И я такой, я не любитель говорить, за меня скажут мои дела, и гляжу на Д, который повернулся и смотрит на меня.
Большой Д смеется и говорит, не, он в деле, он в деле, к чертям.
Теперь, после таких слов, назад пути нет. Уж лучше рисковать, лучше бросаться в огонь и чувствовать себя живым, хотя бы на миг, чем совсем толком не жить. У кого-то жизнь – это медленная смерть. Ну нахуй. По-любому, я ни в коем разе не дам подумать этому чуваку, что я слабак, что я не при делах, что бросаю слова на ветер. Я бы тогда потерял имя, не успев заработать его.
Большой Д говорит, смотри, движ такой: мы едем в Централ, Кингсбридж, Челси или в один из энтих богатых районов. Меня с вами не будет, имей в виду, у вас будет отдельный конь с водилой, а я буду давать наводку. Чаще это будет перстень с камнем или котлы, но иногда богатые бабы сверкают серьгами или ожерельями с брюликами. Если это мужик, это чаще всего будет здоровый котел, типа «Ролекса» или «Картье». Как тока я чего засек, я вам набираю и говорю, на кого делать скок. Главное, сделать захват, ты понял.
Ага, так какие мои действия? – спрашиваю я.
Короче, ты подбегаешь к добыче, тока смотри, чтобы тебя не засекли, делаешь захват – не слишком сильно, но достаточно крепко, чтобы они поняли, чем пахнет, – и Готти отожмет у них добро. Он точно знает, как снимать котлы, птушта уже делал это. Все, что тебе нужно, это держать их, пока Готти их обработает. Если станут рыпаться, просто схвати покрепче, и поверь, они поймут, чем пахнет.
Он смотрит на меня в упор и говорит, так как, ты еще в деле, а?
Ага, начальник, в деле.
Мы вылазим из «Порша». Сумерки выжимают день. Я в дикой природе.
Большой Д наклоняется, чтобы стряхнуть что-то, невидимое остальным, со своих треников с монограммой «Луи В», затем вынимает из кармана книжку «Куш» и начинает поглядывать на стоянку, высматривая резвого коня. Призрак звонит нашему водиле, Малой курит очередной косяк, а Готти мне показывает, как правильно делать захват.
Я пробую несколько раз на Готти, и он смеется – я тяну его на себя, захватив левой рукой за горло и держа себя за правый бицепс, чтобы он не вывернулся, – и говорит, ага, братан, ты понял суть.
К дому подходят мальчик с девочкой в школьной форме и глазеют на нас, а Малой говорит, дай кулак, юный ганста, и мальчик стучится кулаками с Малым без всякого выражения на лице. Мальчик открывает дверь подъезда электронным ключом, и они с девочкой заходят, а Малой выдувает им вслед паровоз.
Д подходит и говорит, порядок, я достал вам коня, чуваки, он ждет нас в Мейда-вейл. Где Куинси?
Уже в пути, говорит Призрак.
Я знаю, он все еще курит химию, так что ему можно не давать больше нескольких бумажек, говорит Д.
Наш водила – торчок. Один из тех полуживых торчков, кто не совсем еще сторчался, но одержим неуемным голодом по светлому и темному, а значит, наизнанку вывернется, лишь бы вытащить нас, если за нами увяжется полиция. В конечном счете, торчок есть торчок – на них никогда нельзя положиться, – но, как сказал большой Д, он будет рад нескольким сотням фунтов, чтобы утолить свою жажду. Нам же больше лавэ достанется.
Я поворачиваюсь к Готти и рассказываю ему про Ницше и о том, как мы следуем своим чистейшим инстинктам, и Готти говорит, в натуре, это охуенно, Снупз, ты знаешь, ты не как все, брат, клянусь, ты один из самых реальных людей, кого я знаю. Что-то ярко сверкает в его глазах и тут же гаснет – звезда, проглоченная черной дырой. Я говорю, нравственный закон – это роскошь, непозволительная для человека, ты меня понял. И если ты живешь опасной жизнью, это просто помеха, говно на палочке, скажи? И я вижу, что Готти полностью врубается. Его не страшит падение. Словно бы именно здесь, на самом краю, он и нашел правду. Только это нечто большее. Словно ты открываешь важнейший компонент раствора, цементирующего наш мир.
Я иду и бросаю куртку у Пучка, чтобы тяжелая кожа не сковывала движений. Достаю из рюкзака клаву и резиновые перчатки. Готти уже достал свои из кармана толстовки. Перед домом Малого возникает Куинси, наш водила. Высокий, тощий, одежда висит на нем, как на скелете, хотя когда-то могла быть в самый раз, зубы – желто-черные пеньки от химии, которую он курит, и Большой Д говорит, идем, чувак, достанем коня.
Мы едем в Мейда-вейл, и Большой Д покупает нам коня у белого чувака, платит наличкой – никаких писулек, никаких зацепок. Мы все равно планируем бросить ее после движа, так что нечего морочиться с бумажками и прочим дерьмом. Мы едем назад в Южный Килберн и паркуемся в квартале Малого. Группа готова.
Шесть вечера, и над Южным Килберном раскинулись промозглые ноябрьские сумерки, темнота окутывает все тенями, и бетон синеет. В окнах зажигается свет. Звезды тускнеют. Мы с Готти заскакиваем в резвого коня и направляемся в центр.
Я сижу сзади и слушаю разговор Готти с водилой. Куинси рассказывает Готти, как на прошлом движе у них не было второго едока. Был просто один чумовой брателла по имени Сверкун и Куинси за рулем. Сверкун схватил одну бабу, говорит Куинси, но не смог снять с нее перстень. Палец был слишком толстый. Она стала кричать, и Сверкун попытался выкусить из перстня здоровый камень и выломал себе передние зубы. Прибежал к коню с воплями и оставил кровь на перстне – чистая ДНК. Довольно скоро его прищучили. Впаяли шестерку. Шесть лет в неволе, два сломанных передних зуба, никаких камней.
Ничего себе, говорю я, а Готти, не, охуеть ваще.
Готти посматривает в окошко, ожидая звонка Большого Д, и я замечаю, как оторван весь этот момент от обычной жизни, словно для нас больше нет времени, а мимо едут тачки, полные обычных людей с обычными жизнями, не ведающих о том, что мы вот-вот изменим ритм чьего-то бытия. Мы в видеоигре. Ебать, мы в «Крутом угоне». Правды нет. Все дозволено.
Звонит мобила Готти.
Какую? – говорит он и смотрит в окошко.
Я вижу коня Малого через две тачки от нас. Натягиваю перчатки и надеваю на голову клаву.
Вижу ее, вижу, говорит Готти, всматриваясь в боковое окошко, кладет мобилу на панель и говорит Куинси тормозить. Я чувствую, как сердце стучит в животе, а в груди у меня пусто и гулко, чувство почти такое, словно хочется быть где-то не здесь, когда я вижу, как Готти натягивает резиновые перчатки – флоп-флоп – и клаву, и чернота сливается с его глазами, и я натягиваю свою клаву, и он говорит, идем, Снупз, и открывает дверцу, пока тачка притормаживает посреди дороги.
Через дорогу подворотня с высокой каменной аркой – белый камень поблек в сумерках – и туда заходит женщина: полноватая блондинка, длинные волосы, зеленая дутая куртка с меховым воротником – как раз какие носят богачи, словно только из-за города, после охоты на лис или еще какой хрени, – и я выхожу из коня, и дорога с машинами и капельками света размывается вокруг меня, и есть только этот миг. Каждый миг пожирает предыдущий. Каждое рождение – это смерть. Прямо сейчас кто-то рождается, а кто-то умирает. Случка, жизнь и смерть – это все едино, и все так скоротечно, потому что стирается миг за мигом, исчезая без следа.
Луна погружается в облачную трясину, и мы бежим – черная клава обтягивает мне лицо, – бежим через улицу, пока добыча заходит в подворотню. И вот мы в подворотне, и я чую, что готов ограбить саму ночь. Приближаясь, мы замедляемся, крадемся, словно тени, и клава, похоже, слилась с моим лицом, и кажется, я не дышу с тех пор, как начал бежать, и в следующий миг я позади добычи, и время замирает.
Все позади нас исчезает. Я замечаю красную деревянную дверь с латунным номером 35 и окна рядом с дверью, светящиеся оранжевым, таким теплым, сквозь тонкую белую штору, и горшки на подоконнике с розовыми цветами, а зеленая листва кажется синей в тусклом свете, – и все это за долю секунды, пока я не смекаю, что добыча вот-вот войдет к себе в дом. Над дверью включается свет, и все светлеет, и я понимаю, что она сейчас обернется, птушта почует нашу энергию, затемняющую свет, хотя рука ее со связкой ключей поднимается к двери, и я выпрямляюсь – и вот я уже тень, окутавшая ее.
В тот момент, когда я хватаю ее, я чувствую себя бессмертным. Чувствую ее подбородок над своей рукой и понимаю, что все делаю правильно – как показывал Готти, – и закрываю ей рот правой рукой и слышу свои слова, тихо-блядь-и-не-рыпайся, и ее крик замирает в горле, и мне интересно, какое у нее лицо, пока я ее прижимаю к себе, и думаю, только бы не укусила за руку, так что я давлю ей на рот, словно хочу проломить. Готти снимает с нее часы, и я слышу металлический щелчок. Готти – это дух, призрак, его инстинкты берут свое, и руки добычи тянутся к нему, хватая воздух блестящими пальцами и чуть дрожа, и я снова тяну ее на себя и чую, как она тяжело оседает. Готти срывает золотую цепочку с ее шеи и скручивает перстень с камнем с одного пальца, но не может скрутить самый большой – застрял или типа того, – и он смотрит на меня и делает ноги, утекая из этого момента, и реальность снова врывается волной звуков и цветов, и добыча сползает на землю, когда я отпускаю ее. До меня доходит, что я, наверно, схватил ее слишком сильно и усыпил, она реально храпит у себя на пороге, и меня больше не шарашит давление и пульс, и я все четко слышу и вижу, и наклоняюсь над ней и скручиваю сверкающий камень со среднего пальца, но лица ее все равно не вижу, хотя смотрю прямо на него, а потом поворачиваюсь и иду за Готти со двора.
Прямо в подворотню въехала тачка, так что нам с Готти не протиснуться. Сперва я думаю, кто-то паркуется, но вскоре мы понимаем, что этот чувак все видел и решил нас задержать. Ненадолго. Готти прыгает на капот, я за ним, и мы проскакиваем прямо над ветровым стеклом, успев заметить чувака за рулем с мобилой, вероятно, звонящего 999, пробегаем по крыше тачки – я поднимаю взгляд и первый раз за эту ночь вижу звезды, пронзающие чернильно-черное небо, – и спрыгиваем с крыши, и бежим к резвому коню, ждущему нас посреди дороги, на холостых оборотах, открываем дверцы и сигаем внутрь. Конь срывается с места.