Кот Котович полосатый…
Матушка Лыхмус посадила внука на колени, улыбнулась ему и продолжала вместе с ним:
…На пеньке сидел с указкой…
Сын наконец взял себя в руки, он тоже постарался улыбнуться, и следующие строчки они читали уже все вместе:
…Трубку длинную курил,
хмуря брови, говорил:
«Ну-ка, кто прочтет мне сказку?»
Позже Эндель извинился: иногда так разнервничаешься, что начинаешь говорить глупости. Он рассказал, что спрос на материал для покрытия полов, изготовляемый на их предприятии, стал падать, в конечном счете это приведет к снижению заработка. Сверхурочные уже давно сошли на нет, кто знает, что ждет его в будущем. Начнут производить что-нибудь другое или сократят число рабочих? Впервые Эндель разоткровенничался о подобных вещах, до этого он все больше хвалился своим достатком. Мария была занята внуком, и все-таки она почувствовала, что сын говорит не о том, что накипело в душе.
Кто знает, может быть, Энделю не нравится, что она учит детей эстонскому языку? Или ее, Марии, занятия не по вкусу Алисе?
Человека трудно понять. И своего сына тоже. Сына особенно, ведь хочешь видеть в нем то, о чем мечтала, думая о нем. Теперь Мария Лыхмус была уверена: сыну и впрямь стыдно, что его дети не говорят по-эстонски, что он не научил их родному языку. Пожалуй, все обстояло именно так, как сказал Эндель в порыве раздражения. Жизнь требовала свое, Эндель из кожи лез, дотянулся до купленного в рассрочку дома и машины, а время не ждало, и дети выросли англичанами. Вот Эндель и корил себя, поняв, что ничего уже не изменишь. Кому охота признаваться в своем поражении…
Ровно гудели моторы самолета.
По пути из Таллина в Москву и из Москвы в Лондон Марию Лыхмус интересовало все: самолет, сиденья и какие-то измерительные приборы на стене. Когда стюардесса предложила ей конфеты и попросила пристегнуть ремень, Мария с наивным простодушием спросила, с какой это стати она должна привязывать себя к креслу. Объяснение стюардессы, что если она пристегнет ремни, то при взлете и посадке с ней ничего не случится, даже немного напугало ее. Сидящий рядом с Марией пожилой мужчина стал ее успокаивать, ничего, мол, не произойдет, подобное требование — рутина, слепое подчинение инструкции, которую рано или поздно отменят. Мария Лыхмус, возбужденная, как ребенок, впервые вышедший за ворота своего дома, стала расспрашивать мужчину, много ли он летал. Мужчина ответил: по меньшей мере один-то раз он земной шар опоясал, и Мария, летевшая в самолете впервые, почтительно взглянула на соседа.
Мария заметила, когда самолет тронулся с места: моторы заревели громче, она услышала дребезжание колес и почувствовала, что самолет едва ощутимо подпрыгивает. Но того момента, когда самолет поднялся в воздух, она не уловила. Вдруг ее глаза увидели нечто такое, чего они не видели ни разу за все прошедшие восемьдесят лет: ее взгляд упал на круглое окно, и сквозь него она заметила, как откуда-то снизу и наклонно земля поворачивается ей навстречу. Только тут она поняла, что они уже летят. Было чему удивляться! С заоблачной высоты дома выглядели спичечными коробками и того меньше, дороги, которые на земле вьются и петляют, бежали невероятно прямо, прямые очертания приобрели и поля, лесные опушки и луга, они были похожи на прямоугольные лоскуты. Только река змеилась, и это казалось странным. С высоты девяти километров Северное море напоминало ей бескрайнее картофельное поле, волны походили на картофельные борозды. Волны не катились, как это видно на взморье, а застыли на месте.
Теперь, на пути домой, Мария ничему не удивлялась. Да она и не смотрела в иллюминатор, она вообще редко открывала глаза, большей частью сидела откинувшись и сомкнув веки, ее не интересовало то, что происходило вокруг, она вся ушла в себя, вновь переживала все, что произошло там, куда она еще так недавно спешила, оживленная и взволнованная, как невеста. К завтраку, поданному в самолете, она почти не притронулась, отщипнула понемногу от каждого кусочка, есть ей не хотелось, а отказаться от еды, не притронувшись к ней, не позволяло приличие. Только одно она хотела еще увидеть — леса и поля Курамаа, в земле Курамаа спал вечным сном ее первый сын. Она знала, что самолет пролетит над Латвией, это ей сказал мужчина, сидевший рядом с ней, когда она летела в Англию. Этот симпатичный русский родился в один год с ее Кристьяном, в самолете они разговорились. Она спросила у попутчика, пролетят ли они над Эстонией, сосед — как выяснилось, он часто летал между Москвой и Лондоном, потому что работал в советском торговом представительстве, — сказал, что маршрут самолета проходит над Латвией. Мария поинтересовалась, пролетит ли он над Курамаа, и рассказала попутчику, что в Курамаа погиб ее старший сын. Они тогда о многом переговорили, слова будто сами просились на язык, она чувствовала, что рядом с ней сидит отзывчивый человек, который не посмеется над ее жизнью и мыслями. Выяснилось, что человек этот воевал в сорок четвертом в Эстонии и был ранен неподалеку от Пыльвы, и Мария ощутила, что он стал ей еще ближе. Сосед сказал, что леса Курамаа они, пожалуй, увидят, и оба вместе смотрели в окно, чтобы разглядеть их.
В Курамаа Мария как-то раз побывала, их свозил туда на своей машине научный руководитель Харри, участник войны, он называл себя парнем из корпуса; она обошла все могилы и на одном могильном камне среди других имен нашла имя своего сына: «Ст. серж. К. Лыхмус». Сын служил в Красной Армии старшим сержантом. Только об одном не рассказала она своему попутчику — о том, что хотела перевезти сына в Эстонию, даже Харри попыталась уговорить; истинное место отдохновения Кристьяна в их семейном захоронении на кладбище в Ристимяэ. Как в жизни, так и в смерти люди должны держаться друг друга, особенно члены одной семьи и вообще родственники, старалась она убедить сына. В этом Харри ей не перечил, добавил даже, что не только семья, но и народы, особенно малые народы, должны держаться вместе, насколько это в их силах, но это им не очень-то удается, потому что корысть разобщает людей, у разных слоев разные интересы.
Но ее желанию перезахоронить брата он воспротивился. С научной обстоятельностью он объяснил Марии: Кристьян похоронен в братской могиле, в дни войны не было ни времени, ни возможности копать для каждого павшего в бою отдельную могилу, а в общей могиле, где захоронено несколько десятков солдат, невозможно через двадцать лет отличить одного покойника от другого, ведь у всех погибших одинаковые солдатские шинели и истлели они одинаково — и люди, и мундиры, теперь Кристьяна трудно найти среди других. На это Мария сказала: разве нельзя узнать Кристьяна по погонам, другого старшего сержанта в этой могиле нет, там зарыты два лейтенанта, один старшина, один младший сержант, остальные все рядовые — если имена и звания вырублены в камне правильно. Сын ответил, что ткань и плоть истлевают в земле почти одновременно, кости, пуговицы и звездочки сохраняются дольше. Нашивки старшего сержанта на погонах из ткани; другое дело, если бы на погонах были звездочки. Это во-первых. А во-вторых, какое они имеют право нарушать покой других похороненных в этой могиле, ведь им пришлось бы раскопать всю братскую могилу, чтобы найти останки Кристьяна. В-третьих, может оказаться, что останки Кристьяна и не покоятся в могиле, над которой написано его имя. Надгробные камни были установлены много лет спустя после войны, вполне могла вкрасться ошибка. Кроме того, Кристьян мог быть так покалечен, что его и невозможно было похоронить целиком, мина или снаряд могут разорвать человека на куски, в таких случаях хоронили только то, что удалось найти. На это матушка Лыхмус сказала сыну: «Ты, сын, говоришь страшные вещи». Слова Харри и впрямь ужаснули ее. Но одно она все-таки поняла: в братской могиле трудно отличить одного покойника от другого, и что правда, то правда, — у них нет никакого права нарушать покой других.
Обо всем этом она своему попутчику не рассказала, хотя надежда перехоронить сына все еще теплилась в ее груди. Она только допытывала мужчину, где бы он хотел быть похороненным, если бы погиб на войне, — около Пыльвы или в отчем краю. По-русски матушка Лыхмус говорила неважно, говорить она научилась, торгуя на рынке; правда, она ходила в школу при царе, но всего две зимы, русский она там выучить не успела, хотя языки и давались ей легко. Она бы и с немецким и латышским не попала впросак, и на этих языках ей приходилось объясняться. Немецкому она научилась, еще когда до замужества служила на мызе кухаркой, с латышами часто сталкивалась после войны на рынке. Мужчина ответил, что лучше всего, конечно, было бы покоиться в родной земле, но он не возражал бы и против пыльваского красноватого песчаника. Но вот быть похороненным в Германии он бы не хотел, ни в Германии, ни в Англии; человека, воевавшего и перешагнувшего за пятый десяток, смерть может настигнуть внезапно. Матушка Лыхмус, женщина далеко не глупая, поняла, что против пыльваского песчаника ее сосед не возражал из-за нее. Чтобы она примирилась с курамааской землей. Еще она подумала, что случай свел ее с хорошим человеком. Потому-то и не обиделась, когда сосед перевел разговор на ее поездку в Англию, спросив, не едет ли она туда коротать свой век. Мария даже не сразу поняла, что он имел в виду, когда сказал «коротать дни своей старости», и вопросительно уставилась на него. Тогда сосед растолковал ей обстоятельно, и Мария сообразила, что он спрашивает, не останется ли она теперь жить у сына. Мария чистосердечно призналась, что такое ей и в голову не приходило, она только хочет поглядеть на единственного из своих четырех детей, который еще жив и которого она не видела более двадцати лет. «А сын вас не навещал?» Это был самый трудный вопрос, который ей вообще могли задать. В то время Мария и себе бы не могла на него толком ответить.
Они с Харри не раз приглашали Энделя в гости, Эндель обещал, но так и не приехал. Матушка Лыхмус думала тогда: у Энделя большая семья, пятеро детей, при такой семье приходится считаться с каждым пенни, хотя, по слухам, квалифицированные рабочие зарабатывают там хорошо. Сын работал то ли на химическом заводе, то ли на текстильной фабри