— Я ничего не делаю, — говорила она. — Я улыбаюсь им, слежу за модой, мне делают комплименты, за мной пытаются ухаживать, а я без конца перевожу их чужие слова. И никого никогда не интересует, что я сама тоже думаю иногда… Я просто перевожу с русского на английский, с английского на русский. Я очень устала, мне хочется простой и ясной жизни, простой и понятной работы… А я как автомат. И пусто все… Ты понимаешь меня?
Она часто приходила с работы усталая и невзрачная, и тогда Герасиму становилось скучно с ней. Она это чувствовала и бывала в те вечера или ночи необычно ласковой и нежной.
— Сим-Сим, — шептала она таинственно, — откройся…
Так называла его только Шурочка. А ему было скучно с ней, когда она так говорила: «Сим-Сим…»
— Ну что, — говорил он ей великодушно. — Ну чего ты, чудачка, хочешь? Мне становится страшно. Ты ужасная женщина, — говорил он ей шутливо. — Я пигмей перед тобой… В тебе сейчас бушуют страсти всех твоих сестер… Шурочка, я боюсь за себя. — И, говоря все это, он гладил ее волосы.
В это утро Герасим ради примирения сказал ей добродушно и грубовато:
— Ты у меня красивая баба!
Он знал, что она не обидится на него, потому что он говорил о ее красоте.
— Как жалко, — сказал он, — что тебя мучают твои болтливые иностранцы… Между прочим, говори им, что ты хочешь вернуться домой не усталой, а красивой, что дома тебя ждет грозный муж… И пусть они учат русский язык!
В это утро Шурочка была необыкновенно красивая. Она сама это знала, и весь день не сходил с ее лица какой-то матовый, будто припудренный, румянец, и волосы ее блестели, как полированный орех.
Озеро было большое и темное. Оно было пустынно в этот ветреный день. Вдали часто среди волн вздымались и опадали белые гребни, и казалось, что хмурая поверхность его мерцала. Но эти беляки оставались там, далеко от берега, в мрачной синеве озера. И оттого Шурочке приятно было стоять на твердой земле, смотреть, как странно вспыхивали они, перемежались, переходили с волны на волну; приятно было слушать, как шумел в ушах неистовый ветер, разоряя желтые деревья. И на берегу озера, как и в городе, они стояли над пристанью, необычно желтые и чистые, будто недавно отмытые водой, светло ветвились в небе, теряя листья, которые стлались на землю под ними, на картофельную ботву, побуревшую и как будто опаленную. А домик под тополями был черный, из старых досок и крыт толем. И оттого, быть может, такими светлыми и чистыми казались мощные тополя, листья которых пожелтели, словно листья клена. А над ними, в синем небе так же мощно и светло шли высокие облака.
Сюда, в залив, к пароходной пристани и лодочной станции волны не доходили, и здесь вода была ясна. Видны были водоросли на дне и песчаные дюны, видны были мелкие рыбы, которые скользили в тени причала, и слышно было, как хлюпали на мелкой зыби красные лодки.
И особенно темным и мрачным казалось озеро после этой прозрачной воды, после светящихся желтизной тополей и красных этих лодок, которые уткнулись носами в мокрые доски причала, всхлипывая и причмокивая.
До отправления катера оставалось около трех часов. Впрочем, это и не катер был, а маленький пароходик с заломленной лихо трубой и с наглухо укрепленным на носу деревянным трапом, который нависал над водой.
Таганцеву радостно было видеть Шурочку, ее восхищение. И чувствовал он себя счастливым человеком, когда представлял новые радости и новые восторги.
Она была в желтом плаще и в высоких резиновых ботах, которые куплены были специально для этой поездки. Лицо ее на ветру округлилось как будто, кожа разгладилась, словно и не было у нее никогда под глазами серых морщинок, словно никогда и не сковывались губы скорбными складками.
С борта парохода смотрел из, нее капитан и улыбался.
— Ты видишь? — спросил Таганцев у жены. — Ты уже покорила капитана. Он не спускает глаз.
И Шурочке было приятно слышать эту шутку, хотя она знала, что не капитана вовсе, а милого ей мужчинку, как она иногда называла мужа, покорила сегодня. Она сама ощущала сегодня свою красоту, свое желание нравиться, которое преображало ее.
— Ты знаешь, Шурик, — сказал ей муж полушутливо, полусерьезно, — я с удовольствием снял бы в этой Мелюшке целый дом на месяц. Ты же знаешь, в этих домах деревенских с перегородками все до шепота слышно. А мы ведь с тобой не любим, чтобы кто-то нас слышал… Ты у меня такая разбойница…
— Гера! — сказала она ему с укоризной.
— Ты согласна на дом?
— Гера! — сказала опять жена.
— Ладно, я больше не буду… Но ты чертовски красивая сегодня. Я смотрю на тебя и не верю, что такая роскошная женщина — моя жена. Не-ет, я с тоски удавлюсь, если мы не снимем отдельный дом без хозяев!
У капитана было широкое лицо, по-монгольски крутые и лоснящиеся скулы, которые будто раздвинули, распахнули взгляд его черных, глицериновых глаз. Он смотрел на вязаную шапочку гостя — эта лыжная шапочка смущала его.
А Таганцеву было забавно разглядывать смущенного капитана.
«Так смущаются, — думал он, — когда говорят с иностранцами. Мне бы еще темные очки и «Стар» на грудь…»
— Как дела, капитан? — спросил он бодро. — У вас отличная посудина, но ее, наверно, здорово болтает на такой волне, как сейчас.
— Немножко, — сказал капитан. — Совсем чуть-чуть… А что?
— Сколько сейчас баллов? — спросил Таганцев.
Капитан посмотрел на озеро, потом на тополя и сказал уверенно:
— Пять баллов… А что?
Внутри пароходика, где-то под рубкой, четко и гулко бухали металлические удары. Кто-то сильно бил молотком или кувалдой, и казалось, пароходик кашлял, вздрагивал всем корпусом.
— Ремонт? — спросил Таганцев.
Капитан поморщился, но покорно ответил:
— Ремонт.
— Вот что, капитан, — сказал Таганцев, — я еду в Мелюшку. А вы, вероятно, знаете эту Мелюшку. Как там насчет лодок? Можно достать? Мне очень нужна приличная лодка.
Шурочка стояла на дощатом помосте и, облокотившись на перила, смотрела вниз, на воду, на белых уток, которые кормились у берега. Она слышала, о чем говорил ее муж с капитаном, и думала совсем не о лодке, а о песчаном дне, которое чисто и ясно пласталось под водой, о водорослях, которые были похожи на тучи. Вода была так чиста, дно было такое светлое и плотное, а в дороге Шурочка так утомилась, что теперь ей очень хотелось искупаться, и она представляла себе это купание здесь, в летнюю жару, когда вода тепла, а песок на берегах разогрет солнцем…
И она удивленно оглянулась, услышав голос мужа.
— Что? — спросила она.
— Капитан спрашивает: кто мы такие? — крикнул ей Герка. — И откуда взялись? Что ему отвечать?
Шурочка понимала, что муж ее шутит, и тоже шутливо крикнула ему, зная, что услышит капитан:
— Скажи капитану, что это тайна!
— Нет, ну зачем же, — ответил Герка, и Шурочка слышала, как он сказал капитану громко и внятно, словно глухому: — Мы члены этнографической экспедиции…
А потом она слышала, как капитан стал рассказывать что-то Герке, но это не интересовало Шурочку, и она не прислушивалась к его плавной и мягкой речи, которую заглушали металлические удары.
Она смотрела на женщину, полощущую белье в озере, на ее крепкие белые ноги, и ей было приятно представить вдруг холод прозрачной воды и услышать мысленно запах отжатого белья, которое женщина складывала в таз..
«Как хорошо! — подумала она. — Как это все ясно и понятно: белые утки, и это чистое белье, и город с белыми домами над озером. Счастливые здесь люди живут…»
И она подумала, как хорошо бы жить в этом городе, в чистом деревянном доме на приозерной улице, полоскать в чистом озере белье и потом ложиться в холодную постель, чувствуя запах озера.
Желание это было несбыточное и нереальное, и оттого ей легко было думать и о деревянном доме, о листьях на черной скамейке и об осенней пестроте сада, о дождях и о мокрой, упругой земле, засыпанной листьями.
Она смотрела в зыбкую прозрачную воду, и у нее кружилась голова.
— Как хорошо! — шептала она. — Боже ты мой, как хорошо!
И ей вспомнился зеленый забор рядом с вокзалом, на котором наклеены были разные объявления, и то из них, которое прочла она на тетрадном листочке в клеточку: «Продаеца рубленый дом и сад… Обращаца по адресу…»
«Это, наверно, не так-то уж дорого, — думала она. — И можно, наверно, купить этот дом и сад… Только все это не для нас… Как жалко, что все это не для нас! Не для меня, не для Герки…»
Она вспомнила о муже, о его специальности, об институте, где он работал, и стало ей жаль себя за свои нелепые раздумья о доме, о саде, о черной отсыревшей скамейке, о листьях.
«Все это не для нас, — подумала она с горечью. — Все это для других счастливцев, которые совсем не представляют, наверно, какие они счастливые, и которые, конечно, не поверят мне…»
Но где-то в глубине своих представлений о жизни в этом светлом осеннем городе она понимала, что и сама она, если бы не было даже Герки и никто не мешал бы ей, не решилась, наверно, расстаться с Москвой. И оттого так легко было ей грустить о несбыточном своем желании, легко было вызвать и принять эту светлую грусть и сожаление, что придется ей с Геркой жить и жить до скончания века в каменном городе, на восьмом этаже, с которого люди кажутся далекими и непонятными.
— А ты представляешь сам, что такое этнография? — спросила она у мужа, когда он, наконец, вернулся довольный и обнял ее. Чем-то он был неприятен сейчас Шурочке, хотя она и не могла до конца понять своей странной неприязни к нему и не хотела ее.
— Чудачка! — сказал он ей тихо и весело. — Главное, что этого не понимает капитан. Ему важно, что мы — экспедиция. Это всегда действует на людей, и люди становятся полезными. Я, например, все, что мне нужно, узнал в таких подробностях, о которых только мечтать. Ты ничего не понимаешь! Капитан — славный парень. Простоват, но хорошо знает край, у него отличная память. Он знает озеро и уверяет всерьез, будто на самых больших глубинах хранятся клады. Говорят, что монахи после революции все монастырское золото и драгоценности опустили на дно и никто теперь об этих тайных кладах не помнит и не знает. Странно, правда? Смешно даже… Клады. Ты не жалеешь, что мы приехали сюда?