В последний семестр второго курса я иду с Капо на склад в Восточном Лондоне и покупаю бронежилет. Но, поносив его пару недель, я передумываю, птушта футболка вечно мокрая от пота, и от жилета идет духан, что мне ни разу не надо, особенно если я кадрю цыпочек.
Окончив второй курс, я возвращаюсь на хату к родителям и вижу, что отец никак не решится мне что-то сказать. Как-то раз, ближе к ночи, когда я сижу с мобилой за кухонным столом, он останавливается у двери и говорит, знаешь, Габриэл, меня больше всего тревожит, что однажды кто-нибудь придет сюда и попробует убить тебя. Или придет полиция и скажет, что ты мертв. Или что ты кого-нибудь убьешь.
Я поднимаю на него взгляд и говорю, тата, никто не знает, что здесь мой родительский дом, никто, не волнуйся. И он так пристально смотрит на меня, словно на рентгеновский снимок, выискивая что-то, о чем его предупреждал врач, а затем говорит «доброй ночи» и идет спать.
Я никогда не думал, что отец так волнуется за меня. Теперь же я понял, что взрослые – это просто выросшие дети. Пока ты мелкий, ты думаешь, твои родители неуязвимы. Типа, им никогда не бывает страшно, или грустно, или еще как-то не по себе. И что они никогда не врут и не хотят больше, чем имеют. Но на самом деле это не так. Родители – это выросшие дети, со своими страхами и грустью, которые они все время несут с собой, просто, повзрослев, они научились скрывать это. А у себя в душе они все те же, только их тела и лица меняются, и они чуть больше понимают окружающий мир. Мне интересно, какими мои родители были в детстве, в каком клубке страхов и надежд они росли. Если бы я смог перенестись назад во времени, когда меня еще и в проекте не было, даже раньше, чем родители узнали о существовании друг друга, я бы сказал им, будьте сильными, соберитесь с духом, все только начинается.
Теперь, когда я окончил второй курс универа, мне приходится убивать уйму времени, и я иду в Гроув, к Дарио, который вернулся в Лондон. Я недавно прикупил шокер и захожу с ним в этот массивный двадцатичетырехэтажный дом на Латимер-роуд, где Дарио зависает с местными дедами. Я показываю им шокер, и один из них хочет купить его. Мне хочется курицу с картошкой, птушта в животе урчит, но у меня лавэ нанэ, и я такой, загоню тебе шокер за наличку. Один филиппинский брателла дает мне полтинник и тут же начинает шарахать себя шокером в гостиной, прикладывая к руке и роняя после разряда. Затем все начинают шарахать себя, чтобы проверить выдержку.
Мы с Дарио уходим с хаты и трусим к куриной закусочной рядом со станцией «Лэдбрук-гроув». Мы выходим на шоссе, по которому братва отмечает границу Гроува, – здесь они толкают труд и бадж торчкам, выползающим по ночам, словно призраки из иного измерения. На мне черная «Ава» с кожаными рукавами и воротником, а во рту грилзы с брюликами, на руке новые часы «Аква-мастер», какие я ни у кого больше не видел, дикий эксклюзив, с золотым ободком и циферблатом в крохотных белых брюликах. К нам подкатывает один брателла на мотоцикле и говорит, йо, что за часы, ганста? Я такой, да это «Аква», а он, вах, никогда таких не видел, просто бомба, и я такой, как иначе. Мы проходим мимо метро и заходим в закусочную.
Я подхожу к стойке – йо, хозяин, прими-ка двойной заказ, хочу полгрудки (и не жалей бургерного соуса на картошку) и банку «Миринды», ага – и тут заходит этот брателла, Токсик, подходит к Дарио и говорит, йо, Дарио, где мои лавэ, ты мне должен восемьдесят фунтов. Дарио говорит с улыбочкой, старик, я все тебе отдам, когда отдам, а сам вынимает стопку полтинников и платит за курицу. Токсик смотрит на Дарио и качает головой, так что дреды из-под пидорки рассыпаются по плечам. Он давно знает Дарио, поэтому разборки не предвидится, хотя становится напряжно. Токсик говорит, старик, как это ты вынимаешь полтосы и говоришь, ты мне все отдашь, когда отдашь? Не высаживай. Дарио с ним выходит на улицу, и мне видно через витрину, как они базарят, пока я ожидаю свой заказ, подпирая стену в углу.
Я смотрю влево и вижу, как в закусочную заходит этот брателла, Крутой Флюид. На его заостренных золотых грилзах на верхней челюсти играет свет, но глаза под кепкой в тени, и с ним заходит орава, человек десять, все в капюшонах, и все идут на меня. Я понимаю, что к чему. Я ждал этого дня.
За несколько месяцев до того этот Крутой Флюид увидел, как мы с Дарио идем к метро «Вестбурн-парк». Он подкатил к нам на мотоцикле и сказал Дарио, как сам, а потом наклонился к нему и спросил что-то на ухо. Дарио нахмурился, шагнул назад и сказал, не, старик, не прокатит, не пойми превратно, но тебе это не понравится, поверь. Тогда брателла развернулся и укатил. Я сказал Дарио, шозахуйня это была?
Снупз, тебе лучше не знать.
Браток, ты должен сказать мне, что он сказал.
Тебе не понравится, Снупз.
Что он сказал?
Он спросил, можно тебя съесть?
По сути, он спрашивал Дарио, можно ли меня ограбить. Дарио знал, что я взбешусь, птушта это показатель полного неуважения. Меня заколбасило, я высел на измену, не разговаривал, только и думал, что мне нужно пойти, въебать этому брателле, и сделать это раньше, чем расползется слух, что он спрашивал, можно ли меня съесть – стандартное начало травли, – а я ничего с этим не сделал. Позже в тот же день я был в парке с двумя чуваками из Гроува и рассказал, как на меня наехал Крутой Флюид, и один из них сказал, блин, как увидишь его, нужно, чтобы прилюдно, сразу подходи и бей. Но он мне больше не попадался.
Итак, прошло четыре месяца. Когда я вижу, как пахан заходит в закусочную с этой оравой, все словно встает на свои места, словно я вдруг проснулся, птушта перед этим к нам подрулил тот брателла, заценивший мои часы, и он откровенно растрезвонил всем на районе, йо, там этот белый хрен сверкает клевой «Аквой» и грилзами с брюликами, а Крутой Флюид должен был помнить меня и сразу завестись, типа, вах, идем, съедим его. Я знаю, как думают эти чуваки: если это белый хрен, он, наверно, рохля, ага, зассыт к чертям, если мы наедем на него. Короче, когда я вижу, как они заходят в закусочную, я понимаю, что к чему, понимаю, что от судьбы не уйдешь.
Закусочная окутана теплым запахом дешевого жира и залита светом от всех этих световых меню с курицей и картошкой, и свежими, сочащимися бургерами (совсем не как в реальности), а над кассой сияют особые предложения, выделенные цветом, и тут с улицы врывается этот ебучий циклон, громыхая издалека, – все идут на меня, натянув капюшоны, даже не взглянув в сторону меню.
Они обступают меня в углу, так что деваться некуда. Я все так же подпираю стену, словно мне по барабану, а сам думаю, кто ударит первым. Крутой Флюид подходит ко мне и говорит, бомбические часики, старик, пялясь на мое запястье. Как только он это сказал, один шкет в толпе говорит, съешь его, съешь его, не глядя на меня, хотя стоит прямо передо мной. И я такой, кого это съесть, старик? Кого ты, блядь, собрался есть? Шкет молча сливается с толпой, напирающей на меня. Крутой Флюид снова говорит, бомбические часики, старик, и грабастает их за края, словно хочет рассмотреть циферблат. Я убираю руку и говорю, не трогай, блядь, мои часы, старик, и он сразу, что, не хочешь по-хорошему, а? Я ему, что по-хорошему, старик? Что тут, блядь, хорошего, если ты грабастаешь мои часы, словно хочешь снять их? Я всасываю воздух, а он придвигается ко мне вплотную, так что козырек его кепки задевает мне лоб, и говорит, ты откеда, старик?
Я понимаю, что сейчас будет. Понимаю, что меня будут пиздить. Что через несколько секунд я буду драться за свою жизнь и имя, и все, чем мы сейчас занимаемся, оттягивает неизбежное. Представь. Реальный момент, когда ты видишь будущее и понимаешь, что не можешь его изменить. И я такой, да ебись оно конем – Гроув в контрах с Южным Килли, они все равно не любят ЮК, так что я говорю, я из Южного Килберна, старик, зная, что это только обострит конфликт. Брателлы, окружившие меня, такие, хах, ЮК, в натуре? И тогда Крутой Флюид такой, где живет твоя мама? Как только он это сказал, я думаю, не, ты тронул мою маму, за это ты получишь, я Снупз, я делаю движи и творю жесть, на которую у этих чуваков кишка тонка, я для всех для них чувакбандос, ну нахуй – и БАЦ, бью его по роже со всей дури. Он летит кубарем. Толпа пятится. Застывает. Крутой Флюид ковыляет к выходу, типа, сам пришел, сам ушел. Я хватаю его за капюшон, тяну к себе и начинаю мутузить его по башке – жах-жах-жах. Тогда множество рук хватают меня за воротник и тянут вниз. Я теряю равновесие и падаю на грязный кафельный пол закусочной, а братва ебашит мне пенальти по спине и голове, и куда попало. Искры из глаз. Я инстинктивно сжимаюсь в комок, защищаясь, но тут же понимаю, не, вот так людей избивают до отключки, когда они сжались в комок, и все выбивают из них дерьмо, пока чей-нибудь удар не отправит тебя в нокаут. Ну нахуй. Я вскакиваю и бью руками наотмашь, и на секунду они отступают, словно волна от берега. Но потом кто-то внезапно бьет меня сбоку в голову, и я пытаюсь отойти к стене, чтобы никто не мог ударить меня сзади. Секунды тянутся, как в замедленной съемке, и каждая становится отдельным и важным моментом. Единственное, что существует, это галактика здесь-и-сейчас, в этой закусочной. С улицы вбегает Дарио, хватает одного хрена и отбрасывает, крича, ладно вам, чуваки, ладно вам, защищая меня от града ударов, и я понимаю, что они стараются не ударить его, птушта большинство из них знают его, так что они пытаются обойти его, чтобы достать меня. Я в углу, стою на одном колене, спиной к стене, чтобы им было трудней попасть в меня и никто не мог подкосить меня, и закрываюсь кулаками. По полу скрипят кроссовки, все орут, как бешеные, хотя я не могу разобрать ни слова, я закрываю голову и уклоняюсь, а по рукам мне сыплются удары руками и ногами, и я словно тону, словно не могу вынырнуть, а затем сбоку один пацан сует мне палец в правый глаз. Я хватаю его за палец, птушта он конкретно засунул его – правый глаз у меня вдавился вглубь глазницы, – и, когда я его вынимаю, глаз становится на место, но все чернеет, и текут слезы. Я пытаюсь сломать ему палец, но он выкручивается и отступает.