ше, чем Аннес мог себе представить. В Великих Луках вместе с немцами взяли в плен группу эстонцев, и отнюдь не эстонских гренадеров, служивших в немецком войске, — Аннес знал, что гитлеровцы сколачивали из эстонцев полицейские батальоны, которые использовались для проведения карательных операций на оккупированной территории, а может, и в боях на фронте, — нет, это были бойцы их собственного корпуса, которые угодили в плен к немцам или даже перешли к фашистам. Это обстоятельство потрясло Аннеса. Человек, который, оказавшись в окружении, сдается врагу, или последний трус, кого страх смерти лишил разума, или просто злобный противник советской власти, чьим поступком руководит слепая ненависть. Неужели животный страх смерти или слепая ненависть, охватившие человека, настолько помрачают сознание, что он уже не отдает себе отчета в своих действиях? В осажденном городе каждого ждет такая же смерть, как и в наступающей армейской части, смерть или жестокое наказание, потому что в осажденном городе, где беспрестанно рвутся снаряды и мины, нет безопасного места и оттуда никто не в состоянии вырваться. Ни немецкий солдат, ни тот, кто сдался в плен. Аннес знал, что под шквальным огнем, когда над головой свистят пули и вокруг рвутся мины, нелегко сохранить хладнокровие, делать то, что ты должен делать. Он видел, как некоторые удальцы под градом пуль и мин ломаются и становятся банальными трусами. Не каждый способен подавить в себе страх, взять себя в руки. Младший лейтенант Тальве сегодня чистосердечно признался ему, что когда немцы отрезали его взвод — ценою жизни десятка бойцов они вклинились в защиту противника — и когда один за другим стали падать оставшиеся бойцы, то жуткий страх сковал его разум. Он чувствовал только одно — безумное желание остаться в живых, в тот миг он не размышлял, что будет потом, вот так и получился из него подлец, который под дулами немецких автоматов поднял руки. В порыве откровенности Тальве поведал и о том, что перед следователями он скрыл, что сдался в плен, следователям он сказал, что в момент пленения он из-за контузии потерял сознание, поблизости от него разорвалось несколько мин, но ему явно не поверили, иначе он бы сейчас не пребывал тут, в штрафной роте, в постыдном для каждого честного человека подразделении корпуса. Тальве пошел еще дальше и признался, что, может, и в предстоящем бою он будет не в силах преодолеть этот смертельный страх, их скоро пошлют на передовую линию, штрафную роту поместят в центре прорыва, где огненный смерч будет гуще всего. Он ни за что не хотел бы вторично оказаться тряпкой, однако и сейчас не уверен, сумел ли он одолеть свой тяжкий урок и сможет ли в критической ситуации побороть себя. Так рассказал Аннесу взводный Тальве здесь же, в штрафной роте, несколько часов тому назад. Аннес пришел пораньше, чтобы перед беседой хоть немного познакомиться с положением в штрафной роте. Он узнал Тальве и завел с ним разговор. Тот не скрывал, что страх взял над ним верх. Тем не менее младший лейтенант оставил впечатление сознательного и волевого человека, его взвод в учебный период неоднократно отмечали в рамках как батальона, так и полка. Взвод успешно выполнял данные ему задания и на передовой, и Тальве, или взводный, действовал там отважно, иначе бы он не смог со своими ребятами вклиниться в немецкую оборону, другие взводы топтались на месте и шагу не ступили вперед. Смертельный страх сковал Тальве уже в конце боя, когда отступление было отрезано и большинство его бойцов полегло. Тогда, в этот тяжкий миг, страх смерти и одолел его волю.
Когда Аннес слушал исповедь младшего лейтенанта, у него появилось сочувствие к этому, на год-два моложе его, некогда храброму офицеру, который сейчас понуро стоял пред ним и, чтобы освободиться от какого-то внутреннего напряжения, без остановки говорил.
Отправляясь в штрафную роту, Аннес был готов к любым неожиданностям, но того, что встретит здесь Рихи, он никак не предполагал. Аннес все еще не освободился от замешательства, порожденного встречей с приятелем детства, на которого он обычно смотрел снизу вверх, на кого хотел походить. Мало ли что Рихи частенько подковыривал и насмешничал над ним, высмеивал его доводы, что из этого. И в последний раз, когда они были вместе, Рихи подкусывал, но тогда ему уже было не так просто заставить его, Аннеса, примолкнуть, тогда он и сам мог в том или другом случае загнать Рихи в угол, он много читал и кое в чем поднаторел, стал в некоторых проблемах разбираться и мыслил более самостоятельно. Они работали на строительстве бани на улице Тульби. Собственно, баню еще не строили, а только сносили старую развалюху, которая мешала новому зданию, и копали основание под фундамент, они с Рихи очищали большущие допотопные кирпичи, из которых была сложена труба разрушаемого здания. После этого Рихи точно в воду канул. Он, Аннес, решил было, что Рихи подался в Испанию, туда тогда сложными путями, через несколько чужих государств, отправлялись многие парни, с Вокзального бульвара и с улицы Тынисмяэ, да что там парни, в зрелом возрасте мужчины, испытанные классовые бойцы. Рихи убеждал, что в борьбе с фашизмом нужны не слова, а надо от слов переходить к делу. Он возбужденно говорил об интербригаде и добровольцах, которые направлялись в Испанию из многих уголков Европы, а также Америки, чтобы помочь республиканцам отбить наступление международной реакции. Об этом он, Аннес, сказал и Тийе, когда она приходила к нему справляться о Рихи. В тот раз Тийя не поверила, что дорога Рихи пролегла в Испанию, Тийя предположила, что он тайно отправился в Россию, и получается, что она опять права. Видимо, Рихи выполнял какое-то особое задание. Он был связан с действовавшими в подполье большевиками и сам мог быть подпольщиком. Тийя уверена, что Рихи перешел нелегально границу из-за Артура, у него могло оказаться и другое задание, но Артур был для Рихи важнее всего. Аннесу было трудно в это поверить. Из-за чего бы Рихи ни ушел в свое время из Эстонии, одно теперь ясно: он действительно ушел в Советский Союз. Иначе бы не служил в Красной Армии и не был бы здесь. Но разве не служат сейчас в корпусе некоторые из тех, кто сражался в Испании, почему Рихи не мог быть одним из них? И все же Аннес чувствовал, что, рассуждая так, он ошибается.
Как бы там Рихи ни очутился в России — прямым путем, нелегально перейдя границу или через Испанию, — совершенно непонятно, почему он находится в штрафной роте. Рихи мог быть тут командиром, ротным или замполитом, но не наказуемым. Однако ни тем, ни другим он не был, к командному составу роты, который состоял не из штрафников, Рихи не принадлежал, его послали сюда искупать свою вину. Что же с ним случилось? За что его отправили в штрафную роту?
Аннес был в полном замешательстве.
Он сразу и не узнал Рихи. Иногда бывает, что мы не узнаем даже хорошего знакомого в обществе, где он, по нашим понятиям, никак находиться не должен. Видимо, Аннес с первого взгляда потому и не признал Рихи, что штрафная рота — такое подразделение, в котором подобный Рихи человек пребывать ни за что не может. К тому же Рихи очень изменился. Выглядел совершенным стариком, хотя было ему лишь немногим больше тридцати. В облике и состоянии Рихи проглядывало нечто чуждое, что-то такое, чего Аннес не мог себе объяснить. В начале выступления — комиссар полка направил его, Аннеса, побеседовать в штрафной роте, которую недавно сформировали и придали их полку, о восстании юрьевой ночи — взгляд его задержался на бойце в самом заднем ряду, чуточку отстранившемся от других. В лице его было что-то знакомое, но Аннесу сперва не припомнилось, где он раньше встречал этого человека. До войны или в ходе войны в Эстонии, а может, в дни формирования дивизии на Урале. В два последние года он познакомился с десятками, да что там с десятками — с сотнями новых людей: в Таллине, Палдиски, Клооге, Тарту, Пярну, Кунде, на Сааремаа и в Хийумаа — всюду, где он организовывал и налаживал профсоюзную работу, а также во время оборонительных боев в истребительном батальоне и в рабочем полку, в Ленинграде и Челябинске, где он общался и подружился со многими другими эвакуированными, с мобилизованными, которых собирали в формируемое воинское соединение. Совершенно незнакомым ему этот человек не был, всякий раз, когда Аннес обращал взгляд на сидевшего особняком на склоне холма красноармейца, тот становился ему знакомее. Высокого роста, видимо, гораздо выше его самого. И плечистее тоже. Сидел как-то небрежно, вытянув одну ногу и согнув в колене другую. Сперва опирался спиной о сосну, среди елей тут росли отдельные сосны, потом подался вперед и облокотился на колени. Жаль, что он сидел в заднем ряду, в отдалении, на таком расстоянии не уловишь все черты. Аннес узнал Рихи лишь в конце беседы, когда по его лицу скользнула ироническая улыбка, столь неповторимо знакомая, что, казалось, прожгла молнией: Рихи. Человек этот был явно Рихард Хурт. И никто другой.
После политчаса Аннес потерял из виду Рихи, солдаты поднялись и разошлись, начался обеденный перерыв. Рихи или не узнал его, или не захотел с ним встречаться, иначе бы он не поспешил удалиться из «амфитеатра». Замполит штрафной роты, преподаватель истории одного новосибирского техникума, называл амфитеатром полукружие холма, где в солнечные дни ранней весны проводилась политучеба. Заветренный склон холма, где солнце растопило снег и высушило землю — в лесу снега было еще по колено, — хорошо подходил для проведения бесед. Аннес обратился к дежурному и попросил прислать к нему красноармейца Хурта. Пришлось подождать минут двадцать, — видимо, не сразу отыскали, а может, Рихи сам тянул с приходом. Он обратился к нему в соответствии с уставом:
— Товарищ капитан, красноармеец Хурт по вашему приказанию явился.
Аннес протянул руку:
— Здравствуй, Рихи.
Рихи хотя и подал руку, однако дружеским пожатием со своей стороны не ответил. Лишь сухо сказал:
— Здорово.
— Ты будто и не помнишь меня, — с теплой улыбкой продолжил Аннес. — Или в самом деле не признаешь. — При этом он подумал, что Рихи мог и не узнать его, ведь и он не сразу узнал Хурта. Шесть лет — это все же шесть лет.