— Кто-то из вас убил эту тетку. — Я смотрю на них и думаю, что любой из них мог это сделать. — Нож вошел в горло жертвы, крови вытекло изрядно, и на убийце теоретически тоже должна быть кровь. Предлагаю осмотреть одежду всех присутствующих.
— И так понятно, что ни на ком из нас нет крови. — Алекс раздраженно продемонстрировал белизну своей рубашки. — Кто-то еще был в доме, иного объяснения нет.
— Леша, ты выглядишь ужасно!
Это Августа вышла из ступора.
— Кто-то убил тетю Люду. — Алекс сел рядом с сестрой и взял ее за руку. — Она там, наверху… С ножом в горле.
— Это снова случилось!
Августа вскочила и принялась ходить взад-вперед. Вид у нее при этом очень нездоровый, и я думаю, что психушка была бы для нее отличным местом, и только по недосмотру Городницкого девчонка на свободе — с таким-то счастьем.
— Что значит — снова? — Алекс обеспокоенно смотрит на сестру. — Ты Валерию имеешь в виду?
— Нет. — Августа смотрит на нас, и в ее глазах танцует безумие. — Нет… Эта женщина…
Ее взгляд остановился на портрете Линды, а потом медленно переполз на меня, и мне совсем не нравится то, что я вижу.
— Хватит пороть чушь!
— Ты — как она. — Августе не хватает только слюны, текущей из пасти. — Ты холодная, жестокая, способная на все, что угодно, ради того, что считаешь важным. Ты совсем как она, можно подумать, что это она вернулась, чтобы наказать своих убийц, но почему убили тетю Люду? И почему ее нет здесь? Они все возвращаются, особенно те, кого убили, и Валерия вернулась, я видела ее в доме, и…
— Алекс, заткни ее! — Меня начинает злить малолетняя идиотка. — Хватит потакать ее сумасшествию. По ней психушка плачет.
— Ты такая же, как она! — Августа разве что пальцем в меня не тычет. — И на тебе ее платье, и эти драгоценности тоже ее.
— Ага. — Я засмеялась. — Не надо быть медиумом, чтобы это понять. Здесь отличная гардеробная.
— Ты… Эта девочка в рубашечке… Она ходит за тобой! — Августа прижала к щекам ладони, уставившись на меня. — Она твоя сестра!
Обычно я не агрессивна и не нападаю на людей, которых впервые вижу, но сейчас мне захотелось пристрелить Августу, огромным усилием воли я подавила в себе этот позыв, и даже рука не дернулась в сторону сумочки, где притаился револьвер.
Правда, я все еще не знаю, работает ли он.
— Алекс, твоей сестре место в дурдоме.
Думаю, Кассандра слыхала подобные слова по сто раз на дню.
15
У каждого из нас есть семья, даже если мы ее знать не хотим, и даже если и правда не знаем — она есть. Во всяком случае, набор генов мы наследуем совершенно определенно. Кто-то знает о своей семье все, а кто-то вообще ничего, но семья — это как раз то, что влияет на нас всю нашу жизнь, хотим мы того или нет, — как и отсутствие семьи.
Но многие ли могут сказать, что знают о своей семье все?
Как правило, мы в курсе насчет родителей, бабушек-дедушек и, возможно, прабабушек и прадедушек, но дальше покрыто мраком. Войны, революции, нищета, разрушения — все это уничтожает фотографии, если таковые даже были, уничтожает архивы, а самое главное — разрушает семьи, разлучает людей, разрывает родственные связи. А еще если учесть, что многие семьи не вели записей ввиду неграмотности и отсутствия нужной культуры, а еще были специально уничтоженные записи тех, кто отрекся от своих семей, спасаясь от репрессий, то картина получается печальная. А ведь семья — это корни, истоки, если выражаться пафосно, а если попросту, то семья — самое первое впечатление любого человека. Именно в семье он ощущает свою общность с людьми, которым он нужен. Это первая модель отношений и поведения, которые человек впитывает, это подсознание, которое влияет потом на всю оставшуюся жизнь.
Если вы думаете, что маленькие дети ничего не понимают, то это не совсем так. Они-то, может, и не понимают так, как понимают взрослые, но они видят и воспринимают. А потом вдруг из милого малыша — бац! — и вырастает Джек-потрошитель. Или Иисус. И сразу становится ясно, чьи родители манкировали своими родительскими обязанностями.
Так что я — негативный персонаж, как вы уже, наверное, поняли.
Но если, например, все, что я сегодня узнала о Линде и ее семейной истории, окажется правдой, если Лулу Белл Ньюпорт каким-то невероятным образом окажется моей бабкой, недостающим звеном, то… А что это меняет? А ничего. Просто наборы генов, которые я унаследовала, обретают очертания, и я не знаю, хорошо ли это. А если принять во внимание личность папаши, а теперь и Линды — то скорее плохо.
Но в любом случае неведение — хуже.
Когда я была ребенком, все время думала: вот если бы у меня была хоть какая-нибудь завалящая бабушка, мне не пришлось бы ночами прятаться в темном подвале, пережидая папашины пьяные концерты. Я бы могла переночевать у нее, и наутро меня бы ждала порция овсянки и чашка чая с печеньем — ведь так обычно и поступали все знакомые мне бабушки, они баловали своих внуков родителям вопреки. Но бабушек у меня не было.
У нас вообще не было живых родственников.
Когда я была маленькая — ну, совсем маленькая, то вопросов на этот счет не задавала. А лет в пять, наблюдая за детьми и взрослыми в нашем дворе, спросила у матери насчет родственников, и она просто сказала, что никого нет. У нас был старый альбом, и там были собраны фотографии родственников матери, она даже рассказала, кто там есть кто, — но все дело в том, что все эти люди были мертвы задолго до моего рождения, уж так неудачно сошлись звезды. И я разглядывала их лица, находя фамильное сходство с матерью и понимая, что я сама вообще на них ни капли не похожа.
А у папаши даже альбома не было.
Только несколько фотографий из интерната, где он все время хмуро смотрит из-под длинной челки. И только на одной фотографии, где ему года полтора, где он сидит в кроватке, прижимая к себе игрушечного пластмассового зайца, он выглядел человеком — с доверчивыми и грустными человеческими глазами, круглыми и синими, как у Маринки и как у меня. А более поздние фотографии, их немного, но уже видно, что он очень хорош собой — но что ему от этого было пользы, когда он был просто никем? Лишенный корней, он вырос в злобного мизантропа. И я не думаю, что здесь полностью виноват интернат, мало ли людей выходят из интернатов и живут более-менее нормальной жизнью, стараясь дать своим детям то, чего сами были лишены в детстве, — семью, любовь, ощущение безопасности, представления о добре и зле? Но с папашей просто было что-то не так. Какой-то ген попался ущербный, и вместо нормального человека вылезло нечто жуткое и подавило в нем все, что было нормального.
Я вообще не помню его трезвым.
На единственной свадебной фотографии, которая была у нас дома, у отца хмурый настороженный взгляд — мать там счастливая, а он — нет, и я представить не могу ситуацию, в которой он был бы счастлив. Он не умел быть счастливым — та сущность, что жила в нем, не умела видеть свет. Но и тьма не приняла его.
Он словно был слепоглухонемым, и все, что вызывало в нем эмоции, — это возможность причинять боль.
Мне было шесть лет, он сидел в сквере за нашим домом, как обычно, мрачно пьяный, в обнимку с такой же пьяной бабой — он не шел домой просто потому, что не мог идти, до того был пьян. Но в голове у него бродили какие-то мысли и все еще искали выход.
Я увидела его там абсолютно случайно.
И я остановилась на безопасном расстоянии и смотрела на него. Я думала тогда, что вот у Наташки отец инженер, каждый вечер он гуляет с ней в парке, ходит с ней в кино, покупает ей неожиданные игрушки. У Женьки из первого парадного отец учитель, и она жутко этим гордится.
А у меня папаша никто. Меньше, чем никто.
А он что-то пьяно варнякал, его такая же пьяная спутница уже не подавала признаков интеллектуальной деятельности, хотя папаша что-то пытался ей рассказывать.
И тут он заметил меня.
Я уже знала, что ему до меня не добраться, а протрезвев, он ни о чем не вспомнит. И потому я подобрала увесистый камень, чтоб огреть его по пьяной башке. Я ненавидела его в тот момент, ненавидела ужасно, потому что он устраивал нам с матерью ад на земле. Нет, я не мыслила тогда такими категориями, но отлично знала: если он доберется до дома, то снова переколотит всю посуду, изобьет нас, а потом будет валяться в вонючей луже, а наутро пытаться дотянуться до кого-нибудь, чтобы ударить, без этого он не мог жить. И я сжимала в руке камень, прикидывая, как мне к нему подобраться, чтобы он меня не схватил.
А папаша смотрел на меня тяжелым взглядом и, казалось, все понимал.
А потом сказал, толкнув в бок свою собутыльницу, пытаясь прервать ее анабиоз:
— Смотри, это моя дочка.
Тетка пьяно кивнула, но вряд ли она меня видела. А папаша смотрел на меня, и глаза его горели яростным синим огнем.
— Видишь, какая маленькая стерва? — Папашу шатнуло в сторону, но он удержался. — Это моя. Красавица вырастет, видишь? Когда-нибудь она много беды кому-то наделает, такие всегда… Слышишь, Адель? Слышишь, я знаю… Ты всегда все слышишь. А ведь ты моя дочка, моя. И я тебя не бросил — вот смотришь волчонком, а ведь я не бросил тебя, хоть и мог… Твоя мать — тупое животное, но я не бросил ее из-за тебя, чтоб ты не маялась сиротой. А ты папу камнем хочешь… Эх, ты! А ведь я всегда с тобой, домой иду, потому что ты там…
А я всегда думала, что он идет домой нас избить.
И лучше бы он нас бросил, чем то, что он по итогу сделал. До сих пор так думаю, но вот сегодня отчего-то впервые задумалась: а ведь я могла тогда просто швырнуть камень ему в голову, и Маринка была бы жива. Мать тогда как раз была ею беременна, и Маринка родилась бы в доме, где нет пьяных драк, и мать была бы прежней. Никто бы ничего не узнал, никто бы даже не заподозрил меня тогда, и мы бы выросли нормальными людьми, у которых есть семья — которые, собственно, и есть семья друг для друга.
Но тогда я пожалела его.
Он сидел на той скамейке, пьяный и грязный, с всклокоченными кудрявыми волосами, и единственное, что мешало ему наброситься на меня с побоями, — это его состояние почти полной отключки, но он смотрел на меня и говорил: ты моя дочка, ты красавица, хоть и маленькая стерва, и я с тобой. Может, как раз тогда сквозь разрушенный алкоголем мозг прорывалось что-то, что еще было в папаше от человека — того маленького человека, который прижимал к себе игрушечного зайца. То, что еще оставалось от того пацана, что смотрел с фотографий из-под челки.