называют светлокожим вест-индийцем с темными афроволосами? Для начала, я в той драке вообще не снимал ушастую кепку, так что каким, блядь, образом кто-то мог разглядеть мои волосы? Но еще более нелепо то, что меня описывают, как светлокожего вест-индийца. Типично расистская тема. Стоит им увидеть проявление агрессии и услышать феню, они сразу думают, что это черномазый. Я сталкиваюсь с таким дерьмом со стороны белых, сколько себя помню на дороге: наверно, я полукровка, наверно, я мулат, феды говорят, ты с Ямайки, что ли? Всякий раз при задержании стебутся над моим говором. А по сути, это отражает их инстинктивное неприятие всего, не похожего на них – на их поведение, быт, мышление. Так или иначе. Как такое, блядь, возможно, чтобы мой юрисконсульт имела под рукой свидетельские показания несколько месяцев и не обратила внимание на такую лажу? Полная хуйня. Вскоре после того заседания я сменил юрисконсульта.
Короче, входит судья, все встают, и тут оказывается, что потерпевший даже не явился для дачи показаний. Судья говорит, это просто смешно, это дело тянется уже больше полутора лет и никуда не движется, в интересах суда я больше не стану переносить заседание. Королевская уголовная прокуратура располагает еще каким-нибудь свидетельством? Адвокат обвинения говорит, больше никаких свидетельств, и судья говорит, я выношу оправдательный приговор, занесите в протокол, пусть обвиняемый встанет. Я такой, вах, быстро вы. Тогда встают две женщины в костюмах с кислыми физиономиями и говорят, мы из Службы пробации. Мистер Крауце постоянно нарушал порядок отбывания условного осуждения, не отмечался в инспекции и не выполнял общественных работ. Судья говорит, это крайне серьезные заявления, а затем объявляет обеденный перерыв в заседании.
Мне всегда было западло выполнять общественные работы. Тратить часы впустую с другими лохами – скажем прямо, если ты попался или облажался и получил общественные работы, ты, по большому счету, лох. Я не говорю, что это полная срань, но будем честны: серьезных преступников изолируют потому, что считают опасными для общества, угрозой существующему порядку. Но общественные работы – это пощечина. Ты – вредное насекомое. Ты не ходишь по струнке, как другие, так что вот тебе сто восемьдесят часов неоплачиваемой работы. Вот что я получаю за то, что ни разу не попался ни на чем серьезном. Я попадался чисто по глупости: ношение холодного оружия, хранение марихуаны или сопротивление при задержании.
Была, правда, одна работа, о которой вспоминать приятно, – у нас там был инспектором бывший полисмен. Он разрешал нам курить с утра косяки, пока читал газету, а потом вел нас в кино, птушта был накоротке с хозяином, и нас пускали бесплатно. Фильм заканчивался к обеду, и инспектор отпускал нас по домам, записывая всем по семь часов работы. Нам ни разу не пришлось красить перила или заниматься еще какой хренью.
Короче, я возвращаюсь после обеда в зал суда, инспекторы начинают зачитывать все мои нарушения, и судья говорит, суду ясно, что вы серьезно нарушили порядок отбывания условного осуждения, особенно с учетом шестимесячного условного срока, но сегодня уже поздно выносить вам приговор, так что я возвращаю вас под стражу, чтобы завтра вас доставили в суд.
Потом раз, и я в парилке, еду в ТЕВ Уондсворт. Затемненные окошки превращают летний вечер в пламенеющий сумрак, словно солнце превратилось в красного великана, которого я помню из книжки с картинками, читаной в детстве. Такое случается, когда умирает звезда – она расширяется и поглощает ближайшие планеты.
ТЕВ Уондсворт – Уонно – это старая викторианская тюрьма, темная, мрачная, монолитная; есть что-то суровое и грустное в этих краснокирпичных стенах и глухих окнах. Меня оформляют на стойке регистратуры.
Меня фотографируют, печатают фото и крепят на зеленую карточку: мой личный номер и что я собой представляю для них, а именно ХФ9367. Потом один здоровый дубак в фиолетовых резиновых перчатках проводит подсудимому ХФ9367 шмон с раздеванием за занавеской. Я раздеваюсь перед ним, и он говорит мне развернуться, подобрать яйца, присесть и покашлять, птушта, если ты что-то занычил, от кашля это обычно выпадает или высовывается. Мне хотя бы разрешают оставить мои шмотки, поскольку я еще под следствием. Один из дубаков дает мне постельную скатку, и меня ведут с другими новичками в корпус E, корпус первой ночевки.
За последние двенадцать часов я съел только один сэндвич. Живот словно присох к спине. Нам говорят идти в столовую и получить еду. Пюре. Солонина. Кружка воды. Все рассаживаются за стол в середине корпуса – литые металлические стулья приделаны к столу – и принимаются за еду. Напротив меня сидит торчок с влажными глазами и шелушащейся восковой кожей на лице-черепе, он ест пюре грязными руками. Через пару мест от него сидят три черных муслима – мусульманских гангстера – в серой тюремной форме, у одного из них здоровый розовый шрам сбоку лица, совсем свежий – это полиция врезала пушкой. Один его глаз налился кровью. Всем троим дали по восемь лет за похищение. А еще тут сидит глухой парень, который от всех шарахается, даже от тех немногих, кто пытается ему объяснить происходящее.
Как только мы поели, нас разбивают на пары и распределяют по одиночным камерам с двухъярусными нарами – тюрьма переполнена. Меня сажают с одним белым типом из Эссекса. Весь вечер мы смотрим телек и смолим сиги. Он рассказывает мне о своей цыпе, с которой у него двое детей, и как он ждет не дождется, когда их увидит. Еще у него дочь от прошлой цыпы, и он набил ее имя на спине, а на шее – имя новой подружки.
В окно давит ночь, заполняя пустоты между прутьями. До меня доходит, что завтра мои условные полгода могут стать реальными, так что я беру бумагу и карандаш и пишу письмо судье, на самом велеречивом английском, объясняя, что я учусь в универе и лишение свободы похоронит мои шансы на будущее, что я сожалею о содеянном, чистосердечно раскаиваюсь и прочее дерьмо в таком же духе.
На следующий день меня доставляют в суд. Не успел я и глазом моргнуть, как судья готов вынести мне приговор. Мой юрисконсульт не сказал нихуя, не заикнулся даже, что у меня третий курс в универе меньше чем через два месяца. Я прошу его передать судье мое письмо. Судья его читает и говорит, вы, очевидно, отлично владеете словом, молодой человек, но вы нарушали условное освобождение не по халатности, вы намеренно делали это. И он приговаривает меня к трем месяцам. Спокойно. Мне придется отсидеть всего полтора, и я выйду вовремя к третьему курсу – письмо сработало, – и судья говорит, уведите его. Мне надевают браслеты и передают судебному приставу, который проводит меня по лестнице и сажает в парилку.
Уондсворт переполнен, так что первую ночь моего заключения я провожу в отделении полиции Кэтфорда, где мне не остается ничего, кроме как спать. Утром мне сообщают, что меня переводят в ТЕВ Буллингдон, в Оксфордшире.
Скажу откровенно, поездка туда – это какой-то медленный способ сдохнуть от жары. Нас накормили завтраком из картошки с бобами, посадили в фургон «Серко» и отвезли в Майл-энд, чтобы подобрать еще нескольких осужденных из мирового суда в Боу. Мы просидели в этих стаканах час, потея, костенея, ожидая, когда же мы поедем. Я прочитал все имена, нацарапанные на окошке. С самого утра мы сидели взаперти уже часа три. Затем еще несколько часов по лондонским дорогам, без всякой кормежки, только баночки с водой просунули под двери стаканов. Ноги вытянуть негде, по радио без остановки гремит новый трек Выжиги Диззи, «Танцуй самной» – что за отстой. Город за темными окошками сменяют сельские просторы.
К тому времени, как фургон прибывает в ТЕВ Буллингдон, мы паримся часов, наверно, шесть. Уже вечереет, и я могу поклясться, что это нарушение прав человека или еще какой хрени, но мне некогда жалеть себя. Я никак не могу изменить ситуацию, не могу вернуться в прошлое, не могу внезапно решить, что для меня это слишком, что я хочу домой, что мне тут не место или как-то еще распускать сопли. Так что вместо того чтобы нервничать – типа, как же так, чувака упекли за решетку, что мне делать, что со мной будет, что, если одно, что, если другое, вдруг меня изнасилуют в душе или раскроят лицо за ужином, – вместо всего этого я просто принимаю реальность. Если ты в силах сделать это, ты преодолеешь что угодно. Даже жизнь.
Выйдя из фургона, я испытываю такое облегчение от того, что могу вытянуть руки и ноги и встать в полный рост, что я даже рад оказаться в тюрьме. Буллингдон – это большая, современная тюрьма в глубине сельских просторов Оксфордшира. Песочный бетон с коричневыми рифлеными крышами, высокие стены, повсюду колючка. Сразу оформляют. Одежду забирают, кроме трусов и носков. Как и личные вещи. Полный досмотр. Раздеться. Попрыгать. Присесть. Покашлять. Синяя футболка и серый костюм. Постельная скатка. Паек курильщика. Завтрак с двумя пакетиками чая, поскольку чай – это неотъемлемое право каждого англичанина. И вперед, в СИЗО, где на нарах сидит братва.
На входе меня приветствует матерый зэк, отвечающий за прописку новичков, здоровый брателла с золотыми зубами по всему верхнему ряду; я пожимаю ему руку, и мы оба говорим, я Габриэл…
Не заливай, говорит он.
Богом клянусь, говорю.
Это меня зовут Габриэл, говорит он.
И меня, говорю я и показываю мою тюремную карточку из Уондсворта.
Иисус дристос. Ну-ка, садись, говорит он, ухмыляясь золотом, и мы садимся на койку и разговариваем. Он сидит пожизненно, за убийство. Я не суеверный, ничего такого, но, богом клянусь, это должно что-то значить. Это знак, понимаешь, о чем я? Типа, скольких чуваков ты знаешь по имени Габриэл? Готов спорить, ни одного, не то что двух, сидящих в одной каталажке.
Точнее, в СИЗО. Входит бирмингемский брателла выше шести футов, в желтом костюме, переведенный из другой тюрьмы. Глаза бегают, словно не доверяют своему лицу. Говорит, он из банды Перцы из бара, тех чуваков, что вечно устраивают перестрелки в Браме. Говорит, ищет другана, который здесь за убийство сестры. Говорит, сестра другана попыталась настучать на брата, за стрельбу, и чувак такого не стерпел. Другой молодой брателла напротив меня сверкает исламскими четками, и, судя по его говору, он из Южного Лондона. Всех зовет кузями. Я спрашиваю, как его зовут, и он говорит, Голливуд. Говорит, он из Луишема. Я говорю, я Снупз. Из Килберна. Мы смолим сиги и ждем.