основании, что указатели «являются выражением национального происхождения, национальной культуры и принадлежности», а потому их установка нарушает Первую и Четырнадцатую поправки. В другом случае, в 1994 году, министерство жилищного строительства и городского развития выступило против мэрии Аллентауна, штат Пенсильвания, согласно резолюции которой мэру вменялось в обязанность отдавать распоряжения только на английском; министерство пригрозило лишить Аллентаун ежегодного гранта в 4 миллиона долларов. После ожесточенных споров мэр согласился отменить резолюцию, и министерство не стало лишать Аллентаун гранта. В 1999 году апелляционный суд 11-го округа постановил, что штат Алабама не вправе проводить экзамены на получение водительских прав лишь на английском языке, поскольку подобная практика нарушает Пункт VI Акта о гражданских правах и травмирует психику людей, не говорящих по-английски. Верховный суд США, впрочем, указал, что в данном случае для рассмотрения дела в судебном порядке необходимо привести доказательства травмирующего воздействия и дискриминационных намерений со стороны организаторов водительских курсов{242}.
В 1988 году избиратели Аризоны незначительным большинством голосов одобрили поправку к конституции штата, провозглашавшую английский официальным языком Аризоны и требовавшую от властей штата и органов местного самоуправления вести всю деятельность строго на данном языке. Верховный суд Аризоны признал законность инициативы, ссылавшейся на акт Конгресса о присоединении Аризоны к Союзу штатов при условии, что английский станет использоваться в процессе обучения в аризонских школах и что все чиновники и выборные представители штата должны понимать английский язык и уметь на нем говорить. Тем не менее суд объявил поправку неконституционной, поскольку она нарушала Первую поправку и «ущемляла конституционные права не говорящих по-английски граждан в части представления их интересов в органах власти штата и ограничивала политические свободы официальных лиц»{243}. Федеральный Верховный суд отказался рассматривать это дело.
Комиссия по равным рабочим возможностям (КРРВ) при рассмотрении аналогичных случаев трактовала положения Пункта VII Акта о гражданских правах как оспаривающие право работодателей требовать от работников использования при общении в рабочее время исключительно английского языка. КРРВ рассмотрела тридцать два случая в 1996 году и девяносто один случай в 1999 году. По мнению комиссии, работодатели могут налагать на работников подобные ограничения лишь тогда, когда того требуют жестко определенные «интересы дела». Как заметил один юрист, противник исключительного употребления английского языка, «самое главное здесь — решить, распространяется ли понятие дискриминации по национальному происхождению на языковую дискриминацию». Если распространяется, тогда, по его словам, «неспособность частных клиник, получающих ассигнования из федерального бюджета, обеспечить надлежащий перевод для носителей других языков» может быть истолкована как нарушение закона{244}.
Вслед за одобрением Конгрессом инициативы сенатора Ярборо о помощи детям мексиканских иммигрантов обучение на других языках в кратчайшие сроки стало нормой по всей стране, даже в тех семи штатах, законы и конституции которых возбраняли употребление каких-либо языков, кроме английского. В 1970 году Федеральное бюро по гражданским правам указало, что, согласно Пункту VI Акта о гражданских правах, школьные округа «с более чем 5 процентами детей, принадлежащих к языковым меньшинствам», должны «предпринять адекватные меры по корректировке языкового дисбаланса с целью наилучшей организации обучения указанных детей». Два года спустя федеральный окружной суд признал, что равноправие, гарантированное законом, позволяет студентам Нью-Мексико получать образование на своем родном языке. В 1974 году Верховный суд, рассматривая имевший место в Сан-Франциско случай с китайскими детьми, истолковал Пункт VI как не просто требующий от школ равноправия в выборе языков для обучения, но и подразумевающий «компенсацию» недостатков знаний для детей, не говорящих по-английски{245}. К 2001 году Конгресс одобрил выделение 446 млн долларов на программу двуязычного образования; к этой сумме следует приплюсовать многочисленные гранты разнообразных фондов.
С момента начала реализации программы двуязычного образования оставался нерешенным, как заметил один из комментаторов, «принципиальнейший вопрос — этот закон способствует быстрейшему усвоению английского или же пропагандирует билингвизм?». На первых порах закон преследовал обе цели; в 1974 году в его текст были внесены исправления, обязывавшие школы к преподаванию на родном языке учащихся «в степени, необходимой для наилучшего усвоения детьми учебных материалов». Подобное положение сохранялось до 1978 года, когда Американский исследовательский институт сообщил, что, по словам 86 процентов директоров двуязычных образовательных программ, испаноговорящих детей допускают к этим программам только после того, как они научатся понимать английский. Конгресс прекратил поддержку «английского проекта» — но в 1984 году поправил сам себя и возобновил его финансирование{246}.
К середине 1980-х годов большинство методических материалов по двуязычному образованию предназначалось, по выражению журнала «Тайм», «для сохранения приверженности учащегося родному языку; с этой целью предусматривались дополнительные, „усугубляющие“ занятия по искусству, музыке, литературе и истории того народа, к которому принадлежит ученик»{247}. Директор программы двуязычного обучения в Сан-Франциско заявил: «Нам очень важно, чтобы дети гордились своей культурой», разумея при этом, естественно, «врожденную» культуру детей, а никак не американскую. Министр образования Уильям Беннет в 1985 году заявил, что министерство здравоохранения, образования и социального обеспечения «считает крайне важной программу двуязычного образования, поскольку она позволяет учащимся глубже узнать родной язык и культуру народа». Двуязычное образование рассматривалось уже не как способ скорейшего обучения иммигрантов английскому или как «промежуточный этап» на пути к освоению английского, но как символ культурной гордости, средство создания позитивного образа учащегося в его собственных глазах. Даже конгрессмен Джеймс Шойер, инициатор обсуждения и принятия Акта о двуязычном образовании, в своих выступлениях говорил о том, что программа стала «политизированной и далекой от первоначального плана», что она не помогает изучать английский, что «английский, скажем так, был сведен к минимуму, истончился, растаял в тумане, порожденном многочисленными курсами по изучению испанского. У программы были совсем другие цели»{248}. В 2000 году схожее мнение высказал и другой инициатор принятия программы двуязычного образования, конгрессмен Герман Бадильо. В Нью-Йорке, указал он, 85 процентов учащихся девятых классов из двуязычных школ и школ АВЯ («английский как второй язык») не заканчивают обучения по программе, а 55 процентов учащихся шестых классов не оказываются восемь лет спустя в учебных заведениях общего профиля. Двуязычное образование, считает Бадильо, «превратилось в моноязычное, что отнюдь не на пользу учащимся… Предполагалось, что первым языком будет английский, испанский же — вторым. И восьми лет обучения не предусматривалось, все должно было происходить намного быстрее»{249}.
Поддержка федеральным правительством языковых меньшинств и противодействие общему употреблению английского языка со стороны государственных органов и частных организаций привели к возникновению движения в защиту английского языка. В 1981 году сенатор С. И. Хайякава инициировал обсуждение конституционной поправки, объявлявшей английский язык государственным языком Соединенных Штатов. Через два года Хайякава и другие сенаторы организовали общество «Английский в США», а в 1986 году появилась группа «Английский прежде всего». Эти общества встали во главе широкого движения, результатом деятельности которого стало принятие в 1980–1990-х годах девятнадцатью штатами постановлений о приоритете английского языка. Разумеется, эти постановления многократно оспаривались сторонниками испаноговорящих и других языковых меньшинств, равно как и либеральными организациями, и три штата в итоге были вынуждены принять новые резолюции, снова ущемившие английский язык в правах. В ряде штатов началась ожесточенная юридическая полемика, но нигде — нигде! — предложение о приоритете английского языка не встретило неодобрения у простых американцев{250}.
Среди штатов, законодатели которых высказывались в поддержку английского языка, большинство составили штаты южные, а также те, где сравнительно мало иммигрантов. В штатах же с преобладанием языковых меньшинств законодательные собрания отказывались рассматривать инициативы движения в защиту английского. В четырех штатах (Аризоне, Калифорнии, Колорадо и Флориде), где избиратели одобрили законодательную инициативу о приоритете английского языка (причем в трех из четырех — подавляющим большинством голосов), отмечалась, по словам Джека Ситрина, «наибольшая концентрация неанглоговорящих жителей — испаноязычных, азиатских иммигрантов и прочих. Эти же четыре штата в период с 1970 по 1980 год испытали наибольший прирост населения в испаноязычных и других иммигрантских семьях»{251}. Схожим образом на референдуме 1989 года в Лоуэлле, штат Массачусетс, выяснилось, что десятилетие массового притока иммигрантов привело к росту в четыре раза за пять лет детей с ограниченными познаниями в английском. Быстрое распространение по территории США людей, не говорящих по-английски, подает американцам отличный повод для нового утверждения национальной идентичности — на сей раз не «сверху», а «снизу».
По всем показателям американцы в массе своей остаются настроенными «проанглийски». В весьма тщательном анализе данных опроса общественного мнения в 1990 году четверо ученых пришли к выводу, что «для широких масс английский остается важнейшим символом национальной идентичности». В 1986 году 81 процент американцев верил, что «всякий, желающий остаться в этой стране, должен изучить английский язык». В 1988 году 76 процентов калифорнийцев заявили, что знание английского — одна из обязательных характеристик американца, а 61 процент признал право голоса исключительно за теми, кто умеет говорить по-английски. В опросе 1998 года выяснилось, что 52 процента американцев безоговорочно поддерживают, а еще 25 процентов в целом одобряют законы, обязывающие вести преподавание в школах на английском языке и предусматривающие для тех, кому язык не дается, специальные годичные программы{252}. Подавляющее большинство американцев считает английский язык ключевым элементом национальной идентичности, и это мнение, вкупе с «разборчивостью» законодателей в языковых вопросах, является весомым аргументом в пользу сторонников английского как государственного языка и противников двуязычного образования.
С 1980 по 2002 год было проведено двенадцать «языковых» референдумов в трех городах и четырех штатах (см. таблицу 3). Все эти референдумы были инициированы группами в защиту английского языка. Во всех, кроме одного, люди голосовали за английский язык и против двуязычного образования. Средний процент голосов «за» составил 65 процентов (от 44 процентов в Колорадо до 85 процентов во Флориде). Во всех случаях политическая элита и местный истеблишмент активно мешали проведению референдумов, как и лидеры испаноязычных общин и других языковых меньшинств. Ниже приводятся данные, расположенные в хронологическом порядке.
Таблица 3
Языковые референдумы 1980–2002 гг.
В 1980 году против референдума, по которому округ Дейд, штат Флорида (двуязычный и двукультурный), обязывался вести официальную документацию исключительно на английском языке и отказывался от использования средств налогоплательщиков «для пропагандирования культур иных, нежели культура США», — против этих результатов выступили испаноязычные группы, газета «Майами Геральд» и Торговая палата Майами, причем последняя ассигновала на борьбу с референдумом не менее 50 000 долларов. Те же, кто поддерживал референдум, истратили за всю кампанию не более 10 000 долларов. В итоге 59,2 процента населения округа Дейд проголосовали «за»{253}.
В 1986 году инициатива по внесению поправки в конституцию Калифорнии, предусматривавшей признание английского официальным языком штата, была встречена в штыки всеми политическими лидерами штата (исключая сенатора Пита Уилсона), в том числе губернатором, генеральным прокурором, председателем законодательного собрания Калифорнии, президентом калифорнийского сената, мэрами Сан-Франциско и Сан-Диего, городскими советами Лос-Анджелеса и Сан-Хосе, всеми крупнейшими телевизионными каналами и радиостанциями, всеми основными газетами (кроме «Сан-Франциско Экземинер»), калифорнийской федерацией профсоюзов и конклавом епископов Калифорнии. В день референдума 73,2 процента жителей штата проголосовали за принятие поправки, причем победа была одержана во всех округах{254}.
В 1988 году кандидаты в президенты США Джордж Г. Буш и Майкл Дукакис высказались против проведения референдумов в Аризоне, Флориде и Колорадо о признании английского официальным языком штатов. Схожую позицию заняли и представители политических, экономических и бюрократических элит в этих штатах. Во Флориде против предложенной поправки выступили губернатор, генеральный прокурор, госсекретарь штата, газета «Майами Геральд», Торговая палата Майами, множество испаноязычных общественных организаций (впрочем, немало последних воздержалось от публичных выступлений). В результате поправка была принята 85,5 процента голосов с преимуществом в каждом округе.
Также в 1988 году, во время проведения аналогичного референдума в Аризоне, против принятия поправки высказались губернатор, двое его предшественников, оба сенатора от штата Аризона, мэр Финикса, Ассоциация судей Аризоны, Лига аризонских городов и поселений, лидеры еврейских общин и Экуменический совет Аризоны, объединявший одиннадцать христианских конфессий. В разгар кампании была обнародована памятная записка Джона Тэнтона, лидера движения «Америка за английский язык» и главного спонсора референдума; в этой записке предлагалось ввести мораторий на иммиграцию, а еще в ней присутствовали уничижительные отзывы о католиках, что дало противникам референдума повод окрестить записку Тэнтона «нацистской бумажонкой». Неудивительно, что этот случай сказался на итогах референдума — сторонники английского языка одержали победу с минимальным преимуществом (50,5 процента голосов). В Колорадо против референдума выступали губернатор, вице-губернатор, генеральный прокурор, мэр Денвера, один из сенаторов от штата, католические епископы, газета «Денвер Пост», местное отделение Демократической партии (республиканцы устранились от дебатов) и Джесси Джексон. В результате сторонники английского языка добились показателя в 64 процента голосов{255}.
В 1989 году, вспоминая референдумы предыдущего года, лингвист из Стэнфордского университета печально заметил: «Не будет преувеличением сказать, что повсеместно победы сторонников возрождения английского языка были достигнуты не благодаря, а вопреки действиям государственного и политического истеблишмента… Вполне возможно, что лозунг движения „За английский язык“ — „За нас никто, кроме народа“ — также не является преувеличением»{256}.
В следующее десятилетие схожий расклад сил выявился в референдумах о двуязычном образовании. В 1998 году в Калифорнии многие испаноязычные общины во главе со своими лидерами поддержали Поправку 227 об отмене двуязычного образования, тогда как все члены Демократической партии, избранные от штата, и сам президент Клинтон, равно как и, с некоторыми оговорками, губернатор Техаса Джордж У. Буш, высказывались против этой поправки. Шестьдесят один процент голосов населения штата был отдан за поправку с преимуществом во всех округах, кроме Сан-Франциско. Два года спустя аналогичная инициатива в Аризоне встретила противодействие виднейших республиканцев штата, большинства политических лидеров, от губернатора и ниже, всех основных газет, губернатора Буша и вице-президента Гора, причем на борьбу с поправкой было истрачено втрое больше средств, чем на ее поддержку. В итоге поправка была одобрена 63 процентами голосов. В 2002 году в Массачусетсе кандидат в губернаторы от Республиканской партии Митт Ромни поддержал инициативу об отмене двуязычного образования, зато против нее высказывались местное отделение Демократической партии, крупные академические фигуры, включая деканов восьми учебных заведений, прочие представители истеблишмента, главные средства массовой информации штата, в том числе газета «Бостон Глоб», а также «коалиция учителей, профсоюзных лидеров, борцов за права иммигрантов и представителей национальных и социальных меньшинств»{257}. Результат референдума — 68 процентов голосов за отмену двуязычного образования.
За два десятилетия сторонники английского языка и активисты борьбы за отмену двуязычного образования потерпели единственное поражение — это случилось в 2002 году в Колорадо, где инициатива об отмене двуязычного образования была блокирована 56 процентами голосов против 44 процентов. Данный результат был обеспечен произведенным «на флажке» вбросом средств, предоставленных миллионерами, поддерживавшими систему двуязычного образования. Эти средства пошли на массированную политическую рекламу, уверявшую население штата, что отмена двуязычного образования приведет к «хаосу в школах» и «сущему бедламу, который наступит, когда тысячи невежественных детей иммигрантов заполонят классы»{258}. Поддавшись на рекламу, жители штата Колорадо проголосовали за сохранение системы «апартеида в образовании».
Отношение испаноязычных жителей США (Hispanics) к проблеме двуязычия во многом напоминало отношение чернокожих к практике расовых привилегий, но все же несколько отличалось. Hispanics склонялись к противодействию инициативам (по сути своей символическим) об официальном статусе английского языка. В ходе опроса на выборах 1988 года в Калифорнии и Техасе только 25 процентов Hispanics, как выяснилось, поддержали признание английского государственным языком США — в сравнении с 60 процентами англосаксов. В референдуме 1988 года в округе Дейд за английский язык выступили 71 процент белого населения и 44 процента чернокожих — и всего лишь 15 процентов Hispanics. В 1986 году в Калифорнии за очередную инициативу об официальном статусе английского языка проголосовал 41 процент Hispanics, а два года спустя во Флориде — всего 25 процентов{259}.
Что касается предложений по отмене двуязычного образования, к ним Hispanics относятся более благожелательно, понимая, что эти предложения, получи они официальный статус, мгновенно и в лучшую сторону скажутся на учебе их собственных детей. Опрос общественного мнения, проведенный в 1988 году, показал, что 66 процентов испаноязычных родителей хотят, чтобы их дети выучили английский «как можно скорее, даже если это повлечет за собой отставание по прочим предметам»{260}. Опрос 1996 года, проводившийся в Хьюстоне, Лос-Анджелесе, Майами, Нью-Йорке и Сан-Антонио, продемонстрировал убежденность испаноговорящих родителей в том, что изучение детьми английского языка — главное назначение школ. В ходе общенационального опроса 1998 года выяснялось, нужно ли вводить обязательное преподавание на английском и дополнительные годичные курсы языковой подготовки для тех, кто плохо понимает английский язык; 38 процентов Hispanics сказали «да», еще 26 процентов поддержали это предложение с оговорками. Инициатива об отмене двуязычного образования в Калифорнии исходила от испаноязычных общин Лос-Анджелеса: родители девяноста детей забрали своих отпрысков из школы в знак протеста против «дурного образования», которое ребята получали в двуязычных классах. Как заметила преподобная Элис Каллахан, служитель епископальной церкви и директор Центра испанского языка: «Родители не хотят, чтобы их дети, став взрослыми, проливали пот в прачечных или шли в уборщики. Они хотят, чтобы их дети поступали в Гарвард и Стэнфорд, а этого не произойдет, если ребята не научатся говорить и думать по-английски». В опросе 1997 года в округе Орандж 83 процента испаноязычных родителей заявили, что «настаивают на преподавании английского языка с начальных классов школы». В опросе, проводившемся в октябре 1997 года газетой «Лос-Анджелес таймс», 84 процента испаноговорящих жителей Калифорнии поддержали лозунг «урезания» двуязычного образования. Обеспокоенные этими цифрами, испаноязычные политики и лидеры испаноговорящих сообществ удвоили усилия в борьбе с Инициативой о гражданских правах и организовали массовую кампанию, дабы убедить Hispanics в необходимости отвергнуть поправку об отмене двуязычного образования. И преуспели в своих намерениях. В июне 1998 года, после того, что «Нью-Йорк таймс» охарактеризовала как «блицкриг Hispanics», менее 40 процентов испаноязычных жителей Калифорнии проголосовали за принятие поправки{261}.
Вызов стержневой культуры
Президент Клинтон в 1997 году заявил, что Америке необходима третья «великая революция», чтобы доказать, что она сможет существовать без доминирующей европейской культуры. Фактически к тому времени эта революция давным-давно началась. Мультикультуралистское движение за отказ от англо-протестантской культуры и за утверждение «многообразия культур», теснейшим образом связанное с расовыми меньшинствами, возникло в 1970-е годы. Особых успехов оно добилось в 1980-е и в начале 1990-х годов, а затем столкнулось с серьезным противодействием в «культурных войнах». Ныне, в начале двадцать первого столетия, еще не ясно, осуществилась ли эта революция в полной мере.
Мультикультурализм — сущность антиевропейской цивилизации. Как заметил один ученый, он «представляет собой движение, противостоящее монокультурной гегемонии Европы, которая, как правило, ведет к маргинализации прочих культур… [Мультикультурализм] противостоит узким евроцентрическим идеям, на которых зиждутся принципы американской демократии, культуры и идентичности»{262}. Иными словами, мультикультурализм в первую очередь — антизападная идеология; основана она на следующих тезисах. Американское общество состоит из множества расовых и этнических сообществ. Каждое из этих сообществ обладает собственной, отличной от других культурой. Белая англосаксонская элита, доминирующая в американском обществе, подавляет эти культуры и дискриминирует представителей расовых и этнических меньшинств, вынуждая их принимать англо-протестантскую культуру. Справедливость, принципы равенства и обеспечения прав меньшинств требуют, чтобы «подавляемые культуры» были освобождены от «ига англо-протестантов» и чтобы правительство предприняло все возможные меры по их возрождению. Америка не должна превратиться в общество с единой всепоглощающей культурой. Теории плавильного тигля и томатного супа не соответствуют сути Америки. Америка должна представляться мозаикой, «салатом» — или даже «пюре»{263}.
Возникновение движения мультикультуралистов в 1970-е годы совпало с появлением на публике другого движения, «новых моралистов», отстаивавших приблизительно те же взгляды. Члены этого движения выступали в защиту европейских иммигрантов «небританского происхождения» и рассуждали о «возмущении этнических белых пролетарских сообществ» политикой англосаксонской элиты по подавлению национальных культур, снисходительному отношению англосаксов к другим гражданам Америки и пропаганде интересов чернокожих и других цветных меньшинств. Америка — вовсе не плавильный тигель, а, как выразилась сенатор Барбара Микульски, лидер нового движения, «бурлящий котел». Евреи и католики, по словам Микульски, должны вспомнить о своей национальной принадлежности и выступить против «лживых либералов, псевдозащитников прав чернокожих и покровительствующих бюрократов». Что касается метафоры плавильного тигля, то, как заметили Натан Глейзер и Дэниел Патрик Мойниган в своей совместной работе 1963 года «За плавильным тиглем», «вся беда в несоответствии этой метафоры действительности». Глейзер и Мойниган подчеркивали, что «отличительные особенности, языковые привычки, традиции и культура иммигрантов отмирают по большей части во втором и уж наверняка — в третьем поколении». Впрочем, эти же авторы утверждали, что «в Америке происходит возрождение национальной идентичности на новом социальном фоне»{264}. Для поддержки «национального возрождения» сенатор от Чикаго Роман Пучински в 1970 году внес в Конгресс проект закона об этнических исследованиях, который допускал федеральное финансирование программ по изучению жизни и деятельности национальных сообществ. В весьма образных выражениях сенатор Пучински отверг теорию плавильного тигля и всемерно пропагандировал концепцию «мозаичной» Америки. Конгресс принял законопроект Пучински, однако практически ни малейших усилий к его исполнению не прилагалось, и в 1981 году срок действия этого закона истек{265}.
Бесславная кончина Акта об этнических исследованиях символизировала общую неудачу движения за национальное возрождение. У этой неудачи две основных причины. Во-первых, белые американцы все чаще вступали в межрасовые браки и тем самым утрачивали строгую идентификацию со своей расовой группой (см. главу 11). Вдобавок американцы в третьем и четвертом поколении, многие из которых сражались за свою страну во Второй мировой войне, в значительной степени интегрировались в «основную» американскую культуру. В 1970-х годах движение национального возрождения было, как выразился Стивен Стейнберг, «последним вздохом» этнических групп, возводивших свое происхождение к великому переселению конца девятнадцатого — начала двадцатого столетия{266}. Мультикультуралисты, отвергая европейскую цивилизацию, абсолютно не учитывали интересы белых американцев, культуры которых были частью той самой цивилизации. Неудивительно, что реакция на их выступления со стороны этих американцев была соответствующей. «Большинство американцев польского происхождения, — заявил в 1997 году один из лидеров польского сообщества в США, — возражают против антизападной ориентации мультикультурализма, против отрицания западной цивилизации с ее былым империализмом как источником всех зол и против прославления незападных цивилизаций и культур как воплощения всего хорошего на свете… Следует помнить, что Европа — место рождения Соединенных Штатов Америки, что европейские идеи личной свободы, политической демократии, главенства закона, обеспечения прав личности и культурной свободы сформировали американскую республику»{267}. Поборники «нового морализма» всячески подчеркивали разницу между иммигрантами во втором поколении и англосаксонской элитой и ее культурой, а мультикультуралисты рассматривали тех и других как представителей европейской цивилизации, чье превосходство подлежало низвержению.
Мультикультуралисты бросили перчатку «англо-конформистскому» образу Америки. Они рассуждали об эпохе, когда Соединенные Штаты, как писал один ученый, «уже не будут страной единой культуры, объединяющей людей в их убеждениях и социальных практиках… о времени, когда американцы станут менее поддающимися культурным определениям»{268}. Подобная трансформация и вправду, если вспомнить слова президента Клинтона, могла бы стать революционной для американской национальной идентичности. К мультикультуралистам примыкали многочисленные интеллектуалы, представители академических кругов и работники сферы образования. Тем самым обеспечивалось воздействие идеологии мультикультурализма на педагогическую практику школ, колледжей и университетов. Как мы видели, в исторической перспективе школы служили своего рода «информационным каналом», благодаря которому дети и внуки иммигрантов приобщались к американской культуре и осваивались с американским обществом. Цель мультикультуралистов заключалась в достижении прямо противоположного результата. Вместо того чтобы требовать от школ приоритетного внимания изучению английского языка и американской культуры, они настаивали на «трансформации школ в аутентичные демократические заведения» посредством фокусировки интересов учителей и учащихся на «культурах субнациональных групп»{269}.
«Основной целью движения мультикультуралистов, — согласно Джеймсу Бэнксу, ведущему теоретику этого движения, — является реформа школьного и высшего образования, по завершении которой учащиеся, принадлежащие к разным расовым, этническим и социальным группам, обретут равные права в получении образования»{270}. Выражение «равные права в получении образования» может толковаться и как предоставление учащимся из разных социальных слоев и групп равных возможностей в учебе — против подобного подхода вряд ли станут возражать большинство американцев. Впрочем, мультикультуралисты понимают это выражение иначе — как гарантию «адекватного отражения в учебном расписании» интересов представителей различных культур, рас, этнических групп и социальных слоев. Достижение данной цели возможно только за счет изучения тех ценностей и той культуры, которую американцы привыкли считать общим достоянием. Учебные пособия мультикультуралистов игнорируют основную культуру Америки, поскольку для них таковой не существует. Подтверждением тому может служить следующее высказывание: «Мы убеждены, что мультикультурное образование должно затрагивать все предметы расписания… Оно является необходимым условием обучения на всех уровнях»{271}.
Мультикультурализм представляет собой кульминацию длительного процесса эрозии американской национальной идентичности в американском образовании. Уже в середине двадцатого столетия национально-патриотическая тема в школьных учебниках звучала, выражаясь метафорически, приглушенно, а к концу столетия ее голос вообще стал едва ли слышен. В своем фундаментальном исследовании Шарлотта Лайамс проанализировала содержание школьных учебников в период с 1900 по 1970 год, используя для оценки их качества пятибалльную шкалу, баллы которой соответствовали, в порядке возрастания, следующим характеристикам: «не упоминающий о нации», «нейтральный», «патриотический», «националистический» и «шовинистический». Между 1900 и 1940 годами содержание учебников для средней школы варьировалось от патриотического до националистического, а учебников для начальной школы — от нейтрального до патриотического. В 1950-х и 1960-х годах «уже большинство учебников попало в диапазон между нейтральным и слабо патриотическим как в начальной, так и в средней школе». Этот «содержательный сдвиг» проявился «в постепенном сокращении количества упоминаний о войне, призванных объяснить детям современную историю и внушить им общие для всех граждан политические идеалы»{272}.
Проведенное Полом Витцем исследование двадцати двух учебников для третьего-шестого классов, опубликованных в 1970-х и начале 1980-х годов и используемых на занятиях в школах Калифорнии, Техаса и многих других штатов, показало, что лишь 5 из 670 текстов и статей в этих учебниках имеют отношение к «патриотической теме». Все пять текстов относились к периоду революции, и ни один из них «не затрагивал американскую историю после 1780 года». В четырех из этих пяти текстов главным героем была девочка (в трех — одна и та же, по имени Сибил Лудингтон). Во всех двадцати двух учебниках не нашлось ни единого текста, «где фигурировали бы Натан Хейл, Патрик Генри, Дэниел Бун или Пол Ревир». Как подытожил Витц, «патриотизм в этих учебниках близок к исчезновению». В другой работе, посвященной анализу шести учебников по истории для старшей школы, опубликованных в 1970-х годах, гарвардский профессор Натан Глейзер и профессор университета Тафта Рид Уэда показали, что «ни в одном тексте, в отличие от сочинений периода Первой мировой войны, патриотизм не является основополагающей темой. Можно смело сказать, что сегодня патриотизм и морализм вышли из моды». В учебниках 1970-х годов «фундаментальные процессы образования американского общества упомянуты мимоходом и превращены в банальность»{273}.
Сандра Слотски, проанализировав двенадцать учебников для четвертого и шестого классов, опубликованных в 1990-х годах, пришла к выводу, что «тенденции, выявленные Витцем и Лайамс, сохранились и даже со временем усилились. В новых учебниках лишь вскользь упоминается о национальных символах и патриотических песнях». Зато уделяется много внимания культуре расовых и этнических меньшинств. От 31 до 73 процентов всех цитат из художественных и общественно-политических текстов относятся к расовым и национальным меньшинствам, а в 90 процентах таких случаев «этническое содержание» цитат имеет отношение к чернокожим, азиатам, американским индейцам или Hispanics. В результате опрос 1997 года показал, что среди американских студентов количество тех, кому известно, кто такая Гарриэт Табмен, превышает число тех, кто знает, что Вашингтон командовал американской армией в годы революции или что Линкольн написал Декларацию об отмене рабства. «В итоге, — с горечью замечает Слотски, — мы имеем постепенное исчезновение американской культуры как таковой». Натан Глейзер в 1997 году заявил, что «торжество мультикультурализма в американских школах оказалось полнейшим»{274}.
Эта победа мультикультурализма в школах совпала с мерами по введению в учебное расписание колледжей и университетов курсов по культурам социальных меньшинств, причем руководство учебных заведений не просто вводило эти курсы — оно обязывало студентов их посещать. В Стэнфорде, как сообщает Глейзер, обязательный курс по истории западной цивилизации был заменен на «курсы по истории социальных меньшинств, народов Третьего мира и женского движения». За этим последовало «введение обязательных для посещения курсов по истории американских меньшинств в университетах Калифорнии и Миннесоты, в Беркли, в колледже Хантер и в других учебных заведениях». В начале 1990-х годов Артур Шлезингер заметил: «Студенты 78 процентов наших колледжей и университетов завершают образование, не имея ни малейшего представления об истории западной цивилизации. Зато все больше учебных заведений — среди них Дармут, Висконсинский университет, Маунт-Холиок — вводит курсы по истории стран Третьего мира и по истории этнических меньшинств. Всеобщее стремление избавить американцев от тяжелого европейского наследия ведет к поискам утешения в незападных культурах»{275}. Десятилетие спустя уже ни в одном из пятидесяти ведущих университетов и колледжей США в программу не входит обязательный курс по американской истории.
С устранением из расписания курсов по американской истории и истории западной цивилизации произошло то, что должно было произойти: большинство студентов ныне пребывают в неведении относительно многих ключевых событий в истории Соединенных Штатов. В начале 1990-х годов 90 процентов членов Лиги плюща могли сказать, кто такая Роза Паркс, но лишь 26 процентов вспомнили автора слов «власть народа, осуществляемая народом и существующая для народа». Опрос 1999 года, проведенный среди старшекурсников в пятидесяти пяти ведущих колледжах страны, принес следующие результаты:
«Более трети не знают, что конституция установила распределение полномочий между ветвями власти в американском обществе.
Сорок процентов не знают дат Гражданской войны с точностью до полувека. Больше студентов помнят полководца времен Гражданской войны Улисса С. Гранта (а не Джорджа Вашингтона) как человека, который победил англичан при Йорктауне, в решающей битве революции. Только 22 процента студентов назвали Геттисбергскую речь как источник цитаты „власть народа, осуществляемая народом и существующая для народа“»{276}.
Перед Гражданской войной американская история, как мы видели, представляла собой по большей части историю отдельных колоний и штатов. После войны возникла национальная история, которая на протяжении столетия была центральным элементом американской идентичности. В конце двадцатого века произошло утверждение истории субнациональных и расовых меньшинств, сравнимой с историей отдельных колоний и штатов до 1860 года. Значимость национальной истории существенно умалилась. Однако, если вспомнить определение нации как воображаемого сообщества, наделенного коллективной памятью, можно сказать, что люди, теряющие коллективную память, превращаются в нечто менее грандиозное, нежели нация.
Деконструкционистские вызовы «американскому кредо», приоритету английского языка и стрежневой культуре встретили мощное противодействие американского общества. Вдобавок мультикультурализм, подобно прочим деконструкционистским движениям, породил в 1980-х и 1990-х годах массовые движения протеста. Появились такие книги, как «Нелиберальное образование: вопросы расы и пола в университетах», «Культура неудовлетворенности: износ Америки», «Диктатура добродетели: мультикультурализм и схватка за будущее Америки», «Миф о разнообразии: мультикультурализм и политическая нетерпимость в образовании». Противодействие изменению школьного и университетского учебного расписания время от времени оказывалось успешным. Организации наподобие Американского совета опекунов и выпускников и Национальной ассоциации университетских преподавателей начали борьбу за возвращение в расписание обязательных курсов по американской истории и истории западной цивилизации и за повышение качества образования в колледжах и университетах США. Вскоре отреагировали и власти. В 2000 году Конгресс единогласно одобрил резолюцию, требующую от министерства образования вплотную заняться устранением невежества американцев в истории своей страны. В 2001 году министерство образования получило дотацию в размере нескольких десятков миллионов долларов на улучшение преподавания американской истории. В 2002 году президент Буш предложил ряд мер по исправлению этой ситуации в своем выступлении на конференции работников образования. Наконец, в 2003 году сенатор Ламар Александер инициировал рассмотрение билля о создании летних курсов по изучению американской истории и права для школьных учителей и студентов высших учебных заведений.
Битвы за «американское кредо», за приоритетный статус английского языка и за стержневую культуру Америки явились основными характеристиками американского политического пейзажа в первые годы двадцать первого столетия. На исход этих битв и на исход войны с деструкционистами в целом несомненно окажет влияние количество потерь, которые понесут американцы в случае повторения террористических атак на Америку и во время миротворческих армейских операций за пределами США. Если внешняя угроза уменьшится, деконструкционистское движение может получить дополнительный импульс развития. Если же Америка ввяжется в не имеющий разрешения конфликт, влияние деконструкционистов со временем сойдет на нет. Если внешняя угроза будет незначительной, периодической, неопределенной, американцы, вполне возможно, так и не найдут в своем обществе согласия относительно роли «американской веры», английского языка и стержневой культуры в формировании национальной идентичности.