свое крыло. Голова моя (парикмахерский комбайн снял обильную жатву) даже не особо знакомому с бильярдным сукном и четырехзначными проигрышами счастливчику навевала определенные ассоциации: лунный затылок был превращен в сплошное пятно зеленки. И вообще, я таким заделался, что когда миром заинтересовался и сестра, в которой не оказалось ни на грош милосердия, поднесла зеркало – подпрыгнул. Но все равно попросил газет. Мой Ливси едва со смеху не помер! И все поражался человеческой сущности: впрямь, для чего человеку, в самый последний момент отменившему ланч с апостолом Петром, знать о том, что происходит в Зимбабве? Но прессой я все-таки обложился. Строчки перестраивались на скаку, абзацы дергались – однако суть прояснилась: дна человечество не достигло!
Младший все-таки умудрился о себе напомнить. Что касается его новой пассии, мы с ней и словечком переброситься не успели, а все уже сделалось ясно. Бог им в помощь!
Самое удивительное – Дина чаще в больнице бывала, чем матушка. Даже когда вовсю я готовился к торжественному подъему, пыталась просочиться в реанимацию. И в палате постоянно торчала, и в местном садике выгуливала, словно бобика. Я ей однажды сказал на такой вот прогулке, лопоухий, симпатичный – истинный Фредди Крюгер: «Слушай, Дина! Ну почему ты со мной связалась? Что ты меня пасешь? Не стану я знаменитым! Я, наверное, и поэтом не стану! И денег у меня никогда не будет. А что есть – так вот эти кальсоны и халат времен покорения Крыма».
Я достаточно жестко выпалил – может быть, чересчур. Но наконец-то открыто: «Тебя возят твои ухажеры. Развлекают. А чем я могу развлечь? В моей несчастной башке сейчас все так перетряхнулось, что ни одного прежнего стихотворения не вспомнить, не то чтобы сочинить новую оду».
И все в том же духе. А она разревелась медведицей:
– Дурак! И ничего-то ты не понял. И не звони, и не пиши…
И убежала. Я остался стоять, как Незнайка, – в недоумении.
Тополя уже почками щелкали, словно семечками. Никогда раньше не слышал подобного лопанья, а вот в больничке свезло: как-то утром добрел до скамьи – и тут же куст перед моими изумленными глазами мгновенно подернулся зеленью, как медь патиной. Я словно Будда впал в самадхи: до вечера не мог оторваться от листьев! Срывал их, растирал, нюхал, и ведь нравилось, что они такие клейкие, липкие и мои отвратительные больничные пальцы надолго ими пропахнут!
Так вот, пока я играл листочками, Пекарь закончил свой «Пир». Оказывается, он и меня впихнул к солдатам и куртизанкам – мальчиком, подающим обжоре Лукуллу павлинье перо. И ведь не гладиатором изобразил, не атлетом, не Юлием Цезарем! Подобное часто случается – всегда думаешь о себе совсем не то, что о тебе думают другие.
А картину взяли на выставку, и хоть осиротинили ее на каком-то отшибе, постоянно собиралась толпа. С творцом полотна многие из художников перестали здороваться – верный признак успеха. Впрочем, Пекаря это как раз меньше всего и смутило. Неделю ходил сумрачным – а потом явилась идея. Он как ее перед собой всю увидел – просиял. Просветлел. И, разумеется, запил.
А Зимовский покинул планету в один из веселых весенних деньков: на самом взлете рукомойной карьеры. Все, кто в той детской радиопередачке участвовал – вампиры, Горынычи, Василисы Прекрасные – отправились на перекур. Портос остался в кабинке. И сломался его «Пратт энд Уитни».
Театральные чиновники подсуетились: прислали трех своих деятелей. Со стороны усопшего тоже прибыла делегация: я к тому времени выписался, Васенька отпросился со своей омоновской службы.
Мы даже засомневались поначалу, но санитары уверили: это актер. Справку подсунули. Однако Васенька логично бубнил всю дорогу: у нас какую угодно бумагу можно состряпать. И ведь действительно: в кукле, что лежала в сосновом ящике, нельзя было узнать товарища! Выходит, везли мы на Волковское листву опавшую, кости, что угодно – но только не самого. Но главное всех впереди ожидало – возле ямы звездой Давида даже не пахло: стоял православный крест! У театралов дело мгновенно подскочило до ругани: при нас, не стесняясь, костерили неведомого Иннокентия Лазаревича. Оказалось, не в первый раз у этого деятеля были проколы. Здесь прежде спокойный Васенька так рыкнул – построились даже гробокопатели. Новоиспеченный омоновец моментально решил проблему – Зимовского меньше всего волновало, что водрузят над его бренной плотью. И чиновники оказались на удивление покладисты.
Теперь о главном – полк отца разорвали на части. Стрелочник был налицо, и генералы не сомневались. Пенсию после отставки несчастному воину сунули, но полковник вернулся без дела и поначалу вел себя, как Саид: за день набиралось словечек, словно сока из самой скупой березы – чайная ложка! Фотографии в коридоре были нещадно им сорваны. А сам бродил в тренировочном старом костюме и варил себе кофе, от одного глотка которого я полез бы на потолок. Затем утыкался лбом в оконное стекло, хлебал эту дикую смесь – и разглядывал стену напротив. То, что он так подолгу сверлил одну точку, опасный был признак – я даже из дома перестал выбираться!
А он вдруг начал хватать подряд все, что безнадежно пылилось по шкафам и кладовкам, – книжки, журналы, дайджесты. Целые тучи сдувал с обложек. Даже ночами торчал на кухне: сигареты тлели, словно бикфордов шнур. Глотал «Робинзона Крузо», «Моби Дика», «Семнадцать мгновений весны». Разыскал «Мумми-Тролля» – и в один присест смолотил! И «Бармалея», и «Мистера-Твистера»! И «Урфина Джуса» с его ожившими деревянными чурбанами, а затем «Новый мир», «Октябрь», «Москву», сверхдеятельный «Огонек»! Вытащил «Дядю Степу»! И ведь торопился – наверстывал что-то упущенное. Шевелил губами, кружку за кружкой прихлебывал. С ума можно было сойти. Засыпал часиков в девять утра, воткнув нос в очередную страницу. Я однажды увидел в его крепких лапах книжонку наших поэтов – так он и ее читал! Братец мой настолько был поражен, что тут же освободил несчастного Гессе.
Я отцу Федору позвонил. Все рассказал как на духу. Тогда уже стало ясно: поживу еще на свете – и повел себя соответствующе: даже острил. А священник откликнулся:
– Надеюсь, Денис, ты не в обиде на этих. Из тебя грехи выколачивали.
Он вспомнил:
– Ну как, постоим в резерве?
А что еще остается делать? Заниматься, конечно, надо – если не чисткой киверов, то хотя бы «Лукуллами», бойцовским клубом, вязанием макраме. Все мы себя чем-нибудь да развлекаем: главное – не думать о ядрах!
И вот, пока топчешься на овсяной меже, такого насмотришься, чего никому, даже старому пьянице Гофману, не придумать. Я ведь и представить себе не мог, что хирурги могут у нас задаром отлавливать пациентов, которые уже на облаках устроились, – и сдергивать их с небес. Или женщины так же чудить, как Дина! Или вот посреди кошмара какие-то шпунтики внезапно возьмут и выволокут из гаража самолет, который носится взад и вперед, и кувыркается над всеми нашими городами. И то, что мой вояка-отец серьезно уткнется когда-нибудь в Винни-Пуха – никому ведь нарочно не выдумать. Никому. Даже Кролику!
1998–2009