И даже если приземлиться мне придется в этой странной квартире, рядом с почти незнакомой Валькой — это неважно, потому что я по-любому выживу.
Вот только узнаю, отчего так вопит толстуха.
Уставилась Валька в одну точку, и, кажется, ей уже совсем конец приходит, до того она перепугана, а на что смотрит, неизвестно — ничего там нет, кроме кресла.
— Валь!
Она смотрит на меня с мольбой, и будь я проклята, если понимаю, что происходит.
— Видишь, она приходит. — Валька плачет, боком придвигаясь ко мне. — Вот как вечер — и она тут как тут, я тебя позвала, думала, что при тебе она не придет, но куда там… Пришла и сидит. Господи, ну за что мне это? Половина лица сгнила уже, почернела вся, а приходит!
Валька цепляется в меня мертвой хваткой, и я понимаю, что плохи мои дела.
— Валь, там нет никого.
— Как же — нет! — Валька застонала. — Мама приходит, каждый вечер, я спать не могу совсем. Сядет в кресло, молчит и смотрит, глаза мутные… Вот, снова смотрит! Я-то надеялась, что при тебе она приходить не станет, да только…
Что ж, суровые времена требуют суровых мер.
— Я с этой бедой справлюсь, Валь. Дай-ка мне пачку соли и свечу, а сама возьми кастрюлю и колотушку.
— Зачем?
— А увидишь.
У Вальки нервный срыв, ясен пень, вот и словила глюк. Я о таком как-то читала, убеждать ее в том, что у нее галлюцинации — бесполезно, а потому сейчас я попробую убедить ее, что умею изгонять неупокоенные души, иначе выспаться мне сегодня вообще не светит и остаться здесь я не смогу.
— Вот, соль и свечка.
— Отлично.
Я зажигаю свечку и набираю соли в горсть.
— Бери колотушку и бей в кастрюлю, нужен чистый металлический звук в нечастом ритме. — Боже, что я делаю, кто бы видел! — А я буду читать мантру.
— Мантру? А почему не молитву?
Видали такое? Она еще и капризничает!
— Мантра — гораздо более древняя вещь, чем любая молитва. — И это правда, все это знают. — Это как бы тоже молитва, но к сущностям, которые слышат нас гораздо лучше, чем все святые, вместе взятые. Святым обычно не до нас, хотя и среди них хорошие граждане попадаются, но беспокоить их по ерунде и отвлекать от их святости из-за какого-то примитивного призрака смысла нет, так что давай, мерно извлекай звук, а я займусь остальным. — Ом-эйм-хрим-клим-чаммундайе-виччей!
Я затянула мантру Кали, потому что это первая, которая пришла мне на ум, — и она не хуже остальных, которые точно так же бесполезны, как и молитвы, но тут главное не победа, а участие, Валька должна верить в то, что я умею изгонять всякое.
Я запела мантру — точно так же, как это делала моя подруга Оксанка, которая реально верит во все эти дела и всерьез поет разные мантры, Валька застучала в кастрюлю, а я принялась посыпать солью кресло, делая пассы рукой, в которой горит свеча.
— Ом-эйм-хрим-клим-чаммундайе-виччей!
Свеча вдруг затрещала — видимо, от сквозняка — и начала оплывать черными потоками, а потом погасла.
Валька всхлипнула и уронила кастрюлю.
— Ушла! — Валька потрясенно смотрит на меня. — Светк, она ушла, ей-богу! Да я уже и батюшку звала, и колокольный звон в Интернете включала — ничего не помогало, а тут ушла!
— Ушла и ушла, давай спать ложиться.
— А соль?
— А соль пусть до утра лежит, а утром уберешь — на перекресток вынесешь.
Должна же я придать действу какой-то магический оттенок, иначе Валька снова станет видеть разную чертовщину.
— Светк…
— Все, я устала, данная практика отбирает много энергии — давай спать ложиться.
— Да я не о том. — Валька виновато покосилась на меня. — А вдруг она вернется? Светк, перебирайся ко мне, я тебе спальню уступлю, ты же там платишь деньги за комнату, а я тебе бесплатно уступлю, живи здесь. Нет, я понимаю, что квартира рядом с железной дорогой… Но ты подумай: что я стану делать, если она вернется? Перебирайся, я тебе с вещами помогу, вдвоем перетащим. Светк, ну пожалуйста!
— Ладно.
Это значит, что теперь у меня есть крыша над головой. Пусть хоть так, но это лучше, чем на улице, и лучше, чем там, где я приземлилась, — ночами еще прохладно, а если ничего не изменится, то уже сейчас нужно думать об осени и зиме.
Я мою руки и чищу зубы. Валька на кухне чем-то гремит — не иначе, заедает стресс. Ну, наверное, данный способ не панацея от психических расстройств, но я ловлю себя на том, что продолжаю напевать мантру, притопывая в такт.
Кали — богиня смерти и разрушения, но у нее, как и у всех, есть другая сторона: это богиня-мать, победительница демонов и защитница от Зла. И если вдуматься, то все логично. Все разрушения принесла в мою жизнь мать, так или иначе. Но она дала мне жизнь, и этого ничто не отменит. И научила выживанию — хотя не ставила перед собой такой задачи, но выхода у меня не было.
— Светк, ты киселя-то выпьешь на ночь?
А раньше нельзя было сказать? Я уже зубы почистила.
Квартира снова затряслась — за окном мелькают освещенные вагоны пассажирского поезда.
Будем считать, что все неприятности уехали на нем.
Но чтоб мне поверить в это, нужно нечто большее, чем колотушка и кастрюля.
3
В колоде Таро есть карта — Башня, она означает полный крах всего, и если она выпадает — жди беды.
Не то чтоб я твердо верила в подобные вещи, но что-то в этом однозначно есть.
Вообще человек так устроен, что ему непременно надо знать, что будет, и я не исключение, но я обычно пользуюсь мозгами, мне карты без надобности. Жизнь похожа на движение шаров по бильярдному столу. Оно кажется хаотичным и случайным, но правда в том, что каждый шар, двигаясь, задевает соседние, и они тоже приходят в движение, и если понять, куда какой шар отскочит, какая инерция возникнет при том или ином движении, кого и как это заденет, то можно спокойно ступать по краю пропасти.
Фишка лишь в том, чтобы не оказаться слишком близко к краю.
Когда я оказалась на улице, то у меня была с собой сумочка с небольшой суммой денег, косметичкой, телефоном и блокнотом. Телефон я потом реализовала, предварительно переписав номера в блокнот. Но я знала, что звонить, обращаясь за помощью, мне, по сути, некому.
Ну, или почти некому.
Я долго прикидывала, звонить или нет — дело в том, что по Оксанке я скучаю, по-настоящему скучаю, хотя все считают ее немного странной, но я и сама немного странная, так что Оксанка мне в самый раз. Но потом решила, что незачем ей во все это впутываться вместе со мной.
Я не из тех, кто чуть что — бежит за подмогой.
Мы с Оксанкой познакомились в институте, Бурковский считал, что мне нужно учиться — видит бог, он был иногда прав, но в вопросе выбора института для меня он руководствовался какими-то своими соображениями. Моего мнения никто не спрашивал, да я его и не озвучивала — я точно знала, что вся эта хорошая жизнь ненадолго, а потому просто брала от нее по максимуму.
Это было нужно для выживания, а выживать я умею.
Бурковский давно оставил попытки наладить со мной конструктивный диалог, у них с матерью сложилась семья, и даже Янек был частью этой семьи, только я торчала как больной зуб, портя их идиллию. Мать пару недель провела в клинике, где ей объяснили, что к чему, и когда она оттуда вышла, то была вполне договороспособной. И все они, во главе с психологом, отчего-то решили, что нам с матерью надо «помириться» — но, чтобы помириться, нужно для начала поссориться, а мы-то не ссорились. Просто в какой-то момент моя мама исчезла, а в ее теле поселилась чужая тетка, которая не испытывала ко мне никаких добрых чувств, и никакие психиатры не могли этого исправить.
И я это знала, так что никакого «помириться» не получилось.
Мы просто жили так, как получилось, и Бурковскому пришлось смириться с тем, что в его доме живет абсолютно чужая девочка, которая вроде как есть — но вроде и нет. Они втроем были настоящей семьей, мать очень привязалась к Янеку, потому что он не напоминал ей о пережитом унижении, боли и смерти, а я напоминала, глядя на нее папашиными глазами. Как будто я виновата, что она выбрала себе мужа, думая не головой, а промежностью.
Но от папаши мне досталась выигрышная внешность, однозначно.
Может, если бы я была похожа на мать, она бы относилась ко мне по-другому, но я получилась похожа на папашу, а судя по его доалкогольным фотографиям, он был очень хорош и даже потом, пережеванный зеленым змием, был весьма неплох. И когда он вваливался в квартиру, наливаясь краснотой, его глаза горели неистовым синим огнем. Конечно, он был моральный урод и чокнутый психопат, но это не отменяло его упаковку. И его гены оказались сильнее бледных генов матери, потому что и я, и сестра получились как две капли воды похожи внешне на папашу. Но сестра так и не выросла, а я в полной мере насладилась наследством Станислава Билецкого — единственного наследства, которое он мне оставил. Он бы пропил и его, если б мог, но тут уж было никак. И если в мои тринадцать, когда Зиновий Бурковский решил жениться на матери, я была просто подростком, состоящим из рук и ног, то в семнадцать мне досталась корона королевы школьного выпускного бала. Я обхохоталась, глядя на перекошенные в приветливых улыбках лица соучениц, тем более что эту идиотскую традицию выбирать короля и королеву руководство школы сдернуло из американских фильмов о подростках, мечтающих потерять девственность на выпускном — как водится, попутно выхолостив эту идею до банального конкурса на самую симпатичную вывеску. Именно потому я оказалась обладательницей нехилой диадемы в камешках, и это было не стекло, школа-то не обычная. Королем выбрали Янека — ну, тут удивляться нечему, девки от него кипятком ссали, но я-то знала, что он пронырливый сукин сын, вечно сующий нос в чужие дела.
Друзьями мы с ним так и не стали, потому что он был Бурковский, а я — Билецкая, и это было как клеймо.
Мы тогда просто танцевали с ним, а через неделю он должен был улететь учиться в Итон, и он пялился на меня, как теленок, а я думала о том, что сейчас на нас смотрят десятки глаз и многие из смотрящих меня неистово ненавидят.