— Сам посуди: кто в здравом уме захочет ввязываться в такое грязное дело, когда, того и гляди, из свидетелей перекочуешь на скамейку запасных на роль главного злодея? Ну, или сам убийца решит, что нечего свидетелю ошиваться на белом свете, или заказчик, например, сочтет неправильным наличие свидетеля. Нет, свидетель даже на свадьбе иногда выступает в роли громоотвода, а уж свидетель убийства и вообще не жилец, если ты понимаешь, о чем я тебе толкую.
— Ну, там была вторая женщина, которая может опознать убийцу.
— Ага, пусть они ее поищут. — Мне надоел этот скользкий разговор. — Тем более что убийцу она могла и не рассмотреть, а вот убийца ее рассмотрел точно. Так что он ищет ее на всех парах — и рано или поздно найдет.
И тогда я дорого продам свою жизнь. Это Валерия, бедолага, умерла от неожиданности, а я-то в курсе, что на свете есть чувак, который хочет прервать мое бренное существование. Но дело в том, что в данном вопросе у него нет права голоса.
Ни у кого нет права голоса в этом вопросе, кроме меня самой.
Вот Бурковский этого так и не смог понять. Он вообще считал, что просто погулять меня отпустил, когда решил ослабить контроль и позволить мне жить своей жизнью. Вы спросите, почему я не ушла из его дома раньше? Я тоже часто задаю себе этот вопрос, а ответ прост: я привыкла там жить и даже как бы подзабыла, что привыкать ни к чему нельзя.
Просто я не люблю ничего менять, вот что.
А тут, понимаете, вернулся Янек. Он редко приезжал из своего Итона, у него там друзья, интересы, девицы — иногда я заглядывала к нему на страничку в соцсети, просто из интереса. Янек путешествовал по миру, катался на лыжах, нырял с аквалангом. Мы иногда приезжали туда, где был он, Бурковский с матерью нарадоваться не могли, до того ждали этих встреч, а я с ним просто здоровалась. Несколько раз он звал меня провести время с его компанией, но я представить себе не могла, зачем бы мне это могло понадобиться.
Учитывая, что по музеям и магазинам я люблю ходить в одиночку.
А тут, извольте видеть, вернулся Янек — догрыз, блин, гранит зарубежной науки, получил диплом и степень и вернулся зачем-то в наш Александровск. Выглядел при этом вполне по-европейски, даже стрижка его, как всегда, идеальная, была творением рук английского парикмахера.
Он собирался пожить дома и решить, что делать дальше.
Я так и не поняла этой его идеи, но дело в том, что в целом мне было плевать на Янека с пожарной каланчи, как и на всю их семейку. Вот так приехал он из аэропорта, и они его ждали, готовились как-то, даже мне что-то говорили насчет семейного обеда, но я в тот день была жутко занята, а потому просто уехала по делам и вернулась под утро. Я и думать забыла, что Янек возвращается, у меня как раз тогда была куча дел, тяжелый день, плавно перешедший в не менее тяжелую ночь, но я заработала денег, и это компенсировало мои моральные судороги от вида блюющих малолеток, перебравших пива.
Деньги многое могут компенсировать.
И вот я возвращаюсь домой, мертвая и довольная, сняв туфли на каблуках, а это очень приятно, почти как деньги, только бесплатно. Я открываю дверь, ощущая при этом, что пропахла табаком, травкой и еще черт знает чем, и вообще мне нужно под душ — а в гостиной сидит Янек. Сидит и пялится в свой телефон, и очень похоже на то, что ждал он именно меня.
Мне это не понравилось вообще.
— Привет, сестренка.
Он всегда так меня называл, и меня всегда это бесило. Я не была ему сестрой, я была Маринкиной сестрой, и даже если Маринки нет, это ничего не значит.
А ведь он знал о Маринке, он подслушивал разговор матери с Бурковским, как и я. Но он не понимал главного: он для меня никто, как и мать, как и Бурковский. Он отчего-то думал, что мы семья, только ни хрена мы не были семьей, это они втроем были семьей, а я нет, а он не хотел этого понимать никак.
И бесил меня ужасно, постоянно влезая в мое личное пространство.
И вот он сидел и смотрел на меня в полумраке гостиной, а я стояла в дверях босиком, с кучей наличных в сумочке, с туфлями в руках, и мне было нечего ему сказать вообще. Обрадовалась ли я его приезду или огорчилась? Да я вообще о нем забыла, и если бы он не торчал среди ночи в гостиной, то и не вспомнила бы, как они все суетились накануне.
Но он был там, и я тоже.
— Привет.
Я хотела только одного: запихнуть шмотки в стиральную машину, принять душ и свалиться в постель. Но у Янека, по ходу, были другие планы, и он, как и его папаша, никогда не принимал в расчет чужие планы и желания. Он привык, что мир вращается вокруг него, вокруг его собственных каких-то хотелок, ему даже в голову не приходило, что кто-то может не рваться болтать с ним, возвратившись после долгого утомительного рабочего дня.
Он вообще не понимал, что это — работать.
Нет, не поймите меня неправильно, я благодарна Бурковскому за то, что он взял нас в свой дом, сумел организовать жизнь матери так, что она выглядела почти человекообразной и оставила меня в покое. И за то, что его отношение ко мне было всегда достаточно ровным и достаточно дружелюбным, чтобы не портить мне остатки нервной системы. В общем, не сочтите, что я неблагодарная. Но я всегда знала, что этот дом — его дом и деньги — его. И если я не встану на ноги, то со временем стану полностью зависеть от Бурковского, а это значит, что его решения относительно меня будут иметь силу, а у меня не будет выбора.
И я сделала все, чтобы этого не случилось.
Это не нравилось Бурковскому — он привык все и всех контролировать, а я крайне редко пользовалась кредиткой, которую он мне выдал, и это не нравилось матери, потому что она постоянно чувствовала себя виноватой за то, что Бурковский взял ее с таким неудобным «прицепом», и постоянно перегревалась, что я не выказываю должной «благодарности» за оказанные мне благодеяния. Но все дело в том, что мне было вообще плевать на то, что этим двоим не нравилось.
Но оказывается, и Янеку не нравилось то, как я живу.
Вот с этого все и началось — с того утреннего разговора. Он ведь неспроста сидел в гостиной, дожидаясь меня, у него был собственный план, который не предусматривал, правда, моего согласия на участие в мероприятиях, а я уже говорила, как отношусь к такой невыразимой легкости бытия.
Только для семейки Бурковских это оказалось почему-то открытием.
Янек отложил телефон и поднялся с кресла. Меньше всего мне хотелось, чтобы он подходил ко мне достаточно близко, чтобы учуять запах, исходящий от моей одежды и волос, — запах тинейджерской вечеринки, которую мне заказали избалованные щенки. Но Янек всегда делал совершенно не то, что нужно, вот и на этот раз он подошел ко мне совсем близко, и уж от него-то пахло отлично.
— В клубе была?
Он никак в толк взять не мог, что я сама и есть клуб, что нанять меня для организации каких-то суперских тусовочных прыгалок хотят слишком многие. Может быть, потому, что сама я не веселюсь на них, я вообще не понимаю, почему это кому-то весело, но я всегда точно знаю, что именно будет весело тем или иным людям.
Вот просто знаю, и все.
— Ага, в клубе.
Объяснять ему что-то у меня нет ни малейшего желания, да и с чего бы.
— А мы тебя ждали к обеду. — Янек рассматривает меня сквозь утренние сумерки. — Мать расстроилась, звонила тебе.
— Я была занята.
Я видела, что она мне звонила, но я была, блин, занята. Я устраивала вечеринку с пуансеттиями, клоунами и эльфами, хотя пуансеттии летом — это реально глупо, это же не Рождество, но если клиент платит за пуансеттии — он получает пуансеттии. Я нашла на одном складе несколько ящиков искусственных, оставшихся с рождественских распродаж, и купила их задешево, а счет выставила ого-го!
В общем, это бизнес, ничего личного.
А Янек постоянно тянет меня в личное — что-то там ноет о семье, о том, что мать, видите ли, расстроилась моим отсутствием на семейном поедании стейков. Но я-то знаю, что вот даже умри я сейчас, она и не почешется, разве что для приличия скорчит постную рожу. А расстроилась она из-за того, что я снова показала себя неблагодарной, ведь меня взяли в дом, кормили-поили-одевали, дали образование и бла-бла-бла. Как будто мне это было нужно. Как будто это что-то меняет в том, что она сотворила когда-то.
Ничего уже не исправить.
И они все просто живут — ну, вот как это говорят обычно те, кто разводит руками чужое горе: ты просто живи дальше. Только никто не объясняет, как жить дальше, когда сбылись твои самые жуткие страхи, а после этого ты один на один с жизнью, а тебе чуть больше восьми лет.
Я выросла, но и только.
— Ты начала курить?
Янек иронично смотрит на меня, и я вижу, как вертятся шарики в его башке: вот он весь из себя отмытый, приехал из заморских стран, из какой-то Лиги Плюща, блин, приверженец здорового образа жизни и семейных ценностей, а тут я — в одежде, провонявшей дымом от табака, травы и спайсов, одета в самые что ни на есть суперские шмотки, с туфлями в руках. Он, видимо, решил, что я всю ночь развлекалась в клубе, вместо того чтобы чинно обедать с семьей в честь его приезда. Самое смешное в этом то, что они все так думали.
Они понятия не имели, что все это моя работа.
— Ага, и траву тоже. Ты решил меня повоспитывать?
Он все такой же наглый сукин сын, да и с чего ему меняться.
— Пропахла клубом.
— И устала как собака. — Я очень хочу в душ, ей-богу. И спать. — Давай потом побеседуем, сейчас я просто хочу нырнуть в душ и уснуть. Тяжелая ночь.
Мне бы тогда притвориться кем-то другим и поулыбаться Янеку, словно он клиент, но это был просто Янек, и я не представляла, насколько он изменился. А мне нужно было пересчитать наличные и подготовить их для банковского сейфа. Ну, это кроме того, что я отчаянно нуждалась в помывке и отдыхе, чтобы точить лясы с Янеком.
Я не восприняла его всерьез.
— Ясно. — Янек откровенно рассматривал меня. — А что у тебя в сумочке?
— Наркотики и наличка. — Ну, что мне ему, идиоту, рассказывать, если он считает меня Блудницей Вавилонской? — И деньги от занятий проституцией и сводничеством.