Ассимиляция: прозелиты, «полуселенцы» и эрозия термина «гражданство»
Иммиграция: с ассимиляцией или без нее?
В период с 1820 по 1924 год Америку посетили 34 миллиона европейцев. Те, кто остался в Новом Свете, частично ассимилировались, а их дети и внуки были полностью ассимилированы американским обществом и американской культурой. В период с 1965 по 2000 год в Соединенные Штаты прибыли 23 миллиона иммигрантов, в основном из Азии и Латинской Америки{277}. Их прибытие создало серьезную проблему, заключающуюся не в самом факте иммиграции, а в ответе на вопрос, завершится ли эта иммиграция ассимиляцией или нет? Захотят ли эти иммигранты, их дети и последующие потомки повторить путь своих предшественников и дать американскому обществу и американской культуре поглотить себя, станут ли они американцами в полном смысле слова, то есть откажутся ли от прежних национальных идентичностей во имя идентичности новой, выраженной в принципах «американской веры»?
С подобной проблемой столкнулась не только Америка. Все богатые промышленно развитые страны вынуждены тем или иным образом решать проблему иммиграции. В последние десятилетия двадцатого века иммиграция стала поистине глобальным явлением. Иммиграция многолика: это и переселение людей из одной не слишком развитой страны в соседнюю, не более развитую; и многочисленные попытки преодолеть пограничные и таможенные барьеры и проникнуть в богатые страны. Легальная иммиграция дополняется иммиграцией нелегальной, причем последняя превосходит первую по массовости. Около четверти иммигрантов, очутившихся в 1990-е годы в Соединенных Штатах, были нелегальными иммигрантами, а Директорат по иммиграции и национальным вопросам британского правительства подсчитал в 2000 году, что ежегодный объем нелегальной иммиграции составляет 30 миллиона душ{278}. Иммиграцию провоцируют, каждая по-своему, и бедность, и экономическая состоятельность, а относительный достаток и относительная дешевизна транспорта позволяют все большему количеству людей перемещаться из страны в страну и при этом поддерживать тесные контакты со своей родиной. В 1998 году «рожденные за рубежом» составляли 19 процентов населения Швейцарии, 9 процентов населения Германии, 10 процентов населения Франции; в Великобритании этот показатель равнялся 4 процентам, в Канаде — 17, в Австралии — 23, а в Соединенных Штатах — 10 процентам{279}.
Увеличение объемов иммиграции и непреходящее желание многих людей на Земле получить вид на жительство в западных странах совпали по времени с существенным падением уровня рождаемости в этих странах. Практически во всех промышленно развитых государствах, исключая США, индекс общего уровня рождаемости находится значительно ниже показателя 2,1, необходимого для поддержания численности населения. С 1995 по 2000 год индекс рождаемости в США составил 2,4, в Германии же — 1,32, в Великобритании 1,70, во Франции 1,73, в Италии 1,20, в Японии 1,41, а в Канаде 1,60{280}. Продолжение падения этого индекса означает старение и постепенное вымирание населения. Если не произойдет всплеска рождаемости или не нахлынет «иммиграционная волна», в Японии население сократится со 127 миллионов в 2000 году до 100 миллионов в 2050 году и до 67 миллионов в 2100 году{281}. К тому времени приблизительно треть японского населения будут составлять люди старше шестидесяти пяти лет, а людей трудоспособного возраста окажется значительно меньше трети населения. В Европе численность трудоспособного населения также резко снизится без всплеска рождаемости и без поощрения иммиграции. При этом падение уровня рождаемости совсем не обязательно должно привести к драматическому понижению уровня жизни людей в западных странах. Тем не менее даже при условии увеличения производительности и эффективности труда валовой экономический продукт будет мало-помалу сокращаться, а вместе с ним станут «увядать» экономическая, политическая и военная мощь западных государств. В долгосрочной перспективе уменьшение численности населения может быть компенсировано приростом рождаемости, однако последний требует радикальных перемен в социальной и экономической политике; вдобавок можно вспомнить, что до сих пор все усилия правительств по увеличению рождаемости оказывались не слишком успешными.
Комбинация «иммиграционного давления» и мрачных перспектив вымирания наций заставляет страны, для которых она характерна, поощрять иммиграцию. В краткосрочной перспективе иммигранты способны удовлетворить сохраняющийся спрос на рабочие руки, даже в европейских странах с их относительно высоким уровнем безработицы в 1990-е годы. В США экономический рост, низкая безработица и нехватка рабочих рук в конце 1990-х годов привели к еще более активному, чем прежде, поощрению иммиграции. Однако большинство потенциальных иммигрантов происходят из обществ, культуры которых принципиально отличаются от культур богатых и промышленно развитых стран. Тем самым поощрение иммиграции порождает проблему аккомодации огромных людских масс — африканцев, арабов, турок, албанцев и других европейцев, а также азиатов и латиноамериканцев, проблему их адаптации к американскому обществу (в японском, австралийском и канадском обществах не менее остро стоит проблема адаптации представителей азиатских культур). Выгоды иммиграции — стимуляция экономического роста, демографическое оживление, улучшение и укрепление международных отношений — могут быть перечеркнуты той ценой, которую придется за них заплатить: уменьшение количества рабочих мест, снижение заработной платы и сокращение числа социальных льгот для «аборигенов», увеличение федеральных расходов на социальное обеспечение, поляризация социума, культурные конфликты, снижение общественного доверия, эрозия традиционной идеологии национальной идентичности. Поощрение иммиграции может привести к напряженности между элитами, к общественному недовольству и проложить путь к популяризации в обществе националистических и популистских лозунгов.
В 1990-х годах потенциальные угрозы феномена иммиграции побудили группу европейских ученых разработать концепцию «общественной безопасности». Национальная безопасность подразумевает обеспечение независимости, суверенитета и территориальной целостности государства и готовность отразить политические и военные демарши со стороны других стран. Иными словами, национальная безопасность зиждется на политическом контроле ситуации. Общественная же безопасность, согласно определению, данному Оле Ваэвером и его коллегами по «Копенгагенской школе», означает «способность общества сохранять свою сущность неизменной в условиях постоянно изменяющихся окружающих условий и фактических или возможных угроз». То есть речь идет о «сохранении, при обеспечении необходимых условий развития, традиционных структур языка, культуры, общественного устройства, религии и национальной идентичности»{282}. Таким образом, если безопасность национальная прежде всего связана с обеспечением суверенитета страны, общественная безопасность ориентирована на поддержание идентичности, или способности людей сохранять свою культуру, свои институты и свой образ жизни.
В современном мире важнейшую угрозу общественной безопасности наций представляет собой именно иммиграция. И на эту угрозу можно отвечать одним из трех перечисленных ниже способов — или комбинируя эти способы. В упрощенном виде трехчастная схема такова: ограничение и запрещение иммиграции — иммиграция без ассимиляции — иммиграция с ассимиляцией. Каждый из этих способов уже был опробован на практике.
Ограничение иммиграции может включать в себя установление численных пределов приема, внедрение «критериев оценки» (талант, профессиональные знания и умения, образование и т. п. — вспомним пример США в 1924 г.), разрешение краткосрочной иммиграции на строго определенный период времени (программы «рабочих гостей» в европейских странах и программы bracero[13] и H-1B в США). Япония исторически избегала иммиграции; в 2000 году «рожденные за рубежом» составляли всего 1 процент населения Японских островов. Однако перспектива старения и вымирания коренного населения вынудила японское правительство принять к рассмотрению либеральный закон об иммиграции — который, как и следовало ожидать, вызвал сильное недовольство в обществе. Европейские страны, за исключением, пожалуй, Франции, также не воспринимали сами себя как «общества иммигрантов». В начале и середине 1990-х годов некоторые французские политики заговорили о необходимости «нулевой иммиграции»; правительство приняло ряд законов, ограничивающих иммиграцию. Со схожей инициативой выступили и германские политические деятели, и Германия тоже ужесточила свое иммиграционное законодательство. Количество иммигрантов во Франции в результате сократилось с ежегодных 100 000 человек в начале 1990-х годов до 75 000 в 1995 и 1996 годах (но в 1998 году увеличилось до 138 000). В Германии количество иммигрантов сократилось от пикового значения в 1 200 000 человек в 1992 году до половины от этой цифры в конце 1990-х годов{283}. По контрасту с другими богатыми странами, США в 1990 году увеличили «емкость» легальной иммиграции с 270 000 до 700 000 человек; общее количество легальных иммигрантов (включая и тех, кого обычно исключают из подсчетов) составило в 1990-х годах 9 095 417 человек — против 7 338 062 человек в 1980-х{284}.
Второй способ представляет собой «разрешительный подход» к иммиграции без уделения сколько-нибудь значительного внимания проблеме ассимиляции. При условии въезда в страну большого количества иммигрантов, представляющих культуры, которые сильно разнятся с культурой принимающей страны, это может привести к изоляции иммигрантских сообществ, причем как внешней, так и внутренней. Примером подобной изоляции могут служить поселения североафриканцев во Франции и турок в Германии, равно как и иммигрантские общины в других европейских странах; кстати сказать, изоляция (и самоизоляция) иммигрантов стала одной из причин участившихся требований о сокращении иммиграции. Тем самым можно заключить, что иммиграция без ассимиляции порождает напряженность в обществе, и обычно эта практика не является используемой постоянно.
Третий способ подразумевает принятие значительного количества иммигрантов и одновременную их ассимиляцию обществом и культурой. Европейские страны, не имеющие опыта решения иммиграционных проблем, испытывают серьезные трудности, когда пытаются справиться с захлестнувшим Европу потоком иммиграции, а потому вводят всевозможные ограничения. А в США иммиграция с последующей ассимиляцией была широко распространенной практикой еще до Первой мировой войны: разрабатывались специальные программы адаптации иммигрантов, принимались необходимые законодательные меры и т. п. Ужесточение иммиграционного законодательства в 1924 году снизило накал американизации и привело к фактическому исчезновению адаптационных программ.
Новый всплеск иммиграции, начавшийся в 1960-е годы, заставил обратиться к опыту предыдущих поколений. Выбор представлялся очевидным и недвусмысленным. Либо Америка решительно сократит существующие иммиграционные квоты, либо примет их как данность и не станет совершать попыток как-то «привязать» иммигрантов к американскому образу жизни, либо примет нынешние квоты и приложит все усилия к тому, чтобы осуществить ассимиляцию иммигрантов. Здесь сразу возникает другой вопрос — ассимиляцию к чему? Какие именно факторы наилучшим образом демонстрируют социальную сплоченность, экономические успехи и процветание, мировое могущество и влияние Америки, какие именно явления символизируют ее идеалы и ценности? Какие именно характеристики соответствуют действительности и отражают современный экономический, социальный, политический уровень развития Америки и ее международное положение?
Ассимиляция: успех неизбежен?
Американская нация отчасти является нацией иммигрантов, но гораздо более важно то, что эта нация ассимилировала иммигрантов и их потомков, включала иммигрантов в свое общество и свою культуру. В других обществах иммигранты зачастую сохраняли на долгие периоды времени собственную культурную, традиционную и национальную идентичность. В Америке все было иначе, за редкими исключениями. Те иммигранты, которые осели в Америке, положили начало трудному процессу ассимиляции. Их дети и внуки существенно ускорили этот процесс. Как показал Милтон Гордон в своем фундаментальном исследовании, иммигранты ассимилировались ровно в той степени, в какой они воспринимали культурные паттерны принимающей страны (аккультурация), проникали «в разветвленную сеть групп и организаций, то есть в социальную структуру общества», заключали смешанные браки с представителями принимающей страны (амальгамация, по Гордону) и обретали «чувство принадлежности» к принимающей стране{285}. Вдобавок процедура ассимиляции требовала от американского общества трех шагов навстречу иммигрантам: стремления к устранению дискриминации, к искоренению предрассудков и к избеганию конфликтов по поводу ценностей и идеалов.
Ассимиляция различных групп иммигрантов происходила по-разному и никогда не осуществлялась до конца. Впрочем, с исторической точки зрения ассимиляция, в особенности ассимиляция культурная, является важнейшим достижением американского общества. Она позволила Америке увеличить население, освоить целый континент, обеспечила экономику США миллионами энергичных рабочих рук и талантливых голов, а страну — миллионами людей, ставших со временем безоговорочно преданными англо— протестантской культуре и принципам «американской веры», людей, способствовавших превращению Америки в основную политическую силу современного мира. Основой этого достижения, с которым не может сравниться никакое другое достижение в общественно-политической истории человечества, послужил своего рода социальный контракт, который Питер Сэлинс назвал «ассимиляцией в американском стиле». По этому контракту, утверждает Сэлинс, иммигранты принимались в американское общество с условием, что они примут английский в качестве языка общения, станут гордиться принадлежностью к американской нации, будут верить в принципы «американского кредо» и жить «согласно протестантской этике (то есть полагаться на себя, упорно трудиться и соблюдать моральную чистоту)»{286}. Формулировок данного социального контракта насчитывается не одна и не две, однако его условия и в самом деле заложили основы процесса американизации иммигрантов, продолжавшегося до 1960-х годов.
Первой критической фазой ассимиляции было принятие иммигрантами и их потомками культуры и ценностей американского общества. Иммигранты, писал Гордон, вовлекались в «широко раскинувшуюся субсоциальную сеть групп и институтов, носившую ярко выраженный англосаксонский и протестантский характер. „Исконное“ бытование англосаксонского общественного уклада, доминирование английского языка и численное превосходство англосаксов в стране делали подобный исход практически неизбежным… Это был отнюдь не беспристрастный к бесчисленным культурным паттернам плавильный тигель; происходящее точнее всего описать как трансформацию особой культуры иммигрантов по англосаксонскому шаблону». Иммигранты во втором поколении, «исключая немногочисленные „твердолобые“ анклавы», подвергались «практически полной аккультурации (хотя далеко не всегда сопровождавшейся структурной ассимиляцией) на всех социальных уровнях и вводились в американскую культуру»{287}.
Уилл Херберг в 1955 году пришел к аналогичным выводам. Было бы ошибкой полагать, писал он, будто «американец в своих собственных глазах — в глазах члена этнической группы, ставшего членом более широкой общности — выглядит тем самым „комплексом“, „композитом“, из которого и возникло это уникальное явление. Ничего подобного: американец в собственных глазах воспринимается как воплощение англо-американского идеала, возникшего на заре существования Соединенных Штатов… Наша культурная ассимиляция происходила подобно лингвистической эволюции — несколько иностранных слов тут, несколько там, легкое видоизменение формы, но в общем и целом все тот же единый и не подвергаемый сомнениям английский язык». Подходящей метафорой для процесса ассимиляции будет не плавильный тигель, а, как выразился Джордж Стюарт, «перегонный куб», в котором «чужеродные элементы, добавляемые малыми порциями, не просто плавились, но перемешивались и перегонялись, причем перегонка не затрагивала сущности первоначальной субстанции»{288}. Или, если воспользоваться предложенной выше метафорой, эти элементы попадали в томатный суп, обогащая его вкус, словно приправы, но не меняя состава. Такова была история культурной ассимиляции в Америке, засвидетельствованная теми, кто, как Майкл Новак, еще совсем недавно рассматривал себя в качестве ее жертвы.
Исторически Америка была обществом ассимилированных иммигрантов, причем ассимиляция применительно к этой стране означала американизацию. Нынешние иммигранты сильно отличаются от своих предшественников, сама ассимиляция протекает иначе, да и Америка не та, что раньше. У величайшего в общественно-политической истории человечества успеха весьма туманное будущее.
Источники ассимиляции
В прошлом ассимиляцию иммигрантов в американское общество обеспечивали многие факторы. Большинство иммигрантов прибывало из Европы, то есть из обществ, культура которых напоминала американскую или была с последней совместима. Иммиграция подразумевает свободный выбор: потенциальные иммигранты должны отправляться в путь с открытыми глазами, представляя хотя бы приблизительно, какие трудности их ожидают; несмотря на эти трудности, большинство иммигрантов хотели стать американцами. Те иммигранты, которые не желали приобщаться к американским идеалам, американской культуре и американскому образу жизни, со временем вернулись на родину. Иммигранты прибывали из множества стран, и за всю историю иммиграции не было случая, когда какая-либо национальность и какой-либо язык оказывались доминирующими в иммигрантской среде. В Америке иммигранты концентрировались в этнических сообществах, разбросанных по всей территории США; ни одной иммигрантской общине не удалось составить большинство населения в каком-либо регионе или хотя бы крупном городе. Иммиграция была прерывной, происходила «волнами», что было связано с экономической ситуацией в мире и законодательными ограничениями. Иммигранты сражались и гибли за Америку в войнах, которые вели или в которых участвовали Соединенные Штаты.
Что касается американцев, они обладали общим, весьма отчетливым и разумным представлением об американской национальной идентичности и общественно-политических и экономических условиях, необходимых для американизации иммигрантов.
После 1965 года эти факторы либо исчезли из общественной жизни, либо в существенной степени утратили свою значимость. Ассимиляция современных иммигрантов протекает медленнее и труднее и многим отличается от ассимиляции предыдущих поколений иммигрантов. Более того, сегодня она далеко не всегда означает именно американизацию. Особенно затруднительной представляется ассимиляция мексиканцев и прочих испаноязычных иммигрантов. «Испаноязычная» иммиграция, которая является насущнейшей проблемой нынешней Америки, будет подробно рассмотрена в последующих главах. Теперь же обратимся к анализу сути иммиграционного процесса, к изучению иммиграции после 1965 года и к ответам американского общества на вызовы иммиграции.
Иммиграция
Вполне естественно предположить — и так оно, собственно, и было на протяжении американской истории, — что на скорость и легкость ассимиляции иммигрантов американским социумом и американской культурой оказывали существенное влияние культурная близость «исконного» общества иммигрантов и общества американского. Впрочем, это предположение верно лишь отчасти.
Если сравнить политические институты и ценности «исконного» общества иммигрантов с институтами и ценностями Соединенных Штатов, не замедлит выясниться, что общего у них не так уж и много. Джефферсон считал иммигрантов из стран, где торжествует абсолютная монархия, серьезной угрозой Соединенным Штатам — по той причине, что «от них мы можем ожидать все большего притока иммигрантов»[14]. Вдобавок эти иммигранты, полагал Джефферсон, «принесут с собой те принципы управления, к которым они привыкли с детских лет, и даже если они смогут их отринуть, это обернется величайшим распутством, ибо человеку свойственно бросаться из крайности в крайность. Будет чудом, если они смогут удержаться на лезвии свободы. Кроме того, они передадут свои принципы и свой язык своим детям». Поскольку, как признавал тот же Джефферсон, американская политическая система не имеет аналогов в мире, высказанные им опасения относительно последствий иммиграции для этой системы должны были приостановить приток иммигрантов{289}. Значительная часть иммигрантов происходила из обществ, политическое устройство которых было антитезой политической системе Соединенных Штатов. Однако большинство не принесло с собой своих «принципов управления», потому что пострадало от применения этих принципов на практике и стремилось, насколько возможно, отдалиться от сферы их действия.
Менее эмоциональные и более прагматичные доводы приводились применительно к проблеме совместимости культур. В девятнадцатом столетии Верховный суд поддержал решение о высылке китайских иммигрантов на том основании, что китайская культура слишком сильно отличается от американской и потому китайцы не смогут прижиться в Америке. Со схожим отношением к себе сталкивались и представители других культур. Впрочем, оценить «подверженность» тех или иных народов ассимиляции довольно затруднительно. Вероятно, здесь можно ориентироваться на такой показатель, как количество иммигрантов, не пожелавших оставаться в Америке и вернувшихся на историческую родину. Но и этот показатель сильно варьируется. Например, в 1908–1910 годах, как подсчитал Майкл Пиоре, эмиграция составила 32 процента от иммиграции; при этом «показатель возвращаемости» равнялся 65 процентам у венгров, 63 процентам у северных итальянцев, 59 процентам у словаков, 57 процентам у хорватов и словенцев и 56 процентам у итальянцев южных, тогда как у шотландцев этот же показатель не превышал 10 процентов, у евреев и валлийцев 8 процентов, а у ирландцев — 7 процентов. Судя по всему, определяющую роль в ассимиляции играл язык. Иммигранты из англоговорящих стран ассимилировались значительно легче, чем представители других языковых сообществ{290}.
В девятнадцатом и начале двадцатого столетия американцы верили, что иммигранты из североевропейских стран, пускай они не говорят по-английски, будут приживаться в Соединенных Штатах быстрее и успешнее, чем жители Южной и Восточной Европы. Но эта вера далеко не всегда оказывалась оправданной. Некоторые немецкие иммигранты основывали в Америке изолированные национальные сообщества и сопротивлялись ассимиляции на протяжении нескольких поколений. Можно даже сказать, что они вели себя скорее как первопоселенцы, нежели как иммигранты. С другой стороны, подобные случаи составляли меньшинство. Иммигранты-евреи, в основном из Восточной Европы, демонстрировали крайне низкий показатель «возвращаемости»: уже во втором поколении «евреи, рожденные за пределами Америки, достигали того же социального статуса, что и евреи, называвшие себя коренными американцами». Среди итальянцев показатель «возвращаемости» был довольно высоким, однако те, кто остался, подобно не пожелавшим уезжать обратно представителям Южной и Восточной Европы, отнюдь не сопротивлялись ассимиляции. Как заметил Томас Сауэлл: «Несмотря на почти поголовную неграмотность и нежелание учиться — и даже на категорические отказы отдавать в школу детей, — иммигранты из Южной и Восточной Европы со временем сделались людьми не менее образованными, чем прочие американцы, и многие из них сделали карьеру в областях, требующих специальных познаний, будь то высококвалифицированный рабочий труд или деятельность менеджера»{291}.
Будет ли ассимиляция современных иммигрантов из стран Азии и Латинской Америки проходить по тому же сценарию, которым остались вполне удовлетворенными восточноевропейцы? Социологические и психоаналитические исследования выявили существенные культурные различия между народами Земли и показали, что общества тяготеют к объединению по религиозно-географическому признаку. Немногочисленные свидетельства о попытках ассимиляции иммигрантов после 1965 года указывают на наличие несовпадений в образе жизни американцев и новых иммигрантов; правда, как представляется, эти отличия больше связаны с полученным образованием и прежними занятиями иммигрантов, а не с прочими факторами. Тем не менее иммигранты из Индии, Кореи, Японии и с Филиппин, где образовательные системы во многом напоминают американскую, быстрее адаптируются к жизни в Америке, усваивают культуру США и через смешанные браки становятся элементами структуры американского общества. Индийцам и филиппинцам, безусловно, помогает полученное на родине знание английского. Что же касается латиноамериканцев, прежде всего из Мексики, их адаптация к Америке происходит существенно медленнее. Отчасти это объясняется большим количеством мексиканских иммигрантов и плотностью их расселения на территории США. Уровень образования мексиканских иммигрантов и их потомков всегда был одним из наихудших во всей иммигрантской среде; сравнивать же этих людей с коренными американцами попросту бессмысленно (подробнее см. главу 9). Вдобавок интеллектуалы среди мексиканцев, американцев и американцев мексиканского происхождения утверждают, что пропасть между американской и мексиканской культурой с каждым годом становится все шире, и это также способствует замедлению процесса ассимиляции.
Мусульмане, в особенности арабы, ассимилируются, как кажется, медленнее всех других современных иммигрантских сообществ. Возможно, в известной мере это связано с предубеждениями христиан и иудеев против мусульман, усилившимися в конце 1990-х годов благодаря многочисленным террористическим актам, к которым причастны, фактически или потенциально, экстремистские мусульманские группировки. Возможно также, что медлительность ассимиляции мусульман объясняется особенностями мусульманской культуры и ее отличиями от культуры американской. По всему миру мусульманские сообщества неоднократно доказывали и продолжают доказывать свою «неперевариваемость» немусульманскими обществами{292}. В ходе социологического опроса 2000 года, который проводился среди предполагаемых мусульман США, 66,1 процента опрошенных заявили, что «с уважением относятся к исламу», однако 31,9 процента опрошенных отказались признать исламские ценности{293}. По результатам опроса мусульманского населения Лос-Анджелеса выяснилось, что мусульмане воспринимают Америку двойственно: «значительное число мусульман, особенно мусульман-иммигрантов, не испытывают привязанности к Америке и не собираются хранить ей верность». В ответ на вопрос, какая страна им ближе — страна рождения, то есть мусульманское государство, или Соединенные Штаты, 45 процентов опрошенных высказались за страну рождения, 10 процентов поддержали США, 32 процента затруднились с ответом. Среди мусульман американского происхождения 19 процентов выбрали исламское государство, 38 процентов солидаризировались с Соединенными Штатами, 28 процентов затруднились с ответом. Пятьдесят семь процентов иммигрантов и 32 процента американских мусульман согласились с тем, что «будь у них возможность, они бы покинули США и переселились в исламскую страну». Пятьдесят два процента опрошенных заявили, что чрезвычайно важно (и 24 процента — что важно) заменить общеобразовательные средние школы на территории США исламскими учебными заведениями{294}.
При некоторых условиях желание мусульман сохранить чистоту своей веры и религиозной практики может привести к конфликту с немусульманами. Над городом Дирборн, штат Мичиган, где находится крупная мусульманская община, витает атмосфера напряженности; этот город не раз становился ареной конфликтов между мусульманами и христианами. Дирборнские мусульмане публично заявляли, что общеобразовательные школы «забирают вашу юность у ислама» и что «политическая система Америки себя не оправдала и превратилась в помеху развитию общества». Единственное спасение от всех пороков социума, по их мнению, — это «100-процентный ислам, не что иное, как бескровное восстановление Хилафа, монструозного исламского сверхгосударства!»{295}. После событий 11 сентября 2001 года трудно предположить, какой отныне будет ассимиляция мусульман и возможна ли теперь она вообще.
Более важны для ассимиляции не культура общества, к которому принадлежали иммигранты, а их личные мотивы и характеры. Люди, которые более или менее добровольно решают покинуть родную страну и перебраться в другую, зачастую расположенную очень далеко от их дома, сильно отличаются от тех, кто подобного решения не принимает. Существует, так сказать, общеиммигрантская культура, отличающая иммигрантов от тех представителей национальных обществ, которые не выказывают желания покидать родной дом и отправляться в поисках счастья на чужбину.
Мнение Эммы Лазарус об американских иммигрантах как о «несчастном отребье» Земли является в значительной степени ошибочным; сенатор Дэниел Патрик Мойниган назвал это мнение «неаккуратным мифом». Те, кто перебирался в Америку, были «людьми особенными, предприимчивыми и самодостаточными, твердо знавшими, чего они добиваются, и добивавшимися этого исключительно собственными силами»{296}. До конца девятнадцатого столетия те, кто пересекал Атлантику, обычно выстаивали длинные очереди при посадке на корабли, стоически выносили плавания протяженностью не меньше месяца, проходившие в антисанитарных условиях и при невероятной скученности людей на палубах и в трюмах. До 17 процентов людей, покидавших Европу, умирали во время плавания. С появлением пароходов срок плавания сократился, само плавание сделалось более безопасным и предсказуемым; тем не менее иммигрантам по-прежнему приходилось идти на риск — ведь они неизбежно рисковали оказаться в числе тех 15 процентов, которых не пускали дальше острова Эллис{297}. Тем, кто решал пересечь Атлантику, требовались немалые амбиции, мужество и энергичность, инициативность и стойкость, терпение и выносливость, как физическая, так и душевная, а еще — неутолимая мечта о новой, счастливой жизни в далекой и прекрасной стране, о которой они почти ничего не знали наверняка. Большинству из тех, кто не отваживался пускаться в путь, либо недоставало решительности, либо у них имелись иные цели и заботы. «Европейцы, — как заметил в 2000 году один из французских социалистов, — суть американцы, отказавшиеся взойти на борт. Мы не хотим рисковать; нам нужны покой и безопасность»{298}.
Сегодняшняя иммиграция значительно отличается от иммиграции прошлых лет. Трудности, неудобства, тяготы пути, риск и неуверенность в радушном приеме практически устранены. Современные иммигранты сохранили упрямство, решительность и одержимость своих предшественников, хотя им вовсе не обязательно было сохранять эти черты — сегодня вполне можно обойтись и без них. По иронии судьбы эти качества более всего потребны тем, кто пытается проникнуть на территорию Соединенных Штатов незаконно. До известной степени эти черты присущи мексиканским нелегальным иммигрантам, которые вряд ли рискуют пострадать от рук пограничников, но могут умереть в Аризонской пустыне. В намного большей степени эти черты присущи нелегальным иммигрантам из Китая и других азиатских стран, доверяющим свои сбережения и сами жизни нечистоплотным и зачастую связанным с криминалом дельцам в обмен на малокомфортабельное, нередко опасное путешествие длиной в пять-десять тысяч миль. Подобно тем, кто приплывал в Америку на парусных кораблях, эти иммигранты, должно быть, и вправду одержимы Америкой. Но на самом ли деле они хотят стать американцами?
Свыше 60 процентов из тех 55 миллиона человек, которые покинули Европу в период с 1820 по 1924 год, перебрались в Соединенные Штаты. Их влекли экономические перспективы страны, где городские улицы, по слухам, были вымощены золотом. Впрочем, такие возможности открывались перед предприимчивыми людьми и в других уголках земного шара. Соединенные Штаты отличала религиозная и политическая свобода, отсутствие сословий и аристократии (не считая Юга) и англо-протестантская культура первопоселенцев. Некоторые иммигранты, реализовав открывавшиеся перед ними экономические возможности, возвращались домой. Те, кто оставался, поступали так по причине одержимости Америкой, новообретенной преданности ее принципам и культуре, преданности, часто складывавшейся задолго до прибытия в Новый Свет и составлявшей едва ли не основную причину решения переселиться сюда. «Новички, — писал Оскар Хэндлин, — готовились стать американцами прежде, чем их ноги ступали на борт корабля». Эти иммигранты, соглашался Артур Шлезингер-младший, жаждали стать американцами. Их целью было бегство во спасение, освобождение, ассимиляция. «В известном смысле, — писал Джон Харлс, — иммигранты становились американцами задолго до того, как сходили с корабля на американскую почву. Процесс ассимиляции, повсеместно трактуемый как важнейшее средство политической трансформации иммигранта, не столько обращал в христианство язычников, сколько раскрывал суть веры новообращенным»{299}.
Для большинства (но не для всех) иммигрантов «превращение» в американцев действительно было сродни обращению в новую веру и имело схожие последствия. Люди, наследующие религию предков, зачастую относятся к вере куда более небрежно, чем новообращенные. И не удивительно — ведь последним приходится делать непростой, нередко мучительный выбор. Приняв нелегкое, выстраданное, окончательное и бесповоротное решение, иммигранты должны были подтвердить этот поступок добровольным и искренним принятием культуры и ценностей своей новой родины. При этом «обращение» должно было доставить удовольствие самим новообращенным, заслужить одобрение новых соотечественников и не вызвать упреков в отступничестве со стороны тех, кто остался в «прежней жизни». Словом, как заметил в 1990-х годах, вспоминая собственную судьбу, видный немецкий издатель Йозеф Йоффе, «люди плыли в Америку потому, что хотели стать американцами. А вот турки переселялись в Германию вовсе не потому, что стремились стать немцами»{300}.
Правда, количество иммигрантов, приплывавших в Америку, «чтобы стать американцами», отнюдь не оставалось неизменным. Относительно объективным показателем «одержимости Америкой» может служить соотношение между теми, кто навсегда остался в Соединенных Штатах, и теми, кто впоследствии вернулся к себе на родину. Отрывочные данные свидетельствуют о том, что в девятнадцатом столетии процент «возвращенцев» среди иммигрантов был сравнительно невысок. Как правило, те, кто приплывал из Ирландии, Германии и Британии, оставались в Соединенных Штатах. Что касается иммиграции перед Первой мировой войной, тут мы располагаем более подробными данными, и они показывают изменение ситуации. Как сказано в отчете Комиссии по иммиграции в 1910 году, изменился состав иммигрантов — стало меньше семей и больше молодых холостых мужчин. Проведя в Америке десяток-другой лет и заработав достаточное количество денег, многие из них, как мы видели, возвращались на родину, к привычной и уютной жизни в привычном окружении. Эти люди были временщиками, а никак не одержимыми{301}.
Подобно своим предшественникам, нынешние иммигранты вольны выбирать, становиться временщиками или переселяться навсегда, однако, в отличие от предыдущих поколений, им вовсе не обязательно делать этот выбор. Возникла третья возможность: стать «полуселенцами», то есть обзавестись двойным местожительством, двойными привязанностями, двойной лояльностью, а нередко и двойным гражданством — американским и той страны, в которой они родились. Подобное стало возможно благодаря, во-первых, современным средствам транспорта и связи, обеспечивающим быстрое и дешевое перемещение из страны в страну и быстрые и дешевые коммуникации; во-вторых, благодаря американскому обществу, которое не требует от современных иммигрантов той преданности, какой требовало от их предшественников. В прошлом американцы ожидали от иммигрантов, что те американизируются, примут идеалы, институты, культуру англо-протестантской Америки и американский образ жизни. Сами иммигранты считали, что их дискриминируют, если в процессе инкорпорации в американское общество возникали какие-либо сложности и препятствия. После 1965 года американизация перестала быть обязательным условием; сегодня иммигранты воспринимают как дискриминацию всевозможные обстоятельства, мешающие им поддерживать культурную идентичность родной страны. От 20 до 35 процентов нынешних иммигрантов могут со временем вернуться домой, а те, кто останется, совсем не обязательно «хотят стать американцами» — скорее уж они хотят быть «полуселенцами». Прежние иммигранты хранили свою этническую идентичность как элемент американской национальной идентичности. Иммигранты сегодняшние имеют в своем распоряжении две национальные идентичности. Тем самым, если воспользоваться известной пословицей, получается, что и волки сыты, и овцы целы: «полуселенцы» успешно комбинируют американские возможности, средства и свободы с культурой, языком, семейными узами, традициями и социальными практиками своей родины.
Иммиграционные процессы
В прошлом ассимиляция определялась количеством и разнообразием обществ, из которых прибывали иммигранты, и языков, на которых они говорили. В девятнадцатом столетии основную массу иммигрантов «поставляли» не Британия, не Ирландия и не Германия. В 1890-х годах приблизительно 60 процентов иммигрантов приходилось на Италию, Россию, Австро-Венгрию и Германию (около 15 процентов каждая), плюс по 10 процентов добавляли Скандинавия, Ирландия и Британия{302}. После 1965 года разнообразие «исходных» иммигрантских обществ сделалось, если такое возможно, еще более широким (причем мы пока не принимаем в расчет испаноязычные общества). Это разнообразие побуждало иммигрантов учить английский, чтобы общаться не только с коренными американцами, но и друг с другом. Впрочем, сегодня, в отличие от иммиграции прошлых лет, свыше 50 процентов иммигрантов принадлежит к одному языковому сообществу, и число таких иммигрантов продолжает увеличиваться.
В прошлом ассимиляции также способствовала дисперсия иммигрантов по территории Соединенных Штатов. Отцы-основатели считали подобную практику необходимой для того, чтобы избежать по возможности «вредоносных» последствий иммиграции. Относясь к самому факту иммиграции каждый по-своему, они были единодушны в том, что нельзя допускать концентрации иммигрантов в этнически гомогенных географических областях. Если иммигранты будут селиться вместе, предостерегал Вашингтон, они «сохранят язык, традиции и принципы (хорошие или дурные), которые привезли с собой». А если принудить их к смешению «с нашим народом, они или их потомки привыкнут к нашим установлениям, обычаям, мерам и законам, иными словами, вскоре станут с нами одним народом». Джефферсон также считал, что «иммигрантов для скорейшего их привыкания следует расселять среди местных жителей». А Франклин полагал, что нужно «распределять их равномерно, вперемешку с англичанами, и основывать английские школы в местах наибольшего их скопления»{303}. Данное отношение к иммигрантам получило законодательную поддержку со стороны Конгресса, который в 1818 году отверг петицию некой ирландско-американской организации, желавшей взять в аренду часть Северо-Западных территорий для основания там ирландского поселения. Конгресс отказал петиционерам, поскольку подобные действия могли привести к распаду нации; как прокомментировал Маркус Хансен, «никакое другое решение в американской истории не было более значимым». Вдобавок Конгресс одобрял просьбы новых штатов о вступлении в Союз лишь после того, как убеждался в наличии в этих штатах англоговорящего большинства среди населения{304}.
Тем самым американская политика базировалась на допущении, что ассимиляция требует дисперсии. Фактически же иммиграция подразумевала создание своего рода этнического плацдарма; затем население этого плацдарма начинало стремительно возрастать, и возникал этнический анклав. Большинство подобных анклавов складывалось в городах, более того, крупные города сделались прибежищем для нескольких иммигрантских общин. Разнообразие этих общин и прямая конкуренция между ними отнюдь не способствовали установлению культурного и политического господства какой-либо из них, при этом стимулируя иммигрантские общины к скорейшему изучению английского языка. Вдобавок по мере сокращения потока иммигрантов и на переходе от второго поколения иммигрантов к третьему наиболее мобильные члены общин стали покидать анклавы. В результате крупные города Северо-Востока и Среднего Запада оказались, как выразился Самюэль Лабелл, в полосе «городского фронтира», а иммигрантские общины поколение за поколением сменяли друг друга в окрестностях этих городов{305}.
Испаноязычная иммиграция после 1965 года в значительной степени отклонилась от «традиционной структуры дисперсии»: кубинцы концентрировались в районе Майами, а мексиканцы — на Юго-Западе, особенно в Южной Калифорнии. Впрочем, если не считать нескольких исключений, для иммиграции после 1965 года характерно именно многообразие, влекущее за собой дисперсию. Иммигранты прибывают из множества стран. Соотечественники стараются держаться вместе, однако этнические сообщества не имеют строгих границ и «перетекают» друг в друга. В 1995–1996 годах 18 процентов иммигрантов в Нью-Йорке были выходцами из бывшего СССР, 17 процентов — из Доминиканской республики, 10 процентов — из Китая. В конце 1990-х годов нью-йоркское содружество иммигрантов объединяло представителей множества стран и национальностей, при этом ни одна из последних не составляла более 15 или 20 процентов от общего числа иммигрантов (исключение — Нижний Истсайд, где 51 процент населения — китайцы){306}. Проанализировав эти данные по Нью-Йорку, Джеймс Дао подытожил: «Нынешние иммигранты прибывают из большего количества стран и говорят на большем количестве языков, нежели иммигранты последней европейской волны. Они сильнее различаются способностями и возможностями, среди них больше образованных людей и больше профессионалов. В отличие от своих предшественников, они избегают гомогенных анклавов и распределяются многочисленными общинами по городам»[15]. Подобная практика должна существенно облегчать ассимиляцию. В 1990-х годах в странах с наивысшей концентрацией иммигрантов из какого-либо одного государства 11 процентов рожденных за рубежом бегло говорили по-английски. В странах же «дисперсированных» показатель бегло говорящих составил уже 74 процента{307}. Отцы-основатели были правы: дисперсия и вправду есть основа ассимиляции.
Соединенные Штаты, как писал Натан Глейзер, «не всегда были иммигрантским обществом»{308}. Будучи народом иммигрантов, американцы, как отмечалось в заявлении Форума иммигрантов, «были и остаются народом националистов». На протяжении столетия, с 1870-х по 1960-е годы, законодательные меры сначала ограничивали, а затем и полностью запретили иммиграцию жителей азиатских стран; в течение сорока лет эти законы поддерживали иммиграцию на крайне низком уровне. Из иммигрантского общества Америка успела превратиться в общество ограниченной, «разорванной» иммиграции. Процесс иммиграции, как указывал Роджер Фогель, варьировал свою интенсивность и демонстрировал тенденцию к цикличности{309}. Волна иммиграции 1840–1850-х годов завершилась с Гражданской войной и сумела достичь прежних показателей лишь в 1880-х годах. В 1840-х и 1850-х годах уровень иммиграции на 1000 человек населения равнялся соответственно 8,4 и 9,3; в 1860-х и 1870-х он снизился до 6,4 и 6,2 и поднялся в 1880-х до 9,2. Ирландская иммиграция, составлявшая в 1840-х и 1850-х годах 780 000 и 914 000 человек соответственно, сократилась в последующие десятилетия до 500 000 человек ежегодно. Немецкая иммиграция — 951 000 человек в 1850-е годы — упала до 767 468 и 718 182 человек в два последующих десятилетия, почти восстановила свой уровень в 1880-е годы, но потом менее чем за десятилетие понизилась до 500 000 человек и даже менее. В общем, иммиграция рубежа веков достигла своего пика в 1880-е годы и снизилась в 1890-е, отчасти благодаря суровому иммиграционному законодательству США, а затем вновь стала расти — до Первой мировой войны, на короткий срок еще более усилилась сразу после войны, но впоследствии резко сократилась — в результате принятия соответствующего закона в 1924 году.
Это сокращение весьма сильно сказалось на ассимиляции. После 1924 года, как утверждают Ричард Альба и Виктор Ни, «продолжительная сорокалетняя пауза в крупномасштабной иммиграции фактически гарантировала, что этнические сообщества и культуры будут ослабевать с течением времени. Силу этих сообществ подрывала возросшая мобильность отдельных личностей и целых семей, прежде всего людей, рожденных на чужбине, то есть иммигрантов как минимум второго поколения. Незначительное количество новоприбывающих не в состоянии восполнить эти потери. Постепенно происходит переход первого поколения иммигрантов ко второму и далее, к третьему». Сохранение текущего высокого уровня иммиграции, по контрасту, «создаст фундаментально иной этнический контекст, с которым придется столкнуться потомкам европейских иммигрантов; новые этнические сообщества тяготеют к масштабности, культурной энергичности и институциональному богатству». При существующих условиях, подчеркивает Дональд Мэсси, «приток иммигрантов будет опережать прирост этнических сообществ и их генезис через смену поколений, социальную мобильность и смешанные браки. В итоге этническая принадлежность будет определяться именно иммигрантами, а не последующими поколениями, вследствие чего баланс этнических идентичностей склонится в сторону языка, культуры и образа жизни общества, породившего иммигрантов»{310}.
Сегодняшняя волна иммиграции зародилась в конце 1960-х и начале 1970-х годов и составляла в среднем 400 тысяч человек в год (до 1965 г. эта цифра равнялась приблизительно 300 тысяч человек). В конце 1970-х и в начале 1980-х средний показатель возрос до 600 тысяч человек, а в 1989 году перевалил за 1 миллион человек. В 1970-е годы в США въехали немногим более 4,5 миллиона человек, в 1980-е — 7 миллионов человек, а в 1990-е — свыше 9 миллионов человек. Процент рожденных за рубежом среди американского населения в 1960 году составлял 5,4; к 2002 году он более чем удвоился, до 11,5{311}. Да, численность иммигрантов меняется год от года, однако в начале нового столетия процесс иммиграции не выказывает ни малейших признаков замедления. И США оказываются перед лицом новой угрозы — постоянно высокого уровня иммиграции.
Две предыдущие иммиграционные волны были поглощены войнами, а также «картофельным голодом» в первом случае и антииммиграционным законодательством в случае втором. Чтобы сдержать третью волну, необходима еще одна война; серьезная рецессия в американской экономике также способна уменьшить приток иммигрантов и привести к ужесточению антииммиграционного законодательства. Это уже происходит: война с терроризмом, упадок американской экономики и сокращение количества въездных виз позволили уменьшить как легальную, так и нелегальную иммиграцию с невероятных 2,4 миллиона человек между мартом 2000 и мартом 2001 годов до 1,2 миллиона человек между мартом 2001 и мартом 2002 годов. Тем не менее в ноябре 2002 года один аналитик заметил: «Нет никаких доказательств тому, что начавшийся в 2000 году экономический спад или террористические атаки 2001 года привели к сколько-нибудь существенному замедлению иммиграции». Если допустить, что Америка не станет наращивать количество, масштабы и интенсивность войн, которые она ведет или собирается вести, средний ежегодный уровень иммиграции сегодня следует оценивать приблизительно в 1 миллион человек{312}. Это означает, что ассимиляция по-прежнему возможна, однако протекать она будет намного медленнее и даст намного худшие результаты, нежели ассимиляции двух предыдущих волн.
Участие представителей американских этнических меньшинств в войнах Америки вылилось в притязания этих меньшинств на полноценное гражданство. В 1820-е годы утверждалось, что белые безземельные мужчины заслуживают права голоса, поскольку они «не менее доблестно, чем остальные, проливали свою кровь, защищая страну». Осада форта Вагнер 54-м Массачусетским пехотным полком и сравнимые по масштабам и последствиям действия 200тысяч чернокожих на службе Союза побудили Фредерика Дугласа заявить, что «чернокожий заслуживает права голоса за все, что он совершил, за помощь в подавлении восстания, за доблесть в боях и за поддержку солдат федеральной армии… Если он умеет заряжать ружье и сражаться за флаг и за правительство, он умеет достаточно, чтобы обладать правом голоса»{313}. Мужество чернокожих солдат в годы Второй мировой войны подкрепило доводы Дугласа и привело к отмене сегрегации и принятию закона о гражданских правах в 1950-е и 1960-е годы.
Схожим образом войны способствуют ассимиляции иммигрантов, не только сокращая число последних, но и давая им возможность продемонстрировать свою лояльность Америке. Готовность сражаться и, если понадобится, умереть за страну цементировала привязанность иммигрантов к своему новому дому и лишала нативистские антииммигрантские группировки аргументов в противодействии получению иммигрантами американского гражданства. Американец мексиканского происхождения, добровольно вступивший вместе со своими друзьями-евреями в армию после Перл-Харбора, признавался: «Всем нам хотелось показать себя — доказать, что мы большие американцы, чем англосаксы»{314}. Новообращенные стремились «ратифицировать» свою веру.
Однако нередки были случаи конфликтующих лояльностей. В мексиканской войне некоторые ирландские иммигранты дезертировали из американской армии и присоединялись к собратьям-католикам; так возник батальон Сан-Патричио в мексиканской армии. В Гражданской войне ирландцы воспринимали чернокожих как своих соперников и поэтому поддерживали Конфедерацию; ирландские иммигранты были среди главных противников мобилизации 1863 года. При этом около 150 000 ирландцев воевали на стороне Союза; бранные подвиги Ирландской бригады, в том числе бесшабашная лобовая атака 69-го полка при Фредериксбурге под картечным огнем конфедератов, положили конец огульному антиирландскому нативизму{315}.
Первая мировая война обернулась для американцев германского происхождения настоящей психической травмой. Они энергично поддерживали нейтралитет Америки и пытались изменить пробританские настроения американской элиты. В период с 1914 по 1917 год им пришлось столкнуться с нарастающей антигерманской истерией и пострадать от действий германского правительства, которое неуклонно подталкивало своих бывших подданных к выбору, какового они жаждали избежать. К 1917 году лидерам германского сообщества в Америке пришлось сделать этот выбор: они по-прежнему хотели мира, но при этом «оставались стопроцентными американцами». Иммигранты потянулись за американским гражданством и дружно стали записываться в армию. В итоге 18 процентов состава американской армии в Первой мировой составили ассимилированные иностранцы. Война убедила американцев германского происхождения в том, что они больше не в состоянии поддерживать двойную идентичность; они сделались «просто американцами» и были приняты обществом в качестве таковых. Во Второй мировой войне послужной список 442-го диверсионного подразделения, «наиболее прославленного отряда в американской военной истории», доказал патриотизм американцев японского происхождения, облегчил участь пленных в лагерях для интернированных и привел в конце концов к отмене ограничений на иммиграцию из азиатских стран. В обеих мировых войнах лидеры США и американская пропаганда не уставали подчеркивать, что эти войны — сражения всей Америки, что в них участвуют все американцы, независимо от расовой и этнической принадлежности и цвета кожи, что эти войны ведутся против тех, кто покушается на важнейшие американские ценности{316}.
Как напоминает Джон Дж. Миллер, 4 июля 1918 года в Нью-Йорке состоялся особенный парад — точнее даже назвать его процессией. За зрелищем наблюдали сотни тысяч зрителей. По Пятой авеню прошли свыше семидесяти тысяч человек, как американцев, так и представителей союзных наций (в том числе первое британское военное подразделение, когда-либо принимавшее участие в праздновании Дня независимости). Главными участниками этой процессии были делегаты от сорока с лишним иммигрантских сообществ Нью-Йорка, от 18 гаитян до 10 000 итальянцев и 10 000 евреев, на которых восхищенно взирали 35 000 итальянцев и 50 000 евреев, не сумевших принять участие в шествии. Среди прочих были американцы германского происхождения с лозунгами «Америка — наше отечество» и «Рождены в Германии, сделаны в Америке»; греки, венгры, ирландцы, сербы, хорваты, словенцы, поляки и литовцы — эти с транспарантом «Дядя Сэм — наш дядя». Русские надели костюмы в расцветке своего триколора, венесуэльцы играли национальный гимн, китайцы выставили бейсбольную команду. Репортер газеты «Нью-Йорк таймс» писал: «В этом продолжительном калейдоскопическом шествии, то пестром от диковинных костюмов, то сумрачном благодаря длинным колоннам людей в цивильной одежде, маршировавших с торжественностью, внушавшей почтение всем, кто наблюдал за ними, перед нами представала нынешняя Америка, земля множества кровей, слитых в единый идеал»{317}.
После 11 сентября 2001 года все иммигранты, включая арабов и мусульман, поспешили объявить о своей преданности США и восславить американский флаг. Иностранцы по рождению составляют сегодня 5 процентов личного состава американской армии, среди потерь в Афганистане и Ираке значительная доля принадлежит американцам латиноамериканского происхождения. Тем не менее без «большой войны», которая потребовала бы всеобщей мобилизации и растянулась бы на годы, у нынешних иммигрантов не будет ни возможности, ни необходимости проявить свою идентичность и выказать лояльность Америке, как выказывали ее иммигранты предыдущих поколений.
Американское общество: американизация как антиамериканское явление
В 1963 году Глейзер и Мойниган задались вопросом: «К чему должен адаптироваться человек в современной Америке?» В 1900 году ответ на этот вопрос напрашивался бы сам собой: ассимиляция подразумевала американизацию. В 2000 году ответов уже было несколько, они противоречили друг другу и оставляли двойственное впечатление. Многие представители американской элиты утратили убежденность в превосходстве базовой культуры Америки и все чаще восхваляют доктрину многообразия и равной ценности различных культур. «Иммигранты попадают не в общество, исповедующее приверженность недифференцированной, монолитной американской культуре, — писала в 1996 году Мэри Уотерс, — а в общество сознательно плюралистическое, в котором сосуществуют многочисленные субкультуры, расовые и этнические идентичности»{318}. Благодаря тому, что Америка превращается в мультикультурное общество, нынешние иммигранты имеют возможность либо сохранить свою «исконную» культуру, либо приобщиться к какой-либо из множества американских субкультур. Они могут ассимилироваться в Америке без усвоения стержневой культуры. Ассимиляция и американизация более не являются терминами-синонимами.
Массовый приток иммигрантов в Америку перед Первой мировой войной привел, как мы видели, к грандиозным усилиям по американизации этих иммигрантов, — усилиям, предпринимавшимся правительством, бизнесом и благотворительными организациями. Иммиграция конца двадцатого столетия оказалась не столь благополучной. Лишь конгрессмен Барбара Джордан и возглавляемый ею Комитет по иммиграционной реформе отстаивали необходимость совершенствования иммиграционной политики для поощрения американизации; в 1997 году этот комитет выступил с рекомендациями, которые были фактически проигнорированы. Атмосфера в обществе разительно отличалась от той, которая существовала в начале века. Споры вокруг иммиграции сосредотачивались почти исключительно на ее экономической составляющей, выгодах и расходах, с нею связанных, и на выделяемом правительством бюджете. Последствия иммиграции без ассимиляции иммигрантов, без принудительной адаптации последних к американским общественным и культурным ценностям практически не рассматривались.
Зачастую сегодня можно услышать, что ассимиляция происходит более или менее автоматически. Иммигранты, мол, становятся американцами только потому, что попадают в Америку. Поэтому нет никакой необходимости прилагать усилия по американизации иммигрантов — все произойдет само собой. Также можно услышать, что американизация попросту нежелательна (это воззрение представляет собой новый феномен в политической и интеллектуальной истории Америки). «Радикальная программа американизации на самом деле является антиамериканской, — заявил известный политолог-теоретик Майкл Вальзер. — Америка не имеет общей национальной судьбы». Другой теоретик усмотрел в американизации «проявления расизма, шовинизма, классовой дискриминации, религиозной нетерпимости и этнического пуританства». Как писал в 1989 году социолог Деннис Ронг, «сегодня никто уже не выступает за американизацию иммигрантов, это осталось в мрачном этноцентрическом прошлом»{319}. Ни один политический лидер, не считая конгрессмена Джордан, не призывает к американизации новых иммигрантов.
В результате в 2000 году около 21 миллион иммигрантов признавались, что говорят по-английски «не очень хорошо», а расходы бюджета на обучение английскому непрерывно урезаются. В Массачусетсе в 2002 году приблизительно 460 тысяч человек, то есть 7,7 процента всего населения штата, плохо говорили по-английски, при этом в двух крупных городах показатель составлял свыше 30 процентов, а еще в нескольких — свыше 15 процентов. Штат тем самым продемонстрировал свою неспособность «организовать обучение английскому языку и предоставить иммигрантам другие социальные программы». «Лист ожидания» для курсов английского как второго языка сегодня растягивается на два-три года{320}.
Роль делового сообщества в ассимиляции иммигрантов в 1990-х годах также отличалась от роли, сыгранной бизнесом американизации 1900-х годов. В конце двадцатого столетия, как и в «прогрессистскую эпоху», представители бизнеса поощряли изучение работниками, в особенности теми, кто контактировал с клиентами и покупателями, английского языка. Значительное число участников программ обучения для взрослых составляли иммигранты, изучавшие английский как второй язык; многие бизнесмены оплачивали своим работникам посещение данных курсов{321}. Тем не менее нынешние усилия бизнеса по ассимиляции иммигрантов не сравнить с теми, которые прикладывались деловым сообществом перед Первой мировой войной. Бизнес поощряет изучение английского, преследуя собственные цели, и ни в коей мере не заинтересован в общем успехе американизации и ее последствиях для общества в целом. В известной степени незаинтересованность бизнеса в американизации отражает интернациональность современных структур, транснациональные и космополитические устремления их лидеров. В начале 1900-х годов компания Генри Форда выступала как корпоративный лидер движения за американизацию. В 1990-е годы «Форд» безоговорочно позиционировал себя как многонациональную, отнюдь не сугубо американскую корпорацию; на 2002 год топ-менеджерами «Форда» были в основном британцы.
В прошлом бизнес стремился больше к тому, чтобы превратить иммигрантов в эффективных работников; сегодня другая задача — сделать из них эффективных потребителей. В обществе потребления, по мере возрастания числа иммигрантов и роста их покупательной способности, бизнесу поневоле приходится считаться с этой социальной потребностью. В 1990-х годах покупательная способность иммигрантов и национальных меньшинств оценивалась в 1 триллион долларов в год; американские корпорации «тратили около 2 миллиарда долларов ежегодно на рекламу своих товаров для тех, кто стремился обозначить маркеры своего культурного наследия»{322}. Нередки были случаи рекламы на иностранных языках для лучшего продвижения товаров в иммигрантской среде.
Перед Первой мировой войной в процессе американизации активно участвовали различные некоммерческие организации. После 1965 года эти организации продолжали оказывать помощь иммигрантам, но американизация последних перестала быть главной задачей. Организации, основанные коренными американцами, сохранившими тесные связи с теми или иными этническими иммигрантскими сообществами, ориентировались не столько на вовлечение иммигрантов в формирование американской идентичности, сколько на укрепление идентичности групповой. Лидеры испаноязычных и прочих «не-белых» сообществ поощряли самоидентификацию этих групп как национальных меньшинств, поскольку правительственные программы предусматривали бюджетную поддержку таковых. Организации, подобные Мексикано-американскому фонду защиты закона, основанному и финансируемому компанией «Форд», всячески содействовали сохранению этнической идентичности иммигрантских общин и выступали за групповые права. Как показал Питер Скерри, современная политическая динамика демонстрирует тенденцию к изоляции американских мексиканцев от других групп. Майкл Джонс-Корреа убедительно доказал, что демократы Нью-Йорка не заинтересованы в допускании «латино» (latinos) в свои партийные клубы{323}. Можно смело утверждать, что отношение к национальным меньшинствам в значительной степени определяет отношение политической партии к проблеме иммиграции.
В начале двадцатого столетия федеральное правительство, правительства штатов и местные власти предпринимали различные шаги по американизации иммигрантов, зачастую как бы соревнуясь друг с другом и стремясь превзойти других в демонстрации рвения. В конце столетия усилия федерального правительства и правительств штатов по американизации иммигрантов фактически незаметны. Правительство США едва ли не одобряет стремление иммигрантов сохранить родной язык, культуру и идентичность. Снисходительное отношение к требованиям предоставления групповых прав и поощрение программы позитивных действий привели к тому, что испаноязычные и азиатские иммигранты в открытую выказывают неуважение стрежневой культуре Америки. Приблизительно 85 процентов иммигрантов в 1990-е годы подпадали под определение «потерпевших» и потому являлись потенциальными целями программы позитивных действий, хотя никто из них по возрасту не мог испытать на себе дискриминацию, бытовавшую некогда в американском обществе. «Культ групповых прав, — по замечанию Джона Миллера, — остается одной из важнейших угроз и одним из важнейших препятствий к американизации иммигрантов». Этот культ ставит интересы иммигрантов выше интересов коренных американцев. К тем же последствиям, как показал Скерри, ведет политика правительства США, направленная на развитие «гнилых местечек»[16] через формирование избирательных округов по совокупному населению района, включая сюда как легальных, так и нелегальных иммигрантов, а не только граждан. В итоге количество голосов в этих округах значительно меньше, нежели в прочих. Вдобавок нередки случаи выделения в особые избирательные округа районов с преобладанием испаноязычного населения; тем самым опять-таки подчеркивается приоритетность групповых интересов над интересами общенациональными{324}.
Исторически особая роль в формировании национальной идентичности принадлежала государственным школам. В конце двадцатого столетия эти школы не столько боролись за единство, сколько поощряли многообразие и не прилагали практически ни малейших усилий по вовлечению иммигрантов в американскую культуру, по приобщению их к американским ценностям и традициям и к американскому образу жизни. Современное школьное образование в США во многом оказывает на общество «денационализирующее» воздействие. Согласно опросу учащихся старших классов в школах Сан-Диего, проведенному в начале 1990-х годов, после трех лет обучения в старших классах количество учащихся, называющих себя американцами, сократилось на 50 процентов; количество учащихся, называющих себя полуамериканцами, сократилось на 30 процентов, а количество учащихся, отождествляющих себя с какой-либо иной нацией (преимущественно с мексиканцами), возросло на 52 процента. Результаты этого опроса «указывают на ускоренный рост этнического самосознания». Комментируя данные опроса, социолог Рубен Рамбо писал: «С течением времени тренд изменялся не в сторону большей ассимиляции и приобщения к национальной идентичности, а в сторону возвращения к „исконным“, этническим идентичностям и ревальвации доиммиграционных ценностей». Если учащиеся избегают «денационализации» в школе, они вполне могут подвергнуться ей в колледже. В Калифорнийском университете (Беркли) многие студенты-представители расовых меньшинств и иммигрантских сообществ «утверждают, что в школе настолько ассимилировались в господствующей англосаксонской среде, что не воспринимали себя членами социальных меньшинств». Однако в университете они начали «воспринимать себя иначе» и формировать расовые и этнические идентичности. Как заявил один студент, мексиканец по происхождению, «в Беркли он словно заново родился»{325}. В обществе, которое высоко ценит расовое и этническое многообразие, иммигранты обладают всеми возможностями для сохранения и поддержания своих наследственных идентичностей.
«Полуселенцы» и двойное гражданство
«Я торжественно клянусь: 1) соблюдать конституцию Соединенных Штатов Америки; 2) отказаться полностью и навсегда от любой зависимости и верности всякому иностранному князю, потентату, сюзерену или государству, которому прежде был подданным; 3) защищать конституцию и законы Соединенных Штатов Америки от всех врагов, внешних и внутренних; 4) хранить искреннюю веру конституции и законам США; 5а) когда требует закон, брать в руки оружие и выступать на защиту Соединенных Штатов; 5б) когда требует закон, нести иную службу в Вооруженных силах США; 5в) когда требует закон, выполнять любую работу общенационального значения под руководством гражданских лиц». (INA section 337 (2), § U. S. Code section 1448 (a)).
Эту клятву американский Конгресс своим решением от 1795 года сделал обязательной для всех, кто хотел стать гражданином Америки. Спустя двести лет клятва приносится по-прежнему, хотя федеральные чиновники в 2003 году и выступили с призывом переписать ее. В своей первоначальной форме эта присяга воплощала два важнейших принципа гражданства. Во-первых, гражданство — это привилегия: человек может сменить гражданство, но не может обладать несколькими гражданствами одновременно. Во-вторых, гражданство — особый статус, передаваемый человеку правительством страны вместе со всеми правами и обязанностями, которые отличают гражданина от негражданина.
В конце двадцатого столетия оба этих принципа подверглись комбинированной атаке массовой иммиграции и деконструкционистского движения. Принцип привилегированности был умален в значимости благодаря возникновению могущественных политических сил, ратующих за двойное гражданство, двойные лояльности и двойные идентичности. Принцип особенности претерпел схожее воздействие благодаря распространению гражданских прав и привилегий на неграждан и притязаниями на лишение понятия гражданства национального статуса: ныне считается, что гражданство не передается конкретному человеку правительством той или иной страны, а является неотъемлемой характеристикой личности вне зависимости от места ее (этой личности) обитания. Данные тренды присутствуют как в Европе, так и в Америке, причем, в силу особенностей американской национальной идентичности, в Америке они проявляют себя в значительно большей степени, нежели в других западных обществах. В последние десятилетия количество иммигрантов, принявших американское гражданство, неуклонно сокращалось, зато постоянно возрастало количество натурализованных граждан, сохранивших гражданства других стран. Вместе эти тренды оказывают серьезное влияние на обесценивание американского гражданства.
Сегодня многих иммигрантов, прежде всего — из стран бывшего коммунистического блока, можно назвать прозелитами, новообращенными. Другие — сейчас их меньше, чем в прошлом — претендуют на право называться «лицами временного пребывания». А третьих — сколько их точно, неизвестно — называют «полуселенцами». Один из последних заявил: «Такие, как мы, — лучшие люди двух миров. У нас два дома, две родины. Нам не имеет никакого смысла выбирать между ними. Мы принадлежим обеим. Это не конфликт, это факт». Ученые называют «полуселенцев» по-всякому: «вечные бродяги», «трансмигранты», «транснационалы», «люди меж двух наций», «мигранты», но никогда не употребляют по отношению к ним терминов «эмигранты» или «иммигранты», «поскольку они не меняют одного общества на другое и стоят обеими ногами в двух мирах»{326}. По географическим причинам большинство «полуселенцев» прибывает в США из Латинской Америки и стран Карибского бассейна. Возможность съездить на выходные на историческую родину или в любой момент позвонить родственнику означает, «что для латиноамериканских иммигрантов время и пространство приобрели иное значение, недоступное европейским переселенцам… Статуя Свободы олицетворяет собой европейскую иммиграцию и символизирует рубеж между двумя мирами. Для латиноамериканских иммигрантов такого рубежа, такого барьера попросту не существует»{327}.
Создать и поддерживать транснациональное сообщество «полуселенцев» тем проще, чем больше процент мигрантов в общем населении страны. Во всяком случае об этом свидетельствуют данные по странам Западного полушария. В 1990 году в США находились мигранты из следующих стран (в процентах к общему населению этих стран){328}:
Таблица 4
Численность мигрантских сообществ и процентное соотношение мигрантов и остального населения в немалой степени способствует сохранению связей мигрантов с исторической родиной; при этом инициатива поддержания этих связей двунаправлена: она исходит как от самих мигрантов, так и от правительств их родных стран.
Исторически мигранты из одной местности в стране А селились в одной местности в стране Б. Сегодня представители обеих местностей становятся частью единого транснационального сообщества. Страна происхождения воспроизводится в Соединенных Штатах. Две трети семей в Мирафлоресе (городок с населением четыре тысячи человек в Доминиканской республике) имеют родственников в окрестностях Бостона. Они доминируют в районе Джамайка-Плейн, где «воссоздали доиммиграционный образ жизни в той степени, в какой позволяло новое физическое и культурное окружение», и их дома украшены так, как принято украшать здания в Мирафлоресе. Контакты между Мирафлоресами северным и южным постоянны и интенсивны. «Поскольку кто-нибудь всегда едет из Бостона на остров или обратно, налицо непрерывный обмен товарами, новостями, информацией. В результате когда кто-либо заболевает, изменяет жене или мужу, наконец получает визу, новости об этом распространяются в Джамайка-Плейн так же быстро, как и в Мирафлоресе»{329}. Схожим образом «население Чинантлы (Мексика) делится пополам между этим крохотным городком и Нью-Йорком; при этом жители Чинантлы считают себя единым сообществом — просто 2500 человек живут здесь, а другие 2500 человек — там». На протяжении 1990-х годов более половины из 5800 жителей мексиканского городка Касабланка перебрались в Талсу, штат Оклахома, так что даже возникли сомнения, не обезлюдеет ли Касабланка окончательно. В 1985 году 20 процентов населения Интипуки (Сальвадор) жили в Адамс-Морган, в окрестностях Вашингтона, округ Колумбия{330}. В Маршаллтауне, штат Айова, тридцать тысяч жителей; урожденные обитатели Вильячуато (Мексика, население пятнадцать тысяч человек) занимают девятьсот из 1600 рабочих мест на мясокомбинате «Свифт энд Компани», крупнейшем предприятии Маршаллтауна. «С точки зрения этих работников, — указывал Райан Риппел, — Айова воспринимается исключительно как удаленное от дома место работы, а не как новое местожительство», а «мясная индустрия Маршаллтауна» кажется им жизненно необходимой для существования Вильячуато{331}.
Транснациональные поселения объединяются социальными, религиозными и политическими связями, существующими в обеих «половинках» этнических сообществ. Особенно важны контакты, инициированные в «половинке» страны-адресата с целью помощи «половинке» страны-адресанта. Бостонские мирафлоресианцы создали Комитет развития Мирафлореса, дабы обеспечить развитие родного города. С 1992 по 1994 год этот комитет собрал 70 000 долларов в качестве благотворительной помощи и передал эти деньги доминиканскому Мирафлоресу. Наибольшую активность в подобного рода действиях проявляют транснациональные мексиканские сообщества. Около двух тысяч ассоциаций (или clubes de oriundos[17]) объединяют в своих рядах сотни тысяч человек. Эти ассоциации, как показал Роберт Лейкен, занимаются практически любой разрешенной законом деятельностью, защищая интересы своих членов в Соединенных Штатах, и одновременно «выполняют роль связующего звена между родной страной и американскими сообществами, сохраняя культуру, традиции и язык»{332}. В известном смысле транснациональные сообщества в современных Соединенных Штатах напоминают общины немецких иммигрантов в США середины девятнадцатого столетия. Впрочем, между теми общинами и этими сообществами имеется принципиальная разница. Германские общины пребывали в относительной изоляции от Германии, то есть были «трансплантатами» в чуждой среде; современные же латиноамериканские «полуселенцы» отнюдь не порывают связей с родиной.
Возрастание числа «полуселенцев» с двумя языками, двумя домами и двумя лояльностями привело к возникновению движения за двойное гражданство. В последние десятилетия количество людей с американским гражданством, обладающих при этом гражданством какой-либо другой страны, стремительно увеличилось — как минимум по двум причинам. Во-первых, возросло число государств, узаконивших или одобривших институт двойного гражданства. В 1996 году семь из семнадцати латиноамериканских государств допускали двойное гражданство, в 2000 году — уже четырнадцать. В 2000 году, по оценке Стэнли Ренсона, институт двойного гражданства, де-юре или де-факто, присутствовал в законодательствах девяносто трех стран мира{333}. Во-вторых, значительное число иммигрантов стало прибывать в США из стран, разрешающих двойное гражданство. Между 1994 и 1998 годами среди двадцати стран, «предоставивших» Соединенным Штатам наибольшее количество своих жителей, семнадцать допускали двойное гражданство (исключение составляли Китай, Куба и Южная Корея). За эти пять лет из упомянутых двадцати стран в США прибыли свыше 2 600 000 человек; 2 200 000 человек, то есть 86 процентов из них, принадлежали к обществам с узаконенным двойным гражданством. Иммигранты из «стран двойного гражданства», по всей вероятности, более склонны к принятию гражданства американского, нежели те, кто опасается утратить свое первоначальное гражданство. Вдобавок каждый год в США рождается около полумиллиона обладателей двойного гражданства, унаследованного от одного из родителей, который или которая происходят из страны, признающей человека своим гражданином на основании принципа jus sanguinis[18], где бы он ни родился{334}.
Стимул для поощрения практики двойного гражданства имеет два основания. Первое — «полуселенцы» добиваются от правительств стран-адресантов разрешения сохранить свое «исконное» гражданство. Применительно к латиноамериканским государствам это верно в отношении Мексики, Колумбии, Эквадора и Доминиканской республики, иммигранты из которых стремятся избегать выбора и желают экономически, политически и социально участвовать в жизни двух обществ. Второе — устремления правительств стран-адресантов; как выразился Майкл Джонс-Корреа, «желания не низов, а верхов». Эти правительства поощряют связи иммигрантов с родными сообществами, в особенности финансовую помощь семьям и общинам. Кроме того, принимая американское гражданство, иммигранты получают возможность вмешиваться в политические процессы внутри Америки и тем самым лоббировать интересы стран-адресантов. В 2001 году, как сообщалось, «мексиканские консульства в США поощряли иммигрантов из Мексики к натурализации при сохранении мексиканского гражданства»{335}. В Бразилии, Коста-Рике, Сальвадоре, Панаме и Перу правительства фактически обязывают своих граждан за рубежом добиваться двойного гражданства.
Это «государственное принуждение» ведет к увеличению случаев натурализации иммигрантов в США, причем наибольший процент таких случаев отмечается среди представителей тех сообществ, где инициатива к принятию двойного гражданства исходит от самих иммигрантов{336}. Эти люди становятся американцами, лживо обещая отринуть все прежние связи и лояльности; на самом же деле они принимают американское гражданство лишь потому, что имеют возможность сохранять прежние лояльности. А такую возможность им предоставляет фактический отказ США от соблюдения принципа привилегированности, изложенного в присяге. Как и в ситуациях с программой позитивных действий и двуязычным образованием, этот отказ был спровоцирован судьями и администраторами, а затем легализован Конгрессом.
Установить точное количество лиц с двойным гражданством в Америке вряд ли возможно. Зато известно, что в конце 1980-х годов во Франции проживало около 1 миллион человек с двойным, французским и алжирским гражданством; известно также, что общее число лиц с двойным гражданством в Западной Европе оценивается в 3 миллиона — 4 миллиона человек. По мнению Натана Глейзера, в конце 1990-х годов в США проживало около 7 500 000 человек, обладающих двойным гражданством. Если эта цифра соответствует истине, из нее следует, что почти три четверти из 10 600 000 миллионов американцев «некоренного происхождения» (на 2000 год) являлись также гражданами других стран{337}.
Степень, в которой обладатели двойного гражданства могут принимать участие в политической жизни своих родных стран, варьируется от государства к государству. Иногда, как в случае Бразилии или Колумбии, такие люди могут голосовать в консульствах своих стран в США; иногда они должны вернуться в родную страну, чтобы их допустили к голосованию; иногда, как в случае с Мексикой, они признаются гражданами, но к голосованию не допускаются. Степень реального участия лиц с двойным гражданством в политике стран-адресантов также существенно варьируется, и право голоса здесь, пожалуй, наименее показательно. Даже когда таким людям разрешается голосовать в консульствах на территории США, явка избирателей крайне низкая. Лишь три тысячи человек из 200 тысяч колумбийцев, проживающих в Нью-Йорке, голосовали в 1990 году на выборах президента Колумбии, 1800 или менее того человек — на парламентских выборах 1998 года. Только немногие из русской колонии в Массачусетсе (22 000 человек) голосовали на президентских выборах 1996 года, а в выборах в Государственную Думу в 1999 году приняли участие единицы. При этом тысячи доминиканцев улетели домой в 2000 году, чтобы принять участие в президентских выборах{338}.
Гораздо более важным элементом является финансовая поддержка «своих» кандидатов и политических партий. Кандидаты на ответственные посты в Мексике, Доминиканской республике и в других странах регулярно получают финансовую помощь от соотечественников, проживающих в Соединенных Штатах. Как заметил Майкл Джонс-Корреа, «в Лос-Анджелесе, Нью-Йорке и Майами от политиков требуют прекратить поддержку национальных избирательных кампаний в странах Латинской Америки». Пятнадцать процентов средств, израсходованных на выборы президента в Доминиканской республике, поступили из-за рубежа; представитель одной из политических партий республики утверждал, что в 1996 году 75 процентов бюджета партии составили «зарубежные пожертвования». «Доминиканцы в Нью-Йорке выделяют суммы в сотни тысяч долларов своим соотечественникам, участвующим в выборах в республике, причем большинство сумм распределяется на званых обедах, где места покупаются по 150 долларов»{339}. Иммигранты с двойным гражданством, проживающие в США, также могут выставлять свои кандидатуры на выборах в родных странах. Андрес Бермудес в 1983 году незаконно эмигрировал из Мексики, сделал в США карьеру импресарио и в 2001 году был избран мэром города, в котором родился. В 1997 году член городского совета Хакенсака, штат Нью-Джерси, баллотировался в колумбийский парламент и в случае своего избрания планировал совмещение двух должностей{340}.
Как показывают перечисленные выше факты, двойное гражданство служит интересам и «полуселенцев», и стран, из которых они происходят. А вот служит ли двойное гражданство интересам Соединенных Штатов — вопрос спорный{341}. Так или иначе, подобная практика подразумевает существенные перемены в концепции американского гражданства. Традиционно в Европе связь подданного и господина, вассала и сюзерена была одновременно исключительной и нерасторжимой. Английский принцип «Единожды подданный — подданный навсегда» был юридически закреплен «делом Кальвина» 1608 года. В этот принцип, в частности, заложена идея о том, что человек может быть подданным только одного господина. С обретением независимости американцы отвергли нерасторжимость упомянутой связи — но сохранили ее исключительность и подтвердили коллективное право на прекращение вассалитета. Нерасторжимость связи была не в американских интересах и по причине захвата и пленения британцами американских моряков на том основании, что они-де родились британскими подданными. Закон 1795 года о натурализации подтвердил исключительность вассалитета, но отверг его нерасторжимость. Утвердив право подданных и граждан других стран на «смену лояльности», американцы, разумеется, не могли отказать в данном праве и себе самим. Впрочем, формального признания этого положения пришлось ждать до окончания Гражданской войны. Союз отрицал коллективное право южных штатов на экспатриацию (то есть на отделение), сформулированное в уставах колоний еще в 1776 году, поэтому после войны было принято решение легитимизировать это право для отдельных лиц, что и произошло в 1868 году{342}. Тем самым США стали первой в мире страной, заявившей «об экспатриации как о неотъемлемом праве человеческой личности — праве, признанном сегодня многими, хотя и не всеми странами»{343}.
Отказ от нерасторжимости связи подданного и господина, гражданина и государства, как уже говорилось, не означал отрицания принципа привилегированности гражданства. Вплоть до середины двадцатого столетия «международное право крайне неодобрительно относилось к институту двойного гражданства»{344}. В начале двадцатого века Конгресс и государственный департамент «изыскивали различные способы предотвратить применение практики двойного гражданства». Однако Верховный суд в 1960-е годы начал активно вмешиваться в эти процедуры, в результате чего Конгресс в 1978 году был вынужден отменить действие ряда законов, «ограничивавших права лиц с двойным гражданством»{345}. Правда, американскую присягу пока еще никто не отменял.
В действительности сегодня правительство не в состоянии каким-либо образом принудить человека к отказу от гражданства, да и самому человеку почти так же сложно юридически оформить свой отказ. Как выразился Стэнли Ренсон: «Ни один американский гражданин не может утратить своего гражданства, приняв гражданство какой-либо другой страны. Это верно даже в тех случаях, когда принимаемое гражданство становится у человека вторым или третьим, когда он приносит присягу другому государству, участвует в выборах, проводимых в другой стране, служит в вооруженных силах другого государства, занимает командные должности, претендует на выборные посты и занимает их». Насколько можно судить, добавляет Ренсон, «США — единственная страна в мире, которая позволяет своим гражданам, коренным или натурализованным, осуществлять все эти действия»{346}. Иными словами, американцы были нацией, отвергавшей нерасторжимость связей и признававшей их исключительность; ныне они стали нацией, отрицающей исключительность связей и признающей их нерасторжимость.
Как и в случае с ассимиляцией, дискуссия о гражданстве привела к появлению множества метафор, причем ярко выраженного «домашнего», «семейного» свойства. Некоторые утверждают, что иметь два гражданства — все равно что иметь двух родителей или двоих детей; ведь человек хранит верность и любовь к обоим. Впрочем, если рассуждать с точки зрения принципов нерасторжимости и исключительности, наиболее подходящей метафорой представляется брак{347}. В мусульманских обществах от мужчин не требуется соблюдения ни того, ни другого принципа. В западной культуре, по контрасту, оба принципа были обязательными: брак моногамен и длится до тех пор, «пока смерть не разлучит брачующихся». С течением времени в обществе был принят развод, хотя моногамия сохранилась. Что касается гражданства, в нем ныне разрешена бигамия, что радикально изменило природу института гражданства.
Двойное гражданство придает законность двойным лояльностям и двойным идентичностям. Для человека, обладающего двумя и более гражданствами, ни одно из них не может быть столь же значимым, как для того, кто обладает только одним гражданством. Жизнеспособность демократии зависит от того, в какой степени ее граждане участвуют в политической и общественной жизни. Большинство граждан проявляют искреннюю заинтересованность в общественной жизни отдельного социума и отдельной страны. Получи они возможность не менее активно участвовать в общественной жизни другого, второго социума и второй страны, скорее всего, они начнут пренебрегать интересами первой — или же продемонстрируют маргинальное участие, «понемножку там и тут». Гражданство сегодня становится не столько вопросом идентичности, сколько практической, утилитарной проблемой. Один использует свое гражданство для одних целей и при одних обстоятельствах, другой — для других целей и в других обстоятельствах. В данной способности и кроется притягательность двойного гражданства для «полуселенцев». Отсутствие необходимости совершать выбор означает отсутствие потребности в лояльности.
Для США проблема двойного гражданства имеет особое значение. Присяга Соединенным Штатам отражает, в частности, веру в то, что Америка — иная, непохожая на остальных, истинный град на холме, страна, преданная идеалам свободы, равенства и братства. Люди становились американцами, принося эту клятву, принимая эти ценности, отрекаясь от прежних привязанностей, традиций и верований, отрицая монархии, аристократии, классовые общества и тиранические режимы. Иммигранты, конечно же, сохраняли эмоциональную связь со своими родственниками в странах-адресантах, но, подобно тому как человек не может стать баптистом и оставаться при этом католиком или стать иудеем и оставаться при этом христианином, они не могли, превращаясь в американцев, сохранять приверженность обществам с иной политической, экономической и социальной системой. С применением же практики двойного гражданства американская идентичность утратила свою определенность и исключительность. Американское гражданство превратилось всего-навсего в дополнение к гражданствам других стран.
Внедрение двойного гражданства имеет следующие практические последствия: оно побуждает «полуселенцев» сохранять связи со странами происхождения и поощряет их вовлеченность в общественную и политическую жизнь этих стран. В результате десятки миллиардов долларов уходят из США на помощь родственникам, родным местам, деловым начинаниям и программам развития в странах-адресантах. Эти суммы зачастую составляют основу «зарубежного финансирования» стран-адресантов и являются реальной помощью экономике этих стран, в отличие от сумм, поступающих по межгосударственным соглашениям, при посредничестве коррумпированных и погрязших в бюрократии чиновников. Миллиарды долларов, уведенные «полуселенцами» из экономики США, могли бы быть вложены в строительство домов, создание рабочих мест, развитие бизнеса на территории Соединенных Штатов. Как известно, деньги говорят; к сожалению, средства, покидающие Америку, говорят не по-английски.
Концепция двойного гражданства чужда американской конституции. Четырнадцатая поправка гласит: «Все люди, рожденные в США или натурализованные здесь и подверженные юрисдикции Соединенных Штатов, являются гражданами США и того штата, на территории которого они проживают». Отсюда недвусмысленно следует, что американцы могут быть гражданами только одного государства и только в этом государстве они обладают избирательными правами. Тем не менее многие американцы имеют два гражданства, что противоречит конституции — но не современному законодательству. Лица с двойным гражданством, проживающие в Сан-Доминго и в Бостоне, могут голосовать как в Америке, так и в Доминиканской республике; при этом американцы, владеющие домами в Бостоне и Нью-Йорке, не могут голосовать в двух штатах и должны выбрать какой-либо один из них. Вдобавок законы штатов, как правило, предусматривают некий временной ценз, лишь при соблюдении которого возможно участие в выборах и выставление на них своей кандидатуры, благодаря чему нельзя баллотироваться на пост одновременно в двух штатах. А вот лица с двойным гражданством, как ни удивительно, могут баллотироваться на выборные посты одновременно в двух странах.
Граждане и неграждане
Двойное гражданство покончило с принципом привилегированности гражданства. Уничтожение разницы между гражданами и негражданами покончило с избирательностью гражданства, уходящей корнями в глубь веков. В древних Афинах существовали неграждане-метеки, которых привлекали «экономические возможности» города-государства. Им вменялось в обязанность помогать при защите города, однако они не имели политических прав, а их дети наследовали негражданский статус отцов. Аристотель, сам метек, поддерживал эту систему и утверждал, что для гражданства необходимо некое «отличное качество» и что гражданами не становятся просто «по причине проживания»{348}. В Римской республике проводилось четкое различие между гражданами и негражданами, поэтому римского гражданства усиленно искали и добивались. В империи гражданство предоставлялось все большему количеству людей и постепенно теряло свою исключительность. После падения Рима, в Темные века и в раннее Средневековье, концепция гражданства на время утратила значимость; возвращение состоялось с возникновением европейских национальных государств, когда люди стали идентифицировать себя как подданных того или иного короля или принца, владевшего территорией, на которой они проживали. Американская и французская революции привели к замене концепции подданства идеей гражданства; чем демократичнее становились общества, тем прочнее внедрялась в социум идея гражданства и тем четче проводилось различие между гражданами и негражданами. «Гражданство представляет собой, — писал Питер Шук, — членство в политическом сообществе, обладающем более или менее выраженной политической идентичностью, то есть комплексом представлений об управлении и законах, принимаемых коллективом»{349}.
Гражданство связывало идентичность конкретного человека с идентичностью нации. Национальные правительства определяли основания предоставления гражданства (например, jus sanguinis или jus soli[19]), вырабатывали критерии получения статуса гражданина и процедуры обретения этого статуса. В конце двадцатого столетия идея национального гражданства подверглась ожесточенным атакам, требования к кандидатам на гражданство значительно смягчились, а различия в правах и обязанностях граждан и неграждан фактически нивелировались. Эти перемены были узаконены международными соглашениями о правах человека и аргументами наподобие того, что гражданство не принадлежит нации, но является неотъемлемой характеристикой человеческой личности. Связь между гражданством и нацией была разорвана, в результате чего, как выразился Ясемин Сойсал, пострадал «национальный гражданский порядок»{350}.
Современные требования к претендентам на гражданство в Америке не слишком суровы. В упрощенном виде их можно сформулировать следующим образом:
1) Пять лет постоянного и легального проживания на территории США;
2) «Добропорядочность», то есть отсутствие криминального прошлого;
3) Способность говорить и писать по-английски (знания на уровне восьмого класса);
4) Общее представление об истории Америки и принципах американской демократии, подтверждаемое сдачей «гражданского теста».
Как признавал один ученый, критиковавший данные критерии за их чрезмерную суровость: «В исторической перспективе эти требования к натурализации представляются достаточно скромными»{351}. Ключевые элементы в этом перечне — базовое знание английского языка и общее представление об американской истории и политике. Эти элементы символизируют и воплощают собой основные признаки американской национальной идентичности — английское культурное наследие и либерально-демократическое «американское кредо».
В большинстве западных обществ различия между гражданами и негражданами к конце двадцатого столетия практически стерлись. «Швеция, Нидерланды, Швейцария, Великобритания, Франция и Германия распространили гражданские, социальные и даже политические права на резидентов некоренного происхождения». В США происходили аналогичные процессы, инициированные судами. «Череда судебных решений существенно уменьшила политическую и экономическую ценность гражданства, запретив правительствам, прежде всего правительствам штатов, делегировать людям те или иные права и экономические преимущества на основании их гражданского статуса»{352}.
Для американцев важны три «комплекта» прав и привилегий: права и свободы, предусмотренные конституцией; экономические права, привилегии и преимущества, делегируемые правительством; право участвовать в политической жизни и в управлении государством. Лишь последние оставались до недавнего времени недоступными негражданам. Почти все права и свободы, перечисленные в конституции, распространяются на всех людей без исключения, вне зависимости от их статуса на территории Соединенных Штатов. Поэтому можно смело утверждать, что — по крайней мере до 11 сентября 2001 г. — «чужакам», как и гражданам, гарантировались равные права в судебных разбирательствах, на них распространялось действие Первой поправки, защищающей свободу слова и вероисповедания, им разрешалось прибегать к услугам адвокатов и молчать при задержании или аресте, их возбранялось обыскивать и задерживать без санкции прокурора{353}. После 11 сентября по соображениям безопасности граждан предпочли отделить от неграждан; данные действия способны в значительной мере повлиять на общий тренд к сглаживанию различий между первыми и последними и даже изменить его направление.
Что касается экономических прав, привилегий и преимуществ, суды, как правило, отменяют законы штатов, предусматривающие предпочтение гражданам при приеме на работу и в других экономических ситуациях. В ключевом для рассматриваемой проблемы деле «Грэм против Ричардсона» (403 U. S. 365) в 1971 году Верховный суд вынес решение о «подозрительности» использования понятия «отчуждения» с точки зрения конституции. В 1990-е годы были предприняты две попытки ограничить экономические права «чужаков» — и обе оказались безуспешными. Поправка 187, принятая на референдуме в Калифорнии 59 процентами голосов против 41 процента, запрещала предоставление медицинской страховки, образования и социального обеспечения нелегальным иммигрантам и их детям. Верховный суд отменил итоги референдума, сославшись на свое решение от 1982 года относительно предложения штата Техас по исключению из государственных школ детей нелегальных иммигрантов. Если не считать одного маловажного пункта, все положения Поправки 187 оказались невостребованными. В 1996 году Конгресс запретил выплату социальных пособий и выдачу продуктовых талонов легальным иммигрантам, но через несколько лет эти ограничения были сняты; общество согласилось лишь с тем, что социальные пособия окажутся недоступными для будущих иммигрантов.
«Выхолащивание» закона 1996 года было, по выражению Питера Спиро, одного из критиков закона, «стремительным и шокирующим»; «этот закон рискует войти в историю как малозначащее препятствие на пути к устранению искусственных преград гражданства». В 2000 году Александр Алейников описывал ситуацию следующим образом:
«Оседлые иммигранты ведут образ жизни, практически неотличимый от образа жизни большинства коренных американцев. Несмотря на то, что они лишены права голосовать и не могут занимать некоторые должности, иммигранты работают, владеют собственностью, обладают всей совокупностью прав в суде, им открыты и доступны все профессии и почти все конституционные права, причем в той же мере, в какой эти права доступны коренным и натурализованным гражданам»{354}.
Политические права и участие в управлении государством остаются той единственной областью, где по-прежнему существуют различия между гражданами и негражданами. Последним запрещается занимать ряд выборных должностей по соображениям национальной безопасности. Как правило, они также не имеют права избирать и быть избранными и выступать в качестве членов судов присяжных. Эти ограничения безусловно значимы для государства — и подвергаются непрерывным нападкам. Во многих штатах, если вспоминать историю, в девятнадцатом столетии неграждане имели право голоса. Лишь в 1920-е годы это право по федеральному закону было закреплено исключительно за гражданами. В европейских странах неграждане могут участвовать в местных выборах: данная практика применяется в Дании, Финляндии, Ирландии, Нидерландах, Норвегии, Швеции и в некоторых кантонах Швейцарии. Неудивительно, что постоянно звучат требования распространить эту практику и на Соединенные Штаты. В отдельных районах местные власти допускают такую возможность. Особую активность в борьбе за избирательные права неграждан проявляют лидеры мексиканских сообществ, настаивающие на праве голоса для всех, включая нелегальных иммигрантов. Достаточно упомянуть заявления Хорхе Кастанеды той поры, когда он еще не стал министром иностранных дел Мексики. Как выразился председатель одного из школьных советов Лос-Анджелеса: «Когда-то правом голоса обладали только белые мужчины. Мне представляется, что пора уже перейти этот Рубикон»{355}.
Смягчение требований к претендентам на гражданство должно увеличить список обращений с подобными просьбами. С другой стороны, устранение разницы в правах и привилегиях между гражданами и негражданами должно уменьшить количество заявок на получение гражданства. Какая из этих двух тенденций возобладает? В конце двадцатого столетия показатель натурализации как в Европе, так и в Соединенных Штатах был достаточно низок (причем в США этот показатель был ниже, чем в Канаде). К примеру, в 1990 году 57,5 процента португальских иммигрантов, проживающих в провинции Онтарио, стали гражданами Канады, а для Массачусетса этот показатель составил 43,5 процента{356}. Несомненно, разница показателей определяется множеством факторов, но совершенно очевидно, что смягчение требований к претендентам на гражданство в Америке не привело к усилению желания натурализоваться среди иммигрантов в США. Отметим также, что конец двадцатого столетия ознаменовался общим уменьшением показателя натурализации в Соединенных Штатах: в 1970 году он составлял 63,6 процента, а в 2000 году — всего 37,4 процента. Среди тех, кто прожил в США двадцать лет и более, показатель натурализации снизился с 89,6 процента в 1970 году до 71,1 процента в 2000 году. Двойное гражданство побуждает иммигрантов натурализоваться, однако все большее число «чужаков» не хочет этого делать.
Исключения составляют случаи, когда натурализация рассматривается как необходимость, диктуемая потенциальными экономическими выгодами. В конце двадцатого столетия были отмечены два кратковременных всплеска уровня натурализации. В 1994–1995 годах количество обращений на гражданство возросло на 75 процентов. В 1995–1996 годах количество одобренных заявок выросло более чем на 100 процентов, а количество отрицательных ответов на обращения по поводу предоставления гражданства возросло с 46 067 в 1995 г. до 229 842 в 1996 г. Эти драматические колебания явились результатом действия двух основных факторов. Во-первых, согласно Акту об иммиграционной реформе и иммиграционном контроле 1986 года до трех миллионов нелегальных иммигрантов получили в 1994 году возможность подать заявки на предоставление гражданства. Во-вторых, в середине 1990-х годов стала очевидной уязвимость программ поддержки неграждан (калифорнийская Поправка 187 и принятый после жарких дебатов в 1996 г. Конгрессом Акт о реформе системы социального обеспечения). Неожиданно образовался большой разрыв между экономическими возможностями, доступными гражданам и негражданам соответственно. Результатом стало повышение показателя натурализации, которое, как было подмечено, «не имело прецедентов в американской истории». Люди, жаждавшие получения гражданства в 1996 г., зачастую не скрывали своих побудительных мотивов. Поправка 187, по словам одного из активистов движения мексиканских иммигрантов, «была чем-то вроде колокола, звон которого пробудил спящего великана». Увеличение количества заявок на гражданство было не осознанным выбором, но, как выразился Майкл Джонс-Корреа, «натурализацией из страха»{357}. После 1997 года количество заявок пошло на убыль, хотя все равно превышало уровень до 1995 года.
11 сентября пробудило в иммигрантах-негражданах чувство идентичности со страной, в которой они оказались, а последующие действия правительства, в том числе высылка неграждан, привели к стремительному нарастанию количества заявок на предоставление гражданства. Служба по иммиграции и натурализации сообщила, что с 1 октября 2001 года по 1 июня 2002 года было подано 519 523 заявки, тогда как за предыдущий аналогичный срок — 314 971 заявка. Прирост в 65 процентов совпал с одновременным сокращением на 10 процентов количества одобренных заявок, к изучению которых стали подходить более тщательно{358}.
Устранение различий между гражданами и негражданами, тенденции к уменьшению показателя натурализации, всплеск натурализации в середине 1990-х годов — все это свидетельствует о значимости для иммигрантов экономических предложений правительства. Иммигранты становятся гражданами США не потому, что их привлекает культура Америки или «американское кредо», а потому, что хотят воспользоваться государственными льготами и плодами программы позитивных действий. Если социальные льготы станут доступны негражданам, количество обращений о предоставлении гражданства резко сократится. По словам Питера Спиро, гражданство превращается «в федеральную льготу»{359}. А если для получения льгот гражданство не требуется, оно воспринимается как ненужный институт. Как заметили Питер Шук и Роджер Смит, «значимостью обладает не гражданство, а принадлежность к обществу всеобщего благосостояния… В отличие от членства в политических сообществах принадлежность к обществу всеобщего благосостояния критична для тех, кто целиком и полностью зависит от системы социального обеспечения; для них это в буквальном смысле вопрос жизни и смерти»{360}.
Джозеф Каренс, рассуждая с иных позиций, задается вопросом: «А как же лояльность, патриотизм, идентичность? Можем ли мы ожидать, что иммигранты примкнут к Америке?» И сам же отвечает: «Для нас лучше будет не питать подобных ожиданий»{361}. Мнение Каренса выражает точку зрения интеллектуальных и академических кругов Америки. От иммигрантов не следует ожидать лояльности и патриотизма, не следует надеяться, что они когда-нибудь станут идентифицировать себя с Америкой. Отказ от гражданства символизирует радикальное изменение в представлениях о том, что значит быть американцем. Те, кто обесценивает американское гражданство, обесценивают саму ту политическую и культурную совокупность, которая, собственно, и является Америкой.
Альтернативы американизации
В конце двадцатого столетия ассимиляция перестала быть синонимом американизации. Она приняла иные формы и наполнилась иным содержанием.
Для некоторых иммигрантов это вылилось в частичную ассимиляцию, то есть во внедрение не в базовую американскую культуру, а в субнациональные, зачастую маргинальные сегменты американского общества. Прежде всего это относится к гаитянским иммигрантам. К примеру, в Нью-Йорке, Майами и Эванстоне, штат Иллинойс, отмечены конфликты между гаитянцами и чернокожими американцами. Гаитянские иммигранты в первом поколении воспринимают себя как вышестоящих по социальному статусу по отношению к чернокожим американцам и нередко характеризуют последних как «ленивых, неорганизованных, одержимых расовыми предрассудками, пренебрежительно относящихся к семейным ценностям и воспитанию детей». Однако своих детей, то есть иммигрантов второго поколения, гаитянцы заставляют принимать культуру чернокожего меньшинства, то есть становиться «не столько американцами, сколько афроамериканцами»{362}.
Вторая альтернатива американизации — отказ от ассимиляции, сохранение на территории США культуры и социальных институтов того общества, из которого иммигранты происходят. Аналогичный выбор («внутри, но не вместе») сделали в девятнадцатом столетии немецкие иммигранты, твердо намеревавшиеся остаться «немцами в Америке» и не становиться американцами германского происхождения. Сегодня этот выбор затрагивает не только изолированные, глухие деревушки в сельской глубинке, но и крупные городские сообщества — например, кубинцев в южной Флориде или мексиканцев на Юго-Западе.
Третья альтернатива — вариант «полуселенцев», использование современных средств связи и возможностей транспорта для приобретения и сохранения двойных лояльностей, двойных идентичностей и двойного гражданства. Одним из последствий подобного варианта является возникновение диаспор, транснациональных культурных сообществ, не признающих государственных границ.
Все эти альтернативы будут подробно рассмотрены в последующих главах.