О чем мы со Смурфом не говорим, это о постоянном напряге, когда твое тело все время ждет схватки, когда ты все время ждешь, что чья-то хмурая рожа – это сигнал к нападению. А если ты решишь оставить такую жизнь, тебе же будет хуже. То есть как только ты решишь, что дальше уже некуда, сразу, как ты расслабишься, ослабишь бдительность и, скажем, пойдешь с подружкой прошвырнуться по магазам на Оксфорд-стрит или типа того, и наткнешься на каких-нибудь недругов, которые тебя узнают, птушта ты зависал с тем-то и тем-то или состоял в такой-то банде, тебе тут же предъявят. Прямо на месте, в толпе покупателей и туристов, чуваки достанут ножи, как у Рэмбо, чтобы почикать тебя. Никого не колышет, что ты уже другой, что ты больше не участвуешь в этом, что уже завязал. А если ты настолько тупой, что выложишь им что-то подобное, единственное, что они поймут, это что ты теперь слабак, что им нечего опасаться в плане обратки, и это только подтолкнет их что-то сделать с тобой, здесь и сейчас. Легкий способ набрать очков.
Или бывает, ты оказался один в такой части города, где не чувствуешь себя вполне надежно, и видишь братву, идущую тебе навстречу или тусящую на углу впереди, и не можешь развернуться или перейти на другую сторону дороги, птушта это просто покажет, что ты зассал, а ты не зассал, не зассал (говоришь ты себе) и должен заставить себя пройти через них. И уже на подходе ты готовишься к худшему, тело захлестывает адреналин, ноги сзади так и горят, живот перетекает в грудь, и ты думаешь, что будешь делать. Начинаешь искать глазами, что бы такое схватить вместо оружия – если при тебе ничего нет, – и ожидаешь внезапного наезда.
И такое каждый день – прикинь? Большую часть времени ничего не происходит, но твои тело и разум постоянно крутятся в этом экстремальном цикле боеготовности, и это тебя дико изматывает, дико нагружает, и ты все больше куришь дури, чтобы успокоиться, но на деле ты от этого только больше параноишь, и воображение слетает с катушек.
Время – странная материя, сквозь которую мы живем. Несколько месяцев такой безумной жизни – год, два – могут показаться вечностью. Словно ничто никогда не изменится. Словно не вырастет новое поколение, которое подомнет нас, словно после нас ничего не будет. Словно мы – последняя глава в истории мира. Мы сменили прошлое поколение бандосов, и теперь все всегда будет по-нашему. Но это всегда – просто миг во тьме, о котором все забудут, едва наступит новый день.
Иногда я уже не уверен, кто я. Мы носим столько всяких масок, сбивающих нас с толку. Словно ты так давно носишь маску, что смотришь в зеркало и убеждаешь себя, что это и есть твое лицо. А потом ты уже вообще себя не узнаешь. Даже самое чистое, что в тебе есть, может утонуть во лжи. Это как с моралью и убеждениями: ты думаешь, что это нечто, заложенное в тебе самой природой, а на самом деле тебе внушили – внушают с самого рождения, – что такое хорошо и что такое плохо.
Я выплываю из этих мыслей и смотрю на Смурфа, который уставился в телек невидящим взглядом. Экран в наступивших сумерках дрожит синим светом в гостиной. По телеку продолжается викторина, и ведущий задает участнику шутливые вопросы: мультфильмы «Уорнер Бразерс» всегда завершаются фразой: вот и всё, кто? А: ребята, Б: друзья, или В: детки?
Но это не перекрывает тишину, висящую ватным шаром между мной и Смурфом, словно мы копнули слишком глубоко, слишком многое открыли друг другу, да и самим себе – и нам пришлось затронуть вещи, которых мы стараемся не трогать. Пока не выразишь что-то в словах, оно не станет реальностью, но теперь уже поздно. Я смотрю на Смурфа. Одним из его ближайших друзей был Рико. За день до того Смурф мне сказал, что видел брателлу, замочившего Рико на Хэрроу-роуд. Мы все знаем, кто это сделал, но никто не стучит. Прикинь? Натыкаться на убийцу своего друга и ничего не делать. Я видел, что Смурфа подмывает взять и устроить жесть.
С недавних пор он стал вести этот тренинг личностного роста, несмотря на то, что был одним из тех брателл, кто не выходит из дома без оружия. Был, в натуре, универсальным солдатом. Он запросто мог выхватить ствол и пойти вразнос, как реальный ганста. Но теперь он старается мыслить позитивно, старается быть примером своим мелким и молодому поколению – что бы это ни значило. Но в этот момент я вижу только три золотые цепочки у него на шее, а когда он выпускает дым из ноздрей, у него во рту сверкает брюлик. Зуб даю, он теперь носит больше цепочек, чем когда был на дороге. Он сказал мне, что с тех пор, как он стал вести этот тренинг, всякий раз, как клиент платит ему картой, он сразу после сеанса идет к банкомату, снимает деньги, несет домой и кладет в коробку от обуви. Теперь хотя бы он врубается в здоровое питание, покупает свежие кокосы, капусту и брокколи и готовит смузи.
Однажды утром я иду с Дарио в ЮК, достать дури у Криса с Принцесс-роуд, птушта у дяди Т по нулям и он хочет пополнить запасы. У стены, напротив дорожного знака, стоит грязный матрас. Я вижу пару чуваков, зависающих в дверях – я их не знаю, они меня тоже, – и иду дальше. Кажется, целая жизнь прошла с тех пор, как мы все зависали у Пучка, проводя дни напролет у него на хате. Я вижу впереди одного брателлу смешанных кровей, он стоит посередине тротуара и разговаривает с двумя женщинами. Бросив взгляд на меня, он снова поворачивается к ним, не думая уступать дорогу нам с Дарио. Он стоит посередине, а женщины – по краям. Я думаю, не, этот брателла хочет нагнуть чуваков, типа, мы должны сойти с тротуара или сказать, извините, как какие-то фуфелы. Я иду, не сворачивая, и задеваю его плечом, но не останавливаюсь. Когда я поднимаюсь на крыльцо к Крису, я поворачиваюсь и вижу, как этот брателла смотрит на меня и улыбается. Взгляд не отводит.
Достав дури, я говорю Дарио, старик, ты видел, как держался этот брателла? Внаглую – увидел чуваков и нисколько даже не посторонился, чтобы мы прошли?
Дарио говорит, я знаю, Снупз, я знаю, это какой-то идийот, по-любому, ну его.
Мы выходим с хаты Криса. Тот брателла снова меня замечает и на этот раз поворачивается и встает посреди тротуара, сложив руки и расставив ноги. Я думаю, ну и фуфел. Чувак, в натуре, меня задирает. Посмотрим, из какого он теста. Пройти мне негде, так что на этот раз я его прямо отпихиваю, и он кричит мне вслед, хер моржовый.
Я оборачиваюсь. Чо? Ты чо, бля, сказал, старик?
Он говорит, чего ты, бля, такой? Зачем пихнул меня? Не видел, чувак тут стоит, или что?
Я иду к нему, и, когда я уже близко, он начинает улыбаться и толкает меня в грудь. В следующий миг я слышу его крик, в глазах у меня сплошное красное марево, как если смотришь на солнце, закрыв глаза, и я понимаю, что схватил его зубами за ухо. Готов оторвать ему ухо. Но, услышав, как он кричит, я его отпускаю, птушта понимаю, он не того замеса. Для начала, я вообще не помню, чтобы кусал его за ухо. Я хватаю его, а другой рукой достаю из кармана ключи, зажимаю в пальцах и начинаю фигачить его по башке. Он заваливается через заборчик в чей-то палисадник и тянет меня за собой. Подходит Дарио и разнимает нас, и я встаю на ноги. Он тоже встает, снимает футболку и прикладывает к голове, а по волосам текут черные кровавые ручьи. Он тяжело дышит, уставившись на меня. Зуб даю, он все еще лыбится.
Я ухожу с Дарио, и он говорит, можно было без этого, Снупз, никакой необходимости.
А я ему, но я уебал его?
Дарио всасывает воздух и говорит, однозначно, браток, но можно было без этого.
И я такой, но я его реально уебал?
Весь остаток дня меня плющит, птушта я все время думаю, что обошелся с этим типом слишком мягко.
Восстановление
Годы спустя я еду в Южный Килберн, купить дури у дяди Т и посмотреть, как сносят кварталы.
Сейчас апрель. Уже три года, как я переехал в Южный Лондон и стал толкать кокс по выходным, чтобы держаться на плаву, пока не решил, что делать с жизнью, так что я с тех пор нечасто бывал в ЮК.
Прибыв в Южный Килберн, я смотрю на то, что осталось от Бронте-хауса и Филдинг-хауса, двух восемнадцатиэтажек, когда-то возвышавшихся над районом, а теперь угодивших под снос. Они огорожены рифленым металлическим забором с рекламой строительной фирмы: «Новые дома не за горами», гласят крупные черные буквы, а жизнерадостная компьютерная графика изображает жилкомплексы в окружении деревьев и людей, гуляющих солнечным днем за руку с детьми (на этих компьютерных панорамах всегда светит солнце), а за рифленым забором видны порушенные здания с вывороченными внутренностями, вырванными сердцами, переломанными ребрами. На фоне ясного неба. Район истерт временем и тишиной, а по краям выпускает ростки новых зданий. Стекло и металл, гладкие и чистые скучной новизной; опрятные дворики, недавно обсаженные деревьями и кустами, которые кажутся пластиковыми.
Я поднимаю взгляд и вижу внутренние помещения, исчезающие под ударами башенных кранов, квартира за квартирой, этаж за этажом. Возникает мысль, что теперь все, произошедшее в этих домах, останется только в далеких воспоминаниях и рассказах людей. Скоро места, где ты жил или зависал, будут стерты с лица земли, и ты не сможешь взглянуть и сказать, что в этом доме жил такой-то и такой-то или там случилось то-то и то-то, а пока здание стоит, кажется, те люди и события продолжают каким-то образом жить, пока есть твердый остов, монумент. Но здесь словно стирают следы жизней и событий, превращают в пыль и бетонные обломки, подлежащие утилизации. В будущем никто не узнает, что в Южном Килберне высились Бронте-хаус и Филдинг-хаус. Словно бы и не было этих башен, и кому какое дело до жизней и историй, происходивших в их квартирах, коридорах, в лифтах и на лестницах?
Какое-то время спустя я читаю в метро «Ивнинг стандард» и вижу это обращение полиции, гласящее: «Полиция публикует изоражение мужчины, подозреваемого в совершении ряда вооруженных ограблений в Южном Лондоне. Служащие букмекерских контор и банков, ограбленных за прошедший месяц, полагают, что за всеми 13 налетами стоит один и тот же человек. В каждом случае он подходит к стойке и наводит на кассира нечто, напоминающее черный полуавтоматический пистолет, требуя денег, а в некоторых случаях угрожает расстрелом сотрудников. Любого, обладающего информацией, просят анонимно обращаться в Антикриминал». Ниже напечатан снимок камеры слежения с одного из мест преступлений. Это Готти. Он как будто даже не изменился. Камера подловила его на выходе из будки, когда он раньше времени снял бандану, закрывавшую лицо. Должно быть, он и сам понял, что спалился, птушта уставился прямо в камеру глазами, полными той далекой тьмы, в которой ты рискуешь затеряться, если попробуешь разглядеть там что-то.