Никто не поможет. Теперь он видел это отчетливо. Народ? Отец Георгий любил своих прихожан, но понимал, что никто не встанет за ним, как за полководцем, ведущим армию в бой. Ирония происходящего не ускользнула от священника: он сам, своими руками лишил себя войска.
«Под обелиском лягу! Не пройдут!»
На Завражного работали четыре брата-татарина, крепкие и рослые парни, которым не составило бы труда оттащить его, как гнилое бревно. Отец Георгий понял, что выставит себя на посмешище.
Им овладело чувство, близкое к отчаянию. Ему вдруг нестерпимо захотелось – нет, не помощи, но чтобы хоть одна живая душа разделила его горе. Он никогда еще не был так одинок.
Увидев на пороге священника, Кира удивилась. В церковь она не ходила, с отцом Георгием вежливо здоровалась при встрече.
– Я, знаете ли, обратил внимание, что у вас окна горят, – светски начал гость, и вдруг лицо его исказилось судорогой.
Священник отшатнулся и прижал ладонь к глазам. Скорее уйти, пока не опозорился окончательно перед этой почти незнакомой женщиной.
– Я как раз собиралась заваривать чай, – услышал он спокойный голос. – Есть вербена и зверобой. Что вы предпочитаете, Георгий Иванович?
Священник молчал.
– Вербену. Так я и думала.
Стеклянный чайник, похожий на елочный шар с обрывком зеленой гирлянды внутри; керамическая грубоватая кружка, умещающаяся в ладонях уютно, как галечный камень с побережья; низкий абажур на плетеном шнуре; веселый хаос вещей на полках – а он-то думал, что она аккуратистка.
С каждым глотком чая отцу Георгию казалось, будто он погружается в теплую воду.
– Значит, Глеб Андреевич не рискнул вступать в конфронтацию, – сказала Кира.
– Не рискнул, – со вздохом подтвердил священник.
– Разумно. – И, отвечая на невысказанный укор, добавила: – Что бы вы ни думали, Яицкий – приличный человек, насколько это возможно на его должности. Просто многие хорошие люди в ситуации, когда им не оставили выбора, начинают вести себя по-свински. Защитная реакция организма.
– Нет, я не осуждаю, – заторопился отец Георгий, но понял по ее чуть вздернутым бровям, по тени улыбки на губах, что лукавить нет смысла. – Да что там, осуждаю, конечно.
– Старые кладбища обычно сносят через двадцать лет после того, как на них перестают хоронить людей.
– А если почва влажная, то через тридцать, – кивнул он. – Я тоже посмотрел закон. Завражный в своем праве. Но ведь дело не в кладбище! Это место упокоения.
– Я понимаю. – Он поднял на нее глаза и увидел, что она действительно понимает.
– Целую кампанию успели развернуть. Видели статью? «На каждого попа найдется свой Балда»!
– Грязная работа, – согласилась Кира.
Ему показалось, что в ее голосе звучит удовлетворение.
– Вам это по душе? – удивился отец Георгий.
– Статья вызывающе одиозна. Вас здесь любят, и поверьте, большинство понимают, зачем льется эта грязь. Они переборщили, и кроме того, развязали нам руки.
Не успел священник обрадоваться этому «нам», как Кира добавила:
– Странно, что вы не подумали обратиться к своей пастве.
– Народ, как ему и положено, безмолвствует. Никто не собирается меня защищать.
– А при чем здесь вы? – удивилась она.
Священник застыл с чашкой в руках.
– Хотите, значит, остановить Завражного? – помолчав, спросила Кира.
– Хочу! Но как…
– Это зависит от того, есть ли у вас знакомый плотник.
Отец Георгий два раза мигнул.
– Кто, простите?
– Плотник, – нетерпеливо повторила она. – Когда будут сносить памятник?
– Завтра… утром, в десять.
– У вас еще уйма времени! Слушайте внимательно…
К десяти народ начал собираться. Говорливая пестрая река разбилась на струйки и потекла в гору.
– …а батюшка чего?
– Прокляну, говорит…
– Болтать-то! Он духовный чин, ему по статусу не положено…
– Мозгов тебе по статусу не положено! Анафема, слыхал?
– Юрийматвеичу эти ваши анафемы до одного места…
Люди поглядывали вверх с жадным любопытством. В городе давно не происходило ничего интересного, а в противостоянии священника и предпринимателя чувствовался потенциал богатой истории. Такую вспоминают зимними вечерами, рассказывают вновь прибывшим и заносят в летописи.
И потом – ну кого защищать? Покойному пареньку все равно. А связываться с Завражным – как асфальту воевать с асфальтовым катком.
– …может, подожжет себя?
– Типун тебе, дура!
– В Индии так делают.
– …а слыхали, аптека на Гагарина закрылась?
– Мочой надо лечиться!
– Я столько не написаю…
Но поднявшись на гору, перестали зубоскалить. Те, кто еще не успел дойти до обелиска, слышали, как затихали гомон и болтовня, словно наверху люди попадали в звуконепроницаемую комнату.
Братья Файзулины вышли из машины.
– Сначала глянем, что там, – распорядился старший. – Потом технику подгоним.
Трудностей они не ждали. Угомонить беспокойного священника – простая задача.
– Палить не начнет? – безразлично спросил младший.
Все трое посмотрели на него и, ничего не ответив, стали подниматься по тропе к обелиску.
– Народу-то сколько…
– Цирка людям не хватает, – усмехнулся старший.
Наверху перед ними оказались плотно сомкнутые спины.
– Повесился, что ли, – пробормотал один из братьев. – Чего они там рассматривают?
Растолкав толпу, Файзулины протиснулись к памятнику и остолбенели.
В синее покрывало цветущего барвинка был воткнут большой, выше человеческого роста, деревянный крест. Перед крестом стоял священник в полном облачении, с лицом сосредоточенным и строгим. В руках он держал молитвенник.
– Приидите, чада, послушайте мене, страху Господа научу вас, – нараспев сказал он, обратив взор к небу. – Удержи язык свой от зла и уста свои, еже не глаголати льсти. Уклонися от зла и сотвори благо…
– Э, кончай балаган… – начал младший из братьев.
К нему повернулись десятки лиц. Только сейчас он заметил, что вокруг примерно поровну мужчин и женщин.
– Близ Господь сокрушенных сердцем, и смиренныя духом спасет…
– Спасет, – умиленно согласились сзади. Кто-то перекрестился.
Старший Файзулин едва не выругался вслух. Батюшка совершил величайшую подлость, одним ходом передвинув свою без пяти минут съеденную пешку в дамки. Личный конфликт на глазах всего города разрастался до религиозной распри. Мусульмане Файзулины не могли выдернуть православный крест, и отец Георгий это прекрасно понимал.
Он шагнул вперед, надеясь, что еще можно исправить дело.
– Явились, нехристи, – неприязненно сказал женский голос.
– Сейчас начнут…
– Правильно, чего им! Аллах только свинину есть не велит. А кресты сжигать можно.
– Ничего мы не сжигаем… – начал один из братьев.
Его не слушали.
– Боец кровь за страну проливал…
– Шестнадцать лет мальчику…
– Господи, Ваське моему столько!
– Уж и в земле полежать крещеному человеку не дадут…
– Братья и сестры! – прочувствованно воззвал отец Георгий. – Не препятствуйте этим людям, ибо не ведают, что творят. Да простит им Господь милосердный поругание наших святынь.
На слове «поругание» Файзулины помрачнели. Когда же прозвучало «святыни», толпа заволновалась.
– Озверели… Кресты сносят!
Причастность к великому общему делу опьяняла. Соседи, не сказавшие бы друг о друге доброго слова, ощущали такое единение, словно противостояли не четырем татарам, а татаро-монгольской рати.
Весь город знал Файзулиных как немногословных спокойных работяг. Но сейчас они представляли не себя, а злую разрушительную силу.
Из толпы выдвинулся мужик с золотой цепью на крепкой шее.
– Шли бы вы, ребята, по домам…
Файзулины затравленно огляделись.
– Верно, Коль! – поддержали его.
– И хозяину своему передайте: нехай в другом месте строится. Берег широкий!
Стараясь сохранять достоинство, братья пошли к машине.
– Не бойсь, отец Георгий, – заверил широкоплечий. – Враг не пройдет!
Священник приосанился, оглядывая свое воинство. Разве не он поднял их на борьбу?
Но в следующую секунду мысленно отвесил себе подзатыльник. «Сам ты только чашку вчера мог поднять у Гурьяновой». Он поднял глаза к облакам: прости, Отец наш небесный.
Барвинок под ногами цвел синий-синий, как озеро.
Глава 13
– Эта утрата невосполнима. Столько лет прошло, но мы каждый день вспоминаем Алексея Викентьевича. Город исключительно многим ему обязан. Его стараниями сохранены целые пласты культурной жизни! Уникальные росписи домов, безвозвратно забытое искусство, а ведь были мастера, гогены, так сказать, самородки, взращенные на нашей почве… Вы должны посмотреть нашу выставку, я вас прямо сейчас… Хорошо, но приходите обязательно, иначе вы не прочтете лучшую страницу нашего города. Алексей Викентьевич заражал всех своим энтузиазмом. Невероятный человек! Нет никого, кто не оплакивал бы его гибель.
– …ох, горе, я как вспомню ее, реву, не могу. Добрейшая женщина! Все-таки не зря говорят, что на лице человека душа отражается. По ней сразу было видно, какая она. А сынок их… вам сказали, да? У нее больше не было детей. Я бы на ее месте с ума сошла! Здоровенького усыновила бы… Хотя они все от наркоманов. Вот говорят: «Никто и подумать не мог!» А я сразу знала: с ним что-то не то. У него глаза были злые.
– …чего помнить, я их дом тушил, жар такой стоял, что на Гагарина окна трескались. Сосед им паркет клал, щитовой, двести метров, рассказывал: вся кухня – массив дуба, вся! Два телевизора! А! Каково? В тубзике сантехника итальянская! Вся! Сечешь? Надо было белорусскую брать, раз уж все равно сгорело… Шучу! А чего про Буслаева? Я тебе все рассказал! Паркет щитовой, двести метров – у тебя столько есть? Нету? Ну, и все! Вот и вся твоя характеристика.
Слабину он дал, Буслаев. У нас ведь как: или ты, или тебя. Из сынка пытался сделать человека, но там сынок был такой… Буратино. С ним только напильником, ха-ха! Шучу. Дети наглые стали, в мое время дурь ремнем выбивали, а теперь пальцем тронуть нельзя, сразу вонь до неба. От этого у нас такое все. Как – чего? Сам, что ли, не видишь? Буслаев его жалел… Ну, дожалелся.