– С кем с нами?
– Ну, с поэтами.
Ах вот в чем дело! Владыка – политик. Отрядил к остолопам спецназовца. Послал бы святошу – пиши пропало.
Я совершенно искренен (с черного дна беспамятства наконец-то всплыл вчерашний бар):
– Нам повезло!
– Правда?
– Еще какая!
Она зарделась. Нет, хорошо, когда дома облизывает пальчики над кастрюлями такая вот опрятная дюймовочка. Одно лишь огорчает в идиллии: восторги по поводу всяких там полуночных гостей и макияж по утрам – верный признак молодоженства. Проклятое время рано или поздно вмешается. У всех моих женатых приятелей давно на кухнях орудуют сковородами настоящие саламандры.
Отец Федор предстал в церковной красе: ряса, крест, грива распущена. Вдыхает чесночно-свекольный запах и вообще ведет себя, как всякий нормальный человек. Вновь подмигнув, уходит переодеваться.
Его симпатичная половина вспоминает о подоконнике: щелкнул тумблер допотопного «грюндика». Подумать только, подпевает! Потом спохватилась:
– Привычка!
На коротких волнах истинная вакханалия: поганые гарлемские чечеточники вкупе с Мадонной и К°! Диск-жокеи до того заболтались, что не знают, как выкрутиться из положения. Эти волнистые попугайчики кичатся своим английским произношением – словно только что переметнулись из Гарварда. У негодяев через слово проскальзывает «а вот в цивилизованных странах» или «в западной цивилизации», будто мы сами здесь черт знает что. Послушать ребят: Господь назначил Лондон филиалом Эдема, а Париж вообще был вечным сплошным елисейским полем; никто там слыхом не слыхивал про гугенотов, Коммуну и бухгалтера Маркса.
Мне тошно, как только гляжу на бутылку, а батюшка наливает:
– Немножко надо пропустить. Иначе борщом не насладишься!
– Увольте! Я с этого дня вообще заделаюсь херувимом: хватит полетов во сне и наяву.
Бывший воин смеется:
– Ну, херувимы как раз и летают.
После рюмки решаюсь на риск. Отец Федор тоже берется за ложку, аккуратно ломает хлебные ломтики: ни одной крошки в бородке. А жена ему улыбается. Поглядеть – святое семейство.
Тарелка похожа на супницу, но я, оказывается, способен на многое. За котлетками следует чай. Пока батюшка растасовывает банки, кружки, щипцы и китайские чайнички для священнодейства, попадья собралась куда-то. Минишубка, шнурованные башмачки. С прелестной головки свесил хвост почивший в бозе соболь.
– Вы дождетесь? Если нет, Денис, рада была познакомиться!
Ну что на это ответить? Их браку полгода, не больше.
Кроме всякой самохвалебной чуши я, видно, ночью такое задел, что от проповеди не отвертеться. Однако неизбежна прелюдия – зеленый цейлонский «ганпаудер».
Чтоб не обидеть мастера, делаю глоток. «Грюндик» между тем захлебнулся вопросом: сколько детей удалось настрогать Джону Леннону? Невидимый Швейк отвечает: девять. Жокей вопит так, что в Сибири слышно: «Вы не попали в финал. Но не отчаивайтесь – поощрительный приз!»
И сулит счастливцу канистрочку масла «Шелл» размером с наперсток.
Священник прервал дальнейшее безобразие – выключил. Греет ладони о кружку.
– Значит, иллюзий у тебя не осталось?
Вот оно: «е2–е4»!
– Что молчишь?
Убей бог, не помню, что я там ночью выложил насчет иллюзий: однако молчать действительно неудобно:
– Знаете, батюшка! Я про иллюзии вот какую историю вам расскажу. Мне лет пять было, не больше. Жил я с дедом и бабкой за городом. Для детей законы не писаны: обязательно им хочется сколотить из досок корабль или парашют из зонтика состряпать какой-нибудь. Дело вот в чем: дед запрещал мне бегать за поле, в кустарник, так я мечтал построить воздушный шар – долететь, посмотреть сверху, что там, в кустах! Вот и сидел на скамье, мечтал себе, и вдруг появляется девушка, взрослая, толстая. Помню, косу теребила. И заговаривает, дескать, что не весел добрый молодец и всякое такое прочее. Я поделился задумкой. А она отвечает: «Неси-ка сюда бумагу! Тащи все газеты, книги, какие есть… Я тебе из бумаги сделаю, честное слово…» Я тогда весь дедов дом перерыл! Все вынес. Я ей книги отдал, понимаете? Она взяла сколько могла унести и говорит: «Сегодня вечером приходи к колодцу. Будет тебе шар!» Я этого вечера так дожидался, как больше ничего не ждал в жизни. И все представлял полет! Чуть сердце не лопнуло. Так вот, побежал. Она уже там сидела. И знаете, чем занималась? Рвала газеты и книги и вытирала ими задницу. Душевнобольная – иногда таких выпускают. Обыкновенная сумасшедшая!
– Ну, хорошо. А церковь-то здесь при чем?
Одно понимаю: от «киндзмараули» с одновременной текилой следует все-таки отказаться.
– Что церковь?
– Нежелание в храмы ходить.
Очередная мина всплывает со дна: вспомнил!
– Я чистую правду поведал, батюшка. Там Божьей тайны нет. Если столкнешься с редким попом, который лучится – то словно с Серафимом Саровским встретился! А так, подкатывают на машинах: пейджеры, кейсы!
Такую церковь посещать не хочу… Батюшка, можно на лестницу выйти?
Отец Федор милосерден: а я холодею, когда в мятой пачке поначалу ничего не нащупываю. Однако Господь тоже милостив – есть последняя! Глотаю спасительный дым.
– Значит, тебе плохо, Денис?
– А разве вам хорошо? Может, и прав Гужихин – ну что тут может наладиться? Черта тут наладится лысого. Так что прикажете делать? Разбегаться? Вы еще, на худой конец, спасетесь: если, конечно, верите. Нам-то грешным, что предпринять?
Отец Федор неожиданно вспомнил Толстого:
– Там у него один полк в резерве. Солдаты занимаются чем угодно, лишь бы отвлечься: шалашики мастерят, кивера чистят. Четверть людей убиты, а еще ни единого выстрела! И командир, и офицеры стоят, потому что последний резерв! Никого больше за ними. Если уж эти дрогнут! Так вот я о чем. Может, весь вопрос только в том, чтобы не разбежаться? Здесь – знаешь, как со слабонервными? Кто испугался, из рядов выкатился, того сержант бьет по морде. Здорово лупит, кровянит что надо! И ведь в строй возвращает.
Священник потер лоб. Потом на меня взглянул:
– А что ты, собственно, желал услышать?
И ведь втемяшился в меня этот самый резервный полк! Болтаюсь после по улицам и все представляю, как мы стоим на овсяном поле: Васенька, я и Киже. И старина Зимовский, конечно. А сержант или унтер (какая разница!) – он на уровне Бондарчука должен быть! Джека Николсона, наконец – чтобы все гениально смотрелось. Чтобы поняли – вот кто спаситель! Чтобы, как только его увидали – в порванном, грязном мундире, – все сразу были бы наповал убиты величием сцены. Расхаживает вдоль рядов и показывает кулачищи. И ревет: «Всем стоять!» И таскает за шиворот струсивших – возвращает обратно. Резерв пересыпан картечью, словно солью, но уходить нельзя…
В «Гном» заглядываю под вечер – устал так, словно снял все четыре серии «Войны и мира»!
Пена в кружке поручика осела, видно, еще в прошлом году.
– Что за вид, Юлик! Матушка накрыла? Братец явился, и ты разглядел его невесту?
Киже безмолвствует.
Меня пробивает жар. Нет, нет, уверяют, квартира в порядке.
– Затуманила мозги и в последний момент отказалась?
Судорожный, первый за вечер глоток.
– Ты, кретин несчастный, не открыл мой бункер? Ключ застрял? Сломался замок?
Киже отвернувшись, цедит пиво, как воду.
– Ну-с, молодой человек, – взывает к нему Портос. – Не томите пришельца.
– Я не смог, – сипит Дон Жуан.
Тупость моя безнадежна.
– Ах, какой вы черствый субъект, – укоряет Зимовский. – Войдите же в положение.
Наконец-то вхожу.
– Я законченный импотент, – содрогается Юлик.
– Что она?
– Да какая разница, что! – чуть ли не вопиет.
– В общем-то, ничего особенного, – заявляю. – Со мной не раз такое бывало. – Снаряд попадает в точку. Неудачник ждет продолжения, оно немедленно следует: – Рано или поздно случается. Закапризничали гормоны. Погода нелетная. Магнитная буря. Да мало ли что!
– Голосом нашего младенца глаголет истина, – медоточиво подхватывает актер. – А я и не думал, Денис, что вы признаетесь!
– Мы не киборги.
Поручик – сама надежда:
– Ты… по этому поводу… переживал?
– Не то слово. Чуть не прыгнул в Фонтанку. А потом осознал: гигантом может быть жеребец. Тупое животное. Такому лишь бы девушку завалить: ни ласки, ни нежности. Желаешь быть примитивным самцом?
– Да нет, – бормочет Киже, однако, подлеца насквозь видно.
– Ты не жеребец? Не циник? – добиваюсь очередной лжи. И, разумеется, ее получаю. – Тогда все понятно! – и рекомендую Киже остальным. – Перед нами живой человек – думающий, сомневающийся, переживающий. К тому же, положа руку на сердце, – действительно ли он любит свою кассиршу?
– Ну, не знаю, – засомневался поручик.
Диагноз очевиден:
– Пусть заглянет в подсознательные глубины! Он похотливо ее домогался! В этом-то вся суть. Тешил свое самолюбие. Неудача послужит наукой несчастному, чтобы научился отличать любовь от банального прелюбодеяния. Наказан за похоть – и только.
– Действительно, – бормочет Юлик. На его физиономии отпечатывается мука от безнадежных попыток проникнуть в собственные глубины. – Может быть!
– Он еще говорит «может быть»! – впадаю в целительный гнев. – Вне всякого сомнения – наказан!
Меня перебивают:
– Это точно!
Кролик как будто бы никуда не девался, не растворялся в болотном воздухе. Так небрежно ослабляют галстуки перед чашечкой «нескафе» или «липтона» розовощекие рекламные жулики.
Поручик предательски отвернулся к известному терапевту. У того не залеживаются примеры: взахлеб начинает о конфузе с одной целомудренной дамочкой. История поучительна: перед тем как поехать в гнездо, Кролик с дамой навестили кафе; было жарко, было лето, и как нельзя кстати подвернулась бутылочка «Балтики». Роковая роль напитка открылась чуть позже: оказалось пиво прокисшим или попали туда бактерии – Кролику неизвестно. В такси он еще более распалился и пообещал даме Вальпургиеву ночь.