— На станцию пойдете или переночуете? — спросила Клавдия.
— А можно?
— Отчего же нельзя... Идите на лавку, где прошлый раз спали, ложитесь.
Он потоптался на пороге, с благодарностью посмотрел на Клавдию и пошел в дом.
Утром Чепурнова разбудило солнце, пробивавшееся сквозь щели в ставнях. На полу стояли сапоги, сухие и чистые. Чепурнов оделся и вышел во двор.
Хозяйка у плиты колола дрова. Поздоровавшись, он взял у нее топор, быстро разрубил колоду. Клавдия с удовольствием смотрела, как мужчина ловко и хорошо работал топором.
— А что, Клавдия Алексеевна, давайте я хлев починю? — сказал он.
— Что вы еще выдумали? Его сразу-то и не починишь.
— Ну-ка, я посмотрю, что там делается.
Он взял топор и уверенно, как хозяин, пошел к хлеву.
Через несколько минут Клавдия Алексеевна услышала стук топора, а когда посмотрела на хлев, то на крыше увидала Чепурнова, прибивавшего доски.
— Господи, — сказала она. — И охота вам возиться. Отдыхали бы лучше. Пойдемте завтракать.
Умывался Чепурнов в речке вместе с Ваней. Мальчик долго бултыхался в воде, все допытываясь у младшего сержанта, куда тот уходил вчера. Чепурнов умыл мальчика и принес его на руках к столу.
— Что же, — сказала Клавдия Алексеевна после чая, — сейчас пойдете на станцию или позже, к обеду? Может, попутная машина случится. Часто бывает.
Не снимая Ваню с колен, Чепурнов просто ответил:
— Вот хлев починю, хозяюшка, тогда и пойду.
Клавдия Алексеевна посмотрела на него: не шутит ли?
— Да ведь там на неделю работы.
— А мне спешить некуда. Пойдем, Ваня, на работу, — предложил он мальчику, беря топор. — Согласна, хозяюшка?
— Коли не шутите — мне-то что? Я согласна.
— Ну и добро.
И Чепурнов принялся за работу.
Так прошло два дня.
На третий день пошел дождь. Александр Иванович нисколько не огорчился этим и с утра до вечера провозился с Ваней.
Время от времени Чепурнов обходил двор, хозяйским глазом присматривался ко всему. Поправил крыльцо, окопал деревья, починил забор. Между делом продолжал ремонтировать хлев. Когда Клавдия увидала, что работы осталось немного, она с грустью подумала о том, что Чепурнов уйдет. Ей стало жалко чего-то, и она решила, что жалко ей Ваню, который привык к Чепурнову и называет его отцом.
Как-то, когда мальчик увлекся своей гармошкой, она подошла к Чепурнову, работавшему на крыше. Постояла молча, потом сказала:
— Вот вы уйдете от нас, а что я скажу Ване? Он к вам привык, как к родному отцу.
Чепурнов бросил топор на землю, вытер пот с лица.
— А разве из меня плохой отец выйдет, Клавдия Алексеевна? — спросил он и засмеялся. — Если хотите, то никуда я не пойду. И Ванюшу огорчать не придется. Ей-богу, хорошим отцом буду. И вас никогда не обижу.
У Клавдии дух захватило от этих слов. Боясь поднять на Чепурнова свои глубокие синие глаза, она тихо молвила:
— Вы, Александр Иванович, человек хороший. Мне с вами только одна радость будет...
Чепурнов в одну секунду, словно птица, слетел с крыши хлева.
Робко и неуверенно обнял он горячие, сильные плечи молодой женщины. Чепурнов знал, что в руках у него сейчас само счастье, за которым он исходил так много трудных военных дорог.
СОЛДАТ КУПРИЯНОВ
Через три месяца после призыва в армию солдат Алексей Куприянов был направлен для дальнейшего прохождения службы в Группу советских войск в Германии.
До пограничного города Бреста ехали весело, как на загородную прогулку. В Бресте же стояли несколько часов. Многие успели сходить на почту и послать письма домой, а кое-кто сбегал в магазин, чтобы истратить последние советские рубли, оставшиеся в небогатом солдатском запасе. К вагонам вернулись с покупками: кто с кругом колбасы, кто с банкой консервов, кто с бутылкой лимонада.
В назначенный час поезд отошел от перрона. Алексей Куприянов прильнул к окошку и смотрел на город, который видел впервые, и думал о том, что вот здесь, на этой земле, много лет назад разыгралась страшная драма войны. И хоть теперь совсем не было видно следов битвы, одно воспоминание о прошлом вызывало в душе тихую грусть.
За окном пронесся глухой нарастающий гул, замелькали темные фермы железнодорожного моста. Внизу сверкнула голубая полоска воды.
— Речку Буг переезжаем, — сказал солдат Иванеев, свесивший голову с верхней полки. — Как раз самая граница.
Здоровый широкоплечий Бондарчук бросился к окну, потеснил Куприянова, отвоевывая себе место.
— Точно, хлопцы. Польша пошла.
Куприянов молча окинул взглядом простор, открывающийся за рекой, и сразу почувствовал, как защемило сердце, и какая-то незнакомая ранее грусть охватила его. Ничего подобного в жизни он никогда не испытывал. Словно какое-то таинство совершал, переезжая границу.
«Так вот как это бывает, — думал солдат. — Странно и вместе с тем ничего особенного. Как просто».
Ребята притихли и, сгрудившись у окон, смотрели на дорогу, где шли польские девушки и ехали крестьяне на повозках.
— Тут и девчата другие, в штанах ходят, — сказал Бондарчук и засмеялся. — Вот форсят.
— А телега на резиновых колесах, можно ездить. Видишь, одна лошадь запросто тянет, — говорил Иванеев.
— Чего в ней толку, в телеге? У нас этот транспорт на свалку сдали, машин полно. А девчата хорошие, не спорю.
— Наши не хуже. И тоже в штанах найдутся, сколь хоть, — недовольным голосом пробасил Серегин. — Нашел чудо. Ты посмотри, как тут землю пашут, по старинке, на лошаденках.
— Много не наковыряешь, — протянул Иванеев и закурил сигарету.
Куприянов прислушивался к разговорам, смотрел за окно и молчал. Много раз в жизни он расставался с товарищами, но никогда еще не доводилось ему прощаться с Родиной. Он плотнее прижимался щекой к холодному оконному стеклу и смотрел не вперед, по ходу поезда, а назад, где еще виднелись родные поля и тихо качались приземистые деревья на берегах Буга.
«До свидания!» — мысленно сказал Куприянов и отошел от окна. Он прилег на полку, прислушиваясь к восклицаниям, шуткам и смеху товарищей.
Лежал долго — хотел уснуть, но не мог. И только теперь почувствовал, какая важная перемена наступает в его жизни. И все пришло как-то незаметно. До этой поры ему казалось, что он все еще мальчишка, а вот, поди ж ты, как быстро пролетело время и пришел его черед стать взрослым мужчиной. Казалось невероятным, что он, родившийся в дни войны с Германией и так много испытавший горя, уже совсем вырос, призван в солдаты и едет в ту самую Германию, которую кругом проклинали люди с самых первых дней его детства. Странная это штука — жизнь человека.
Куприянов зарылся лицом в подушку, лежал молча, не открывая глаз, но все никакне мог заснуть, Мысли его были далеко, по ту сторону границы, которую он только что переехал, увлекли его самого в прошлое, в его раннее детство.
Родился он в дни войны, когда отец уже ушел на фронт. Жили они втроем: мать, старшая сестренка Шура и он — Алексей.
Когда шла война, он был совсем маленьким и ничего о ней не помнит. Первые воспоминания связаны с тем временем, когда закончилась война, и он с сестренкой Шурой ходил на завод, где работала мать.
Она уходила из дому рано утром, когда Алеша еще не просыпался, и возвращалась поздно вечером, когда он уже спал.
Дети виделись с матерью только днем в короткое время ее обеденного перерыва на заводе, куда они приносили ей еду. Алешкиной сестре Шуре было в то время лет восемь, она умела варить суп, стирать, прибирать комнату.
Каждый день Алексей и Шура пробирались по развалинам, по разбитым кирпичам, обломкам железа, каким-то покореженным ржавым трубам. Заводская территория была большая, найти мать, да еще среди такого хаоса, было нелегко.
Алешка помнит один из таких дней, когда они с Шурой шли на завод. Проходили мимо булочной. Запах свежего хлеба так раздразнил мальчишку, что ему до слез захотелось есть. Он с завистью поглядывал на узелок, в котором Шура несла обед матери.
— Хочу есть, — скулил он, протягивая руку к узелку. — Дай, Шурка.
Шура строго говорила братишке:
— Мы с тобой ели, а это маме. Она целый день работает, завод строит.
— А кто его сломал?
— Немцы. Бомбами да снарядами разбили.
Алешка лениво плелся за Шурой и все всхлипывал, растревоженный запахом хлеба.
— Есть хочу. Дай кусочек.
— Нельзя, — строго говорила сестра. — Это маме, ты понимать должен. Мы с тобой уже ели.
Они шли мимо стройки, где работали пленные немцы. Дети смотрели через решетчатую ограду на чужих, непонятных людей. Те молча работали, перебирали кирпичи, складывали их в кучи. Ржавые трубы и всякий металлический лом сносили в другое место.
В тот момент, когда дети задержались у ограды, к ним обернулся пожилой немец с грустными глазами, с худым небритым лицом. Он улыбнулся девочке и, увидав узелок в ее руке, подошел совсем близко.
— Кароший девочка, — сказал он униженно и стыдливо, — ты красивый и добрый. И мальчик кароший.
Он был усталый и совсем нестрашный. Что-то доброе мелькнуло в его глазах. Шура с жалостью смотрела на этого большого беспомощного человека.
— У тебя есть клеб? — спросил немец.
Шура заколебалась, потом стала развязывать узелок и вынула небольшой кусочек черного хлеба.
Алешка со злостью посмотрел на немца и схватил за руки сестренку:
— Это мамин хлеб. Нельзя!
Но Шура оттолкнула братишку, не послушалась его. Она переломила хлеб пополам и одну часть протянула немцу.
Немец быстрым движением схватил хлеб, дрожащей рукой прижал его к груди. Вторую руку он просунул между прутьями решетки и погладил девочку по белокурой головке. В его глазах блеснули слезы.
— Спасибо, девочка.
Алешка сердито дернул за руку сестру и потащил ее от решетки.
— Не давай ему хлеба, он разломал наш завод.
Алешка тогда не на шутку рассердился на Шуру.