им вопрос, местная администрация и члены профкома с этим якобы сами не справились. Мне все это дело не нравилось, но отказаться я не мог, работал тогда инструктором горкома, на многих строительных предприятиях своих парторганизаций еще не было. Я сказал работникам треста, которые обратились за помощью в горком, — пусть рабочие решают сами: где согласны работать десять часов, пусть работают, главное, чтобы им выплачивались предусмотренные законом сверхурочные; где не согласны, пусть им будет предоставлена возможность поступать по своему усмотрению. Меня уверили, что рабочих сбивают с толку два-три субъекта, оплакивающие прежние времена; один из них в свое время был мелким хозяйчиком, а другой, бывший вапс[1], хитрый горлопан, который умеет взять верх над местными членами профкома. Вот я сейчас и стоял лицом к лицу со строителями и обсуждал с ними, как надо действовать.
Да, выслушали меня спокойно, но затем стали живо возражать. Кто из возражавших бывший мелкий собственник, кто старый вапс, я не разобрался. Да и какое имеет значение, кто говорит, важно, что именно говорят. Одно мне вскоре стало ясно: организация работы здесь, видно, сильно хромает. Может быть, людям не по душе удлинение рабочего дня потому, что они и в обычные, отведенные часы не могут трудиться как полагается? Или действительно здесь свил себе гнездо классовый враг?
Что же этот старик мне показывает?
Я все еще не мог разглядеть, что у него зажато в ладони. Но чувствовал одно, чувствовал ясно: старик хочет выставить меня на посмешище.
— Скажите, молодой человек, что это такое?
Барак, сбитый из неструганых досок и служивший столовой, загудел. Раздаются выкрики, словно старика хотят одернуть.
— Не валяй дурака! Этот парень не какой-нибудь белоручка!
— Он с инструментом не раз имел дело!
— Я его знаю, он вместе со мной стены клал.
«Он» — это был я.
У меня вдруг оказалась мощная поддержка. Меня считали своим, своим человеком, одним из своих! Чувствовать это было чертовски приятно. И еще я убедился, что другие восприняли поведение старика точно так же, как и я: он хотел меня поставить в дурацкое положение.
— А я и не сомневаюсь, что он стройку знает. Знает, видно, раз на таком высоком месте, а к нам послан. Я и не думал говорить, что он не из рабочих. Да это и неважно, держал ли он сам в руках стамеску или молоток… Я только хотел спросить: можно ли таким паршивым напильником наточить пилу как следует? А лучших нам не дают.
Больше старик ничего не сказал.
Он показывал мне напильник.
И все-таки хотел выставить меня на посмешище.
Тут я, как говорится, обрушился на него чуть не с кулаками. Я не сомневался — передо мной враг. Противник всего того, что принес нам сороковой год. Я не сомневался, что он или сам бывший мелкий хозяйчик, или же прихвостень бывших власть имущих, подпевала буржуазии. Они ведь говорят в точности так: новый порядок работы, новый инструмент, новые станки и оборудование никуда не годятся. Все старое гораздо лучше. Так они говорят — исподтишка, с издевкой, намеками. Нет, нет, нет, они ничуть не против советской власти, но таким тупым напильником пилу не наточишь! Знаю я их, этих плакальщиков по прежним временам. Их нельзя щадить.
— Напильник тупой, не берет пилу? Я вас правильно понял? Так-так… Почему же вы мне и пилу не показали, ведь новые пилы не режут, только грызут дерево… А разрешите спросить, год тому назад вы сунулись бы к Мартину, Трейбергу, Эденбергу или какому другому хозяину с напильником или пилой? Конечно нет! Почему вы этого не сделали бы? Да потому, что у вас должны были быть собственная пила и напильник! Вы должны были иметь свои инструменты, хозяин их вам не давал. Теперь вы получаете от предприятия пилы и напильники, топоры и стамески, мастерки и молотки и хнычете: вот, мол, как бедняга рабочий должен теперь жить и трудиться, напильник тупой, не берет… Если бы государство трудящихся и цели рабочего народа что-нибудь для вас значили, вы бы точили вашу пилу своим старым шведским напильником. Дорогой папаша, советская власть не запрещает вам пользоваться вашим старым напильником.
Примерно так я тогда говорил. Слова «дорогой папаша» помню точно. Эти слова были ответом на его «скажите, молодой человек». Не пощадил старика, которого считал противником.
Противником, врагом нового строя.
Неужели Яагуп Вахк — тот самый старик? Старик, который спас жизнь Леопольду?
Теперь я должен рассказать поподробнее о Леопольде и о том, как я попал в сарай к старому Вахку.
В тысяча девятьсот пятьдесят втором году меня послали прочесть лекцию в Тихеметсаском техникуме. Я тогда уже работал в институте и был членом Общества по распространению политических и научных знаний, которое в народе окрестили «Обществом с длинным названием». Сейчас это общество называется «Знание». Эта организация лекторов и послала меня в Пярнумаа. В Тихеметсаском лесном техникуме я должен был говорить о базисе и надстройке: в начале пятидесятых годов, после выступления Сталина по вопросам языкознания, это была одна из самых актуальных тем. Проблема связей между базисом и надстройкой тогда меня очень интересовала, я прочел немало соответствующей литературы, чтобы глубже вникнуть в суть вопроса. Написал также на эту тему длинную статью, которая сейчас, когда ее перечитываешь, кажется начетнической, хотя я тогда, опираясь на высказывания Сталина, старался выступать против встречавшихся нигилистических упрощений в оценке культурного наследия. Когда я ехал в автобусе из Таллина в сторону Пярну, я думал о том, как говорить о теоретических вопросах в наиболее доступной для всех форме, чтобы доклад мой не оставил слушателей равнодушными. Меня предупредили, что аудиторию составляют учащиеся техникума, возраст и образовательный уровень которых неодинаков и колеблется между пятнадцатью и тридцатью годами и в пределах курсов начальной и средней школы. Позже выяснилось, что в числе слушателей были также преподаватели и мастера, люди сорока, пятидесяти и шестидесяти лет, с богатым профессиональным и жизненным опытом, что еще более усложнило мою задачу. Но я хочу рассказать не о своей лекции, а о Леопольде Похлапе — с ним я неожиданно встретился в столовой в Килинги-Нымме, — а также о старом Вахке, который спас Леопольду жизнь и с которым Леопольд свел меня несколько лет спустя.
Я не сразу узнал Леопольда, хотя мы сидели за одним столом друг против друга. За его столик я попал случайно. Свободных столов не было, и я выбрал место за столом, где сидел один посетитель и ел зразы. Рядом с тарелкой лежала толстая книга в твердом переплете и стояла пустая пивная бутылка. Соседство книги и пивной бутылки показалось мне любопытным. Я спросил разрешения сесть за столик, он утвердительно кивнул, — рот у него был полон. Когда мне принесли гороховый суп, я заказал на второе тоже зразы, показавшиеся мне аппетитными, и взял в руку ложку. И тут мой сосед сказал:
— Приятного аппетита, товарищ лейтенант.
— Спасибо, — ответил я удивленно, стараясь угадать, кто он. Из того, что он назвал меня лейтенантом, я понял, что это однополчанин, который помнит меня еще по периоду учебы на Урале или же со дней боев под Великими Луками: ранней весной сорок третьего года я получил одну звездочку на погоны, а в сорок четвертом — и вторую.
— Ты меня не помнишь? — Он глядел на меня испытующе. — Моя фамилия Похлап. Младший сержант Похлап. Ты писал о нашем отделении в многотиражке «Мститель». Нет, «Мстителя» тогда еще не было, была только «В атаку!».
— Помню, помню, только твою фамилию сразу не вспомнил.
Я соврал: он показался мне совершенно незнакомым человеком. В свое оправдание могу добавить, что внешне он очень изменился. Тощий паренек превратился в плотного мужчину. Может быть, плотный — слишком сильно сказано, но плечистым он стал во всяком случае. И ростом как будто повыше.
С Леопольдом Похлапом я познакомился в корпусе. Собственно, корпуса тогда еще не было, эстонские дивизии только формировались на Урале. Он служил в стрелковом полку командиром отделения в звании ефрейтора, в бой пошел младшим сержантом. Он был лет на шесть-семь моложе меня. Говорили, что в своей роте он самый молодой «начальник». Меня с ним познакомил комиссар батальона, который, как видно, ценил молодого командира отделения. От комиссара я узнал также, что у комсомольца-ефрейтора за плечами уже боевое крещение. Это в моих глазах очень много значило, ведь большинство людей, из которых формировались дивизии, еще ни разу из винтовки не выстрелили. Похлап участвовал в бою под Пылтсамаа в составе истребительного батальона. Все услышанное вызвало у меня большой интерес к этому юноше. Вильяндиский истребительный батальон мужественно сражался в районе Пылтсамаа, атаковал наступавшие немецкие части и заставил противника отступить.
Леопольд оказался пареньком с живым характером. Я говорю «паренек», потому что он выглядел еще моложе своих лет. Своей тощей фигуркой он напоминал скорее пятнадцати-шестнадцатилетнего подростка, чем взрослого мужчину. Я думал: как он справляется со своим отделением, ведь подчиненные старше его, это ширококостные, широкоплечие взрослые люди? Но красноармейцы, видимо, считались с ним. Очевидно, в его сухопаром теле и за его высоким лбом все же кое-что крылось. Эстонский солдат равнодушен к нашивкам, звездочкам и званиям. Позже я слышал от старшины — фамилии его не помню, — что Похлап только с виду тщедушный, а на самом деле он крепкий, кулаки твердые, как камень, в роте едва ли кто отважится его задеть. Смекалки и упорства у него хватит на двоих. Упрямый, как козел. На книгах прямо помешан, каждый день бегает в библиотеку дивизионного клуба. Он сумел внушить к себе почтение даже батальонным кашеварам, которые привыкли смотреть свысока на младших лейтенантов, а то и на лейтенантов. Рассказывали, что однажды в обед, во время раздачи пищи, Похлап обнаружил ведро, из-под крышки которого потянуло вкусным запахом наваристой мясной похлебки. Он снял крышку и увидел густой суп с кусочками сала, который кашевары отставили в сторонку для себя. Ни минуты не колеблясь, он показал ведро кашеварам и спросил угрожающе: «Это что такое?» Взгляд Похлапа, его поза и тон так ошарашили обычно столь самоуверенных кашеваров, что те растерялись и не смогли ничего ответить. Похлап вылил содержимое ведра в общий котел и велел красным от смущения поварам хорошенько размешать суп, что они беспрекословно и сделали. Похлебка стала гуще и жирнее. Вообще Похлап не позволял обижать своих ребят при раздаче пищи, кашевары его побаивались. В отделении он никого особенно не выделял, люди дружно стояли один за другого.