— А к какому типажу относится, например, Янек?
— Сэм Хьюэн, это же очевидно. — Я наконец решила, как мне привести в порядок Августу. — Только в светлом варианте.
— Потрясающе! И правда, они похожи, словно родственники. — Лиана снова уставилась в телефон, а потом с удовольствием перевела взгляд на свое отражение в зеркале. — Знаешь, я сегодня очень нравлюсь себе.
— Это скоро изменится, если не перестанешь закидываться коксом.
Она отшатнулась от меня, словно я вручила ей живую змею.
Конечно, я ей не мать, и вообще я не склонна кого-то воспитывать или спасать от самих себя. Да я и не собиралась ничего говорить. Но дело в том, что сейчас, когда Лиана видит себя такой, любуется собой, осознание того, что все это она может потерять не из-за старости или увечья, а просто из-за своего пристрастия к наркоте, может отрезвить ее. Она находится на той стадии употребления, когда еще может остановиться сама, без специального лечения, и, возможно, попробует это сделать.
— Не понимаю, о чем ты говоришь.
— Когда превратишься в мешок с костями, а твой нос разрушится от постоянного употребления, тогда поймешь. — Я рассматриваю ряды платьев, думая о том, что одеть Августу будет гораздо сложнее. — Нет, я не собираюсь читать тебе мораль, ты можешь делать со своей жизнью все, что тебе вздумается, но при этом твоя внешность изменится необратимо, и очень скоро. Просто имей это в виду.
— Я не…
— Ты это папе своему расскажешь, он поверит, а я торчков за свою жизнь перевидала, как яблок на ветке, так что передо мной можешь не распинаться особо. Мое дело сказать тебе, чем ты рискуешь, чтоб это не стало для тебя неожиданностью. Если ты и дальше продолжишь закидываться коксом, то очень скоро в зеркале увидишь совершенно другую личность, и возврата уже не будет, внешность меняется необратимо. Так, что же тебе подобрать, Августа…
Девчонка снова медитирует, прислушиваясь к дому. С тех пор как компания обосновалась здесь, рояль наконец заткнулся, и я этому очень рада. Честно говоря, эти пассажи действовали мне на нервы. Возможно, призраки затаились и впали в ступор от современных нравов, но, судя по этому дому, здесь когда-то такие огни зажигались, что нам и не снилось. А сейчас дом пуст, все мертвы и то, что здесь кипело и горело — страсти, мысли, желания, ненависть, вожделение, — все это ушло без следа и стало неважным задолго до того, как умер последний участник тех событий. А призраки, возможно, остались. Что-то же могло остаться, кроме этих платьев?
И я думаю, что конкретно этих призраков будет очень трудно чем-то пронять.
Все дело в пропорции. В какой-то момент жизни люди просто обрастают связями, событиями, вокруг них кипит, как им кажется, какая-то значимая жизнь, и все это считается важным. Граждане даже убивают по каким-то, на их взгляд, веским причинам — им их жизни представляются чем-то, что будет всегда и останется в веках. А на самом деле нужно просто представить себе, что вам, например, оторвало ногу. Или вы внезапно ослепли. Ну, каким-то образом, случается же. Что из того, над чем вы перегреваетесь и ради чего предаете, подличаете или убиваете сейчас, будет вам важно после этого? Вдруг окажется, что процентов девяносто, а то и больше — событий, переживаний, людей — вообще ни к чему. А вот то, что останется, как раз и есть настоящее.
Дело в том, что пропорции настоящего и ненужного мы устанавливаем сами, и устанавливаем неправильно. Это как убиваться в очереди за последней моделью айфона, вываливая в Инстаграмах предложения «отсосу за новый айфон». Если вдуматься, то айфон — просто кусок пластика, который через год станет устаревшей моделью, но репутация уже погибла безвозвратно, а телефон можно купить другой. Есть вещи, восстановить которые невозможно, и это как раз самые важные вещи. Просто осознание их важности теряется под тоннами ерунды, навязанной нам рекламой, глянцевыми журналами, интернет-сообществом или собственной неспособностью расставить приоритеты, что является признаком хронической инфантильности и прогрессирующего идиотизма.
А пропорция нужного и ненужного часто определяет качество жизни.
Вот Августе, например, плевать на горы шмоток. Она одета в простое черное платье ниже колен, на ногах у нее уродливые не то ботинки, не то туфли, стрижка неопрятная, отросшие волосы торчат во все стороны — девица изо всех сил делает вид, что ей плевать на то, как она выглядит. Это другая крайность, и тоже нарушена пропорция, и если кажется, что она познала дзен, то это даже приблизительно не так.
Ей просто не хватало внимания.
Не думаю, что Валерия смогла заменить девочке мать, да она вряд ли пыталась, и тут не мне ее осуждать, когда Городницкий женился на ней, ей было ненамного больше лет, чем сейчас Августе. После того вечера, когда мы катались с Валерией на карусели во дворе, где она выросла, я часто думала о ней.
Мне было жаль, что она умерла вот так.
Но я думала о том, как она жила, и мне начинало казаться, что смерть ей к лицу. Потому что Городницкий — тот еще гад, и внешне не так чтоб симпатичный — крупный, какой-то квадратный, все в нем выглядит тяжелым: фигура, кулаки, взгляд, челюсть. А еще у него какая-то вечная истерика, он постоянно на взводе, и хотя внешне он этого никак не проявляет, я всегда чувствовала холостые обороты в его башке и всякий раз, видя его, думала: когда он взорвется, столько народу накроет осколками и взрывной волной. Мне никогда не нравилось его присутствие, я терпеть не могла отвечать на его вопросы и вообще проявлять по отношению к нему какую-то вежливость. И если я это делала, то просто затем, чтобы не вызвать его внимания ко мне, я не хотела, чтобы он ко мне присматривался.
А ведь Валерия не просто иногда виделась с ним, она жила в его доме, спала с ним.
Конечно, я не удивляюсь, что она не стала матерью Августе и даже другом не стала. Очень сложно дружить с девочкой, которая позиционирует себя как медиум и постоянно, причем в самый неподходящий момент, говорит разные неприятные вещи.
Ну, например, что ты вот, дескать, скоро умрешь.
И теперь это чудо природы сидит на пуфике, раскачиваясь из стороны в сторону, а я пытаюсь определить ее типаж. Как-то так случилось, что я не смотрела ей в лицо. Эти ее уродские не то ботинки, не то туфли — они реально травмировали меня, а вот сейчас она сидит на низком пуфике, подобрав под себя длинные тощие ноги, и я смотрю на нее и понимаю: из всех детей Городницкого Августа — самая красивая, она — типаж Мардж Хельгенбергер, но по-настоящему это станет заметно года через три-четыре.
Или сейчас, если я захочу.
Мне нужны все актеры, весь реквизит, а потому я вытащу Августу на свет, хочет она этого или нет. Тем более что идеальное платье я для нее уже нашла, оно сшито из нежно-зеленого атласа, этот оттенок напоминает мне цветение клена, платье очень простое, с расшитым широким поясом и отложным воротом, украшенным по краю той же вышивкой, оно чем-то похоже на средневековый наряд, какие изображают в псевдоисторических фильмах о рыцарях и дамах. К этому платью идеально подойдет накидка из золотистой норки. Правда, как одеть в это все Августу, не вызвав волну гражданских протестов, я пока не придумала, а уж что делать с вороньим гнездом на ее голове, для меня и вовсе загадка.
Но я что-нибудь придумаю.
— Ладно.
Это Августа с кем-то разговаривает. У нее, я думаю, есть воображаемый друг.
— Я сделаю, как ты скажешь, и буду слушаться ее… Но она очень странная.
Это она обо мне говорит. Со своим воображаемым другом. А странная здесь, значит, я.
— Тебя нужно причесать, сиди смирно.
Она подняла на меня взгляд — глаза светло-голубые, как у Алекса, но выражение их мне не нравится. Августа мне вообще не нравится, и тут я ничего не могу с собой поделать. Я бы предпочла, чтобы она оказалась убийцей и ее заперли где-нибудь в обитой войлоком палате, но я знаю, что убийца не она.
Просто я не люблю, когда у меня возникает такая стойкая антипатия к кому-то. Это плохо для бизнеса.
— Я не нравлюсь тебе.
Она тоже живет во тьме, просто в ее тьме есть еще кто-то, а я в своей одна. Но тьма — она и есть тьма.
— Нет, не нравишься.
Не думаю, что у меня есть причина лгать Августе. Мне ничего от нее не надо, но она — важная часть моей вечеринки, а потому я скажу ей правду. Она не нравится мне, потому что в ее глазах таится что-то очень недоброе, девчонка просто ходячая неприятность.
Впрочем, она сейчас в очень плохой компании.
— Я причешу тебя, сиди смирно.
Ее волосы густые и очень прямые, золотистого оттенка. Они недостаточно длинные, чтобы соорудить ей более-менее сносную прическу, и недостаточно короткие, чтобы просто причесать и оставить как есть. Но у меня тут целый арсенал разнообразных орудий пыток, и я собираюсь применить их все, пока не найду то, что подойдет.
— Ты уже знаешь, что я этого не делала.
— Предполагаю.
— Нет, ты точно знаешь. — Августа пытается поймать мой взгляд, но это сложно, если я сама не захочу. — Ай, больно же…
— Потому что иногда надо причесываться и делать это чаще, чем раз в год. — Я собираю волосы у нее на затылке и закрепляю резинкой. — Сиди смирно, будь добра.
— Лера говорила мне о тебе.
И пойди пойми, говорила ей Валерия обо мне, пока была жива, или Августа и правда видит призраков. Я допускаю, что она их может видеть, как и то, что призраки все-таки существуют. Или нечто, считающееся призраками.
Этот дом сводит меня с ума, вот что.
— Лиана, тебе придется поделиться косметикой.
— Не вопрос, угощайся.
Лиана рассматривает висящие на плечиках вещи, но я вижу, что мысли ее далеко. Не может быть, чтоб она так сильно прониклась моими словами, тут скорее причина в другом: ей нужна доза, но она решила попробовать ее пропустить, чтобы доказать мне и себе, что может бросить в любую минуту. По сути, это так и есть, ее зависимость психологическая, но настроение у нее испортилось, а это значит, что сейчас до нее доходит тот простой и очевидный факт, что она подсела.