Готти садится и говорит, да ладно, и я слышу восторг в его голосе, словно волна разбилась о скалу, и он берет ствол, ощупывает сквозь пакет, берет за рукоятку и направляет в окно. В комнате темно, но уличные фонари разливают оранжевый свет по мускулистой руке и краю лица Готти. Черное с оранжевым. Он накачался в тюряге – под кожей перекатываются тугие мышцы, словно его тело перетянуто колючей проволокой.
Нас ждут серьезные движи, Снупз, говорит он и отдает мне ствол. Я сую его в рюкзак, между футболок и носков с трусами, и продолжаю забивать косяк. Готти ложится и закрывает рукой глаза.
Я чувствую, как что-то накатывает на меня, словно лимон, который я мну, пахнет слаще всех, кровать, на которой я лежу, самая мягкая, и слова песни Дяди Убивца, которую мы слушаем, это чистое дерьмо от всей души, и темнота обнимает меня, наполняет мое сердце и держит его, легонько сжимая. Я постукиваю косяк, уплотняя траву для лучшей тяги – тук-тук-тук, – и вдруг сознаю, что не хочу легкой и скучной жизни. Я хочу убегать от закона, чтобы сердце заходилось от страха. Хочу ебаться так, словно сегодня моя последняя ночь на земле. Хочу видеть страх в глазах людей и есть свой собственный страх. Я хочу жить опасной жизнью, на грани бытия.
Я постукиваю косяк, и это тук-тук-тук накладывается на бух-бух-бух моего сердца, которое накладывается на бам-бам-бам музыки, и все вокруг меня пульсирует, типа, вот-вот-вот она, жизнь. Я замечаю, что Готти уже спит, и в кои-то веки на меня нисходит блаженный покой, и я засыпаю под песню Дяди Убивца.
Будни едока
Прошлой ночью грохнули этого брателлу из ЮК, Дэниела Росса, посреди тусы в Скале на Кингс-кроссе.
Вообще-то, как говорит Готти, это случилось сегодня ранним утром, в воскресенье, около четырех утра, в самый разгар веселья, один брателла из Квартала Д подходит к Дэниелу, достает ствол и стреляет ему в голову. Затем стрелок сливается с кричащей толпой и по-тихому линяет. Это фактически первое, что я слышу, проснувшись на койке на хате у мамы Готти: йо, Снупз, ты ж не спишь? Слуш, чего…
Готти встал раньше, и он рассказывает мне об этом в деталях, пока по окну стучит дождь. Это случилось часов, типа, пять назад. Готти говорит, кто это сделал, птушта он его знает, и это не секрет. Говорит об этом так, словно взволнован не сильнее, чем футбольным матчем или сплетней о знаменитости.
Все сегодня говорят об этом на районе. Я захожу за дурью к дяде Т, и он с порога говорит мне об этом, а когда я сижу на кухне и забиваю косяк, он то же самое трындит по телефону разным людям: слыхал, как эйти пацаны с балкона поступили с одним типом вчера на тусе? Я те грю, пацанва озверела, раста, повторяет он. Может, он так об этом говорит потому, что не хочет, чтобы это стало нормой для него, пусть даже это не первый раз, когда кого-то убивают на районе, кого-то, кто жил рядом с тобой, – я сам не раз видел этого брателлу, когда жил у дяди Т. Но весь этот базар о том, что братва озверела… Чушь. Для меня это первый признак старости, когда ты начинаешь выпадать в осадок от того, что происходит, и загоняться об этом, или типа того. Никто не звереет. Просто все как всегда. Это Южный Килли. Таким он был и есть, и будет. Братва у него в крови, а район – в их крови.
Я набираю Готти. Он говорит, я у Пучка, ты придешь? И я ему, ага, затем бычкую косяк в пепельнице, хотя там еще нормально осталось, и ухожу.
Когда я прихожу на хату, дождь кончается, и Пучок говорит, что хочет пойти, достать дивидишек. Мы идем к Килбернскому большаку, а в лужах мелькают перевернутые части неба, деревьев и кварталов. Пучок, Типок, Готти, Мэйзи и я. От шмоток несет травой. Улицы сдобрены городской грязью и дождем. Мэйзи говорит, вах, не верится, что они грохнули этого типа, Дэниела, посреди тусы, прикиньте, а Пучок говорит, эти чуваки шутить не будут. Башку чпок, говорит Типок, и все фыркают и смеются, а Пучок говорит, несерьезные вы люди, и всасывает воздух.
Килбернская большая дорога – это магазы с курятиной, парикмахерские, банки, угловой магаз, на крыльце которого побираются торчки вроде Шейкса с сыном. Два поколения торчков, оба выглядят стариками, такими заморенными, что видно через дорогу, и когда мы проходим мимо, Шейкс говорит, йо, Готти, не будет огоньку? Готти говорит, не сейчас, но я помню. Лотки с дешевыми фруктами перед магазом впитывают дорожную вонь. Феды под прикрытием, в трениках «Нью-баланс», узких джинсах и толстовках «Супердрай» неожиданно хватают кого-то и достают браслеты и рации. Толкачи китайских DVD шифруются, словно просто ждут автобус. «Джей-ди-спортс» и «Фут-локер», где вся братва носит «Эйр-максы» и треники, офис денежных переводов «Вестерн-юнион» с ямайским и польским флагами в витрине. Маникюрные салоны. Мэйзи и Пучок останавливаются у витрины и глазеют на какую-то цыпочку, которой делают ногти, и Мэйзи такой, вах, она ваще огнь, а Пучок говорит, сейчас доделает ногти и выйдет, брат, у нее ХСГ, и он заливается смехом, точно мультяшка. Я говорю, что за ХСГ? Хуесосные губки, старик, а те чо? Аргос, Макдаки, большой Праймарк, где люди смотрят футболки за два фунта, потом бросают на пол, и никто не подбирает их. Уличный рынок, где продают сетчатые майки и солнечные очки, и бананы, хотя лето уже прошло, и снова заряжает дождь, жалящий всем лица, и кругом опять сыро и серо. Мельницы для травы и фальшивые треники «Ральф-лорен», и благовонные палочки, и фальшивые цепочки, от которых зеленеет кожа, если носить их дольше недели.
Мы засекаем толкачей китайских DVD, повторяющих, дивиди, дивиди, прямо перед Аргосом. Мы вырываем у них из рук стопки DVD, срываем наплечные сумки, и я вижу, что Пучок присвоил уже две, а когда один брателла хочет вернуть свою, Пучок нависает над ним, и тот сдувается, а Пучок отчаливает своей вихляющей походкой. Я загоняю одного брателлу с телкой в книжный магаз и прямо там, в отделе письменных принадлежностей, срываю сумку у него с плеча. Телка лезет на рожон, и к нам подходит охранник и говорит, пожалуйста, не здесь. Я беру сумку и ухожу. На улице все толкачи DVD сгрудились у автобусной остановки, прижимая к себе свои сумки и глядя на нас, а сами что-то рамсят вполголоса на языке, которого никто из нас не знает. Каждому досталась стопка DVD или сумка, и мы возвращаемся на район.
Мы идем к Пучку, и они с Типком идут в спальню и принимаются сортировать DVD. Мы с Готти делаем эти скоки просто от скуки, то есть это же сраные DVD, это не серьезный движ, ничего такого. Но Пучок вошел в азарт и давай раскладывать их по темам, поясняя, что у него столько порнушек, что можно купить, самое меньшее, десять доз дури у Криса или дяди Т, поскольку они берут по три порнушки за дурь на десять фунтов. Другая братва на районе тоже будет брать DVD по три шишки за каждый, особенно если это новинки и не экранки, когда картинка скачет и снизу мелькают чьи-то бошки. По-любому, у нас теперь есть что смотреть.
В одной упаковке мы находим «Заплачено по полной» и садимся втроем с Готти смотреть его в комнате Мэйзи. Фильм основан на реальной истории об этих трех гарлемских корешах, Алпо, Рич Портер и Ази, разбогатевших в восьмидесятые, толкая труд. Там такая сцена, когда три друга зависают вместе, после того, как Ази получил пулю в голову и выжил. Ази говорит, что всерьез решил завязать с криминалом, а Алпо ему, да ну, нигеров мочат каждый день, брат. Готти смеется и повторяет это, повернувшись к Мэйзи, йо, Мэйзи, нигеров мочат каждый день, брат, и мы все хохочем, а Мэйзи такой, красава, и протягивает мне косяк.
Завтра понедельник, так что мне надо в универ, на лекцию и два семинара. Мэйзи и Готти еще в отключке, когда я ухожу. На кампусе я выцепляю Капо, и мы говорим о том, как порешили этого типа, Дэниела, а затем я иду на семинар, где никто знать не знает о Южном Килли и не представляет, чтобы кто-то убивал их соседей и прочий беспредел. Тема семинара – «Рождение трагедии из духа музыки». У меня в кармане нож-бабочка. Все, о чем я хочу говорить, это как посреди тусы грохнули чувака, а его убийцам, вероятно, ничего за это не будет, словно стоит мне поговорить об этом здесь – в универе, в классе, – и это станет нормой, а то с тех пор, как влился в студенческую тусовку, где все такие шутники и умники, и все дела, я начал сомневаться в этом. Но я в итоге ничего не говорю, потому что, если по чесноку, мне кажется ненормальным то, что никто в универе не говорит о таких вещах, которые случаются в других кварталах, в других районах, таких как Пекхам, Брики и Хакни, так что я вопреки обыкновению почти не участвую в семинаре, и все, чего мне хочется, это вернуться в ЮК и затусить с братвой.
В последние минуты я вливаюсь в обсуждение – тяну руку – да, Габриэл? И я начинаю громить концепцию дионисийства и аполлонизма, искусства как прекрасного конечного продукта, скрывающего темные и тревожные истоки своего вдохновения. Ведущий семинара, доктор Джерри Броттон, говорит, это дело, это дело, все записали, что сказал Габриэл? Я говорю, кто хочет частные уроки, пишите в личку. Все смеются, а одна девчонка говорит, Сара хочет с тобой частные уроки, и иранская девчонка рядом с ней заливается румянцем и закрывает лицо учебником.
В тот момент, когда на лекции по критическому мышлению Рене начинает шептаться со мной, я понимаю, что вставлю ей. Она хорошенькая, изучает английскую литературу – чего еще желать? После лекции мы меняемся номерами. Говорит, что живет в Кенсал-грине, а я такой, вах, это же по прямой от меня, я живу в Южном Килберне. После семинара мы запрыгиваем в метро. Она приглашает меня домой к маме, продолжить начатый разговор, хотя она на самом деле ничего не говорит, только слушает, как я заполняю тишину. Потом я еду в Комплекс и говорю Мэйзи, йо, у меня нарисовалась одна клевая цыпа из Кенсала, которая ходит со мной в универ, и она запала на меня, и Мэйзи говорит, ну, вперед, Снупз.
На следующий день у меня ни лекций, ни семинаров, так что я иду прямо с хаты Пучка к Рене, и снова мне приходится говорить за двоих, а она, похоже, не хочет ничего рассказывать о себе, и я понимаю, что, если так пойдет дальше, вскоре мне придется раскрываться перед ней. Ну, нахуй. Всякий раз, как я умолкаю, пытаясь придумать, что бы еще сказать, она такая, почему ты молчишь? И наконец меня это доканывает, я уже исчерпал все те