– Значит, не показалось! – обрадовался человек. – А я иду мимо, слышу – стучат!
– Меня Мусин запер, – мрачно призналась девочка.
– Паршивец этот Мусин, что тут скажешь!
Марта с признательностью взглянула на спасителя.
– Настрадался, бедный ребенок, – сочувственно сказал человек. – Пойдем скорее! Пора отсюда выбираться.
Шишига издала странный звук. Это было пугающее горловое бульканье, словно ей, а не Марте, перерезали глотку. Никита смахнул несуществующие слезы и участливо дотронулся до костлявого плеча. Одна его часть искренне переживала о том, что он принес ужасную весть беспомощной старухе, другая с отстраненным удовлетворением наблюдала за предвестниками приступа: холодный обильный пот, судорожность дыхания, побледнение кожи.
Шишига покачнулась и сомкнула пальцы-крючья вокруг запястья Никиты.
– Вера Павловна, горе-то какое! – по-бабьи взвыл он.
Как вдруг крючья со страшной силой вцепились ему в ухо. Никита снова взвыл, теперь уже от боли, и рванулся, но не тут-то было. Приблизив страшное желтое лицо, старуха выдохнула, обдав его сигаретной вонью:
– Куда Марту дел, говнюк?
Мусин заверещал, забился, но Шишига дернула его так, что раздался хруст. «Оторвет!» Он был близок к тому, чтобы потерять сознание.
– Сомлеешь – ухо отрублю, – предупредила старуха, и у него не возникло сомнения, что она исполнит свою угрозу. – Я кому сказала, пошли!
На улице встречные провожали изумленными взглядами странную пару: бывшую директрису и белого как смерть парнишку, которого она куда-то волочила за багровое раздувшееся ухо.
Возле сарая они остановились.
– Тут она! – простонал Мусин.
– Отпирай!
Никита отодвинул засов, и Вера Павловна заглянула внутрь.
– Пусто. – Она обернулась к Никите, сощурив глаз. – Кто видел, что ты заманил ее сюда?
Железная хватка на мгновение ослабла. Мусин рванулся, рухнул на корточки, быстро отполз в сторону, вскочил и бросился бежать.
Глава 16
В то время как Марта расставляла на подоконнике шахматные фигуры, Валентина подошла к библиотеке, подергала двери и обнаружила, что они закрыты. «День перепутала», – подумала Валя и тут вспомнила, какое сегодня число.
Она растерянно села на ступеньки. Домой возвращаться не хотелось, гулять – тем более. Начнут глазеть, подходить с фальшивыми соболезнованиями или, что еще хуже, с искренними. Нырнуть бы от всеобщего любопытства в глубь собственного тела и не показываться, пока все не утихнет.
Инга Валерьевна за эти два дня совсем извелась, не понимая, в какой каталог занести свою подчиненную. К убийцам? К жертвам полицейского произвола? Она попробовала разговорить ее со своей обычной прямотой, граничащей с бесцеремонностью, но Валентина вдруг оскорбилась и дала отпор, оказавшийся для Инги Валерьевны и для нее самой полной неожиданностью.
«Будут еще приставать всякие, – сердито думала Валя, ковыряя носком ступеньку. – Она станет от меня откусывать по кусочку и мне же пенять, что мясо жирновато».
Девушка вздрогнула. Мысль была невозможной, как крейсер-авианосец в речном порту.
Если бы людей делили на классы в соответствии с их способностью оказывать сопротивление, Валя была бы отнесена к брюхоногим. В случае опасности она забивалась в ракушку и задраивала люк.
Теперь улитка выползла наружу и грозно поводила рожками.
«Это из-за смерти Тамары? – спросила себя Валя и сама ответила: – Дело не в ней».
Марта – вот кто всему причиной. Впервые в жизни Вале довелось защищать кого-то, кроме себя. Этот кто-то вовсе не был беспомощным; по той же классификации он тянул минимум на оцелота.
Но она осознала, что он совсем маленький оцелот. Оцелотик.
«Склонна к выдумкам», – пригвоздила Кира Михайловна.
Сейчас, когда Валю не подавлял авторитет Гурьяновой, она поразилась тому, как легко поверила в это.
Согласиться с тем, что Марта ей солгала? Ни черта они не понимают, ни Шишигина, ни Гурьянова! Это не она провела в Беловодье слишком мало времени, это они живут здесь слишком долго, их взгляд замылился; репутация Марты не дает им разглядеть правду.
Правда в том, что ее действительно пытались убить.
Валя решительно постучала в дверь шишигинского дома, и как только ей открыли, выпалила заготовленную фразу:
– Доброе утро, простите за раннее вторжение, но мне необходимо поговорить с Мартой!
И только тогда заметила, что со старухой что-то не в порядке.
– Кто там, Вера Павловна? – тревожно спросили из глубины комнаты, и за плечом Шишигиной выросла Гурьянова.
– Здрасьте, – опасливо сказала Валентина. – А где Марта?
Старуха прерывисто вздохнула.
– Марты нет.
– А где она? – Валя по-прежнему не понимала, что происходит.
– Мы не знаем… – выдавила Шишигина.
Девушка еще искала взглядом за их спинами всклокоченную рыжую голову, но внутри уже разрасталось предчувствие огромной беды.
– Где Марта? Куда вы ее дели?
Валя, набычившись, топталась на пороге, две женщины застыли в дверях, преграждая путь, – непонятно зачем, раз за ними никого не было, и вся интерлюдия выглядела нелепей некуда: как будто Валентина пришла втюхать им пылесосы какой-нибудь немыслимо дорогой марки и готовилась прорваться внутрь, чтобы напоказ пропылесосить диван, ковер и кота. Эта сцена была бы смешной, если бы не страшное напряжение, охватившее всех ее участников.
– Она пропала полтора часа назад…
– Что значит «пропала»? – крикнула Валя шепотом. – Тогда в полицию! Искать, везде объявить… Чего вы стоите? Кира Михайловна!
– Мы говорили с Павлюченко десять минут назад. Его подчиненные патрулируют город…
– …поскольку праздник, – проскрипела Шишигина.
– Вы сказали ему про похитителя? Про маньяка? Про отрезанные волосы?
Старуха сплюнула прямо на крыльцо. Валя испуганно уставилась на нее.
– У них уже есть труп! Они будут заниматься только им, а живые сами о себе позаботятся.
– Он так сказал?
– Нет, он сказал: «Прирежут – тогда поговорим».
Валя бессмысленно помотала головой из стороны в сторону, точно корова, пытающаяся сбросить со лба слепня.
– Надо что-то делать. Так нельзя… Надо что-то делать! Мы не можем вот так стоять!
– Деточка, ступайте домой, – посоветовала Шишигина. – Все само устроится!
Валя недоверчиво посмотрела на Гурьянову:
– Вы серьезно, Кира Михайловна?
– Не думаю, что ты можешь чем-то помочь…
Под их взглядами девушка медленно спустилась с крыльца.
– Да что здесь происходит? – спросила она.
Дверь закрылась.
– Надо было ей рассказать. – Гурьянова в сердцах ударила ладонью по столу. – Любой человек для нас сейчас на вес золота!
– Глупости говорите! – прикрикнула старуха. – К черту ваше золото, это лишний балласт! Пользы от толстухи никакой, а вред может быть колоссальный. Останься она с нами, пришлось бы посвятить ее в курс дела – и что? Уверены, что она не побежит к Павлюченко, когда узнает, что вы сделали с Карнауховым? Но это еще полбеды, хотите жертвовать собой – ради бога. А Федьке за что мучиться? Она его сдаст и глазом не моргнет! Лучше найдите Щербу! Где он, черт его подери?
– У него телефон не отвечает. – Кира прижала ладони к глазам. – И Мусина нигде не могут найти, мать говорит, что не видела его с самого утра.
– Гаденыша, скорее всего, нет в живых. Он использовал этого идиота и избавился от него. Голубушка, ну придумайте же что-нибудь! Давайте позвоним в город, в прокуратуру, куда угодно!
– Оттуда только езды два часа, – пробормотала Кира. – Вера Павловна, мы не справимся сами, нам нужна помощь.
Щерба медленно поднялся к обелиску. Перед тем он долго кружил по городу, ища место, где посидеть напоследок, как на удачу перед долгой дорогой, и нигде не мог приткнуться. Заглянул в церковь, но там толпились прихожане, и никем не замеченный он побрел прочь. Рядом с людьми ему всегда становилось не по себе, как будто то ли он оказался среди чудовищ, то ли он и есть чудовище среди людей.
При детях такого не случалось. Дети – это другое.
В конце концов Щерба пришел на обрыв. Дул сильный ветер, срывая с можжевельника паука, успевшего соткать тонкую паутину.
– Зря сопротивляешься, – сказал ему Илья. – Не судьба так не судьба.
Вот ведь дурак человек: живет-живет, думает, что знает о своей жизни все, ибо кому же знать о ней, как не ему! А обернется спустя десять лет: что ты знал? что понимал? Ты был как лист, который носит ветром от дерева к дереву, а тот думает, что научился летать.
Как любил Тамару! Волю терял от ее голоса, себя не помнил. Ее бесстыдство принимал за любовь. А сейчас смотришь: похотливым был ослом, куда ему до Адама Раткевича, не замечавшего, что творится за его спиной.
Он иногда пытался вспомнить ее лицо. Но вот уже много лет вместо черных глаз ему мерещились серо-голубые.
Как будто не знал, для чего Тамара попросила напоить Адама! Будто не понимал, для чего тащит его, пьяненького, в гараж! Все знал, все понимал.
С Тамарой он чувствовал, что жизнь понеслась, будто сани по накатанной крутой горе, и уже не спрыгнуть с них, если не хочешь голову расшибить об дерево. Ветер в лицо! В ушах свист! Мчишься, забываешь дышать, Беловодье проносится мимо: чирк! – и пропало.
А когда пропало, осталось что-то странное. Марево не марево, туман не туман. Проснулся утром после смерти Адама, и вроде все предметы знакомые, тысячу раз виденные, а берешь чашку – что-то не то. Как будто перенесли тебя в другой мир, очень похожий на твой, но не в точности, и от этого в глазах двоится, а из рук все валится.
Уговорил себя потерпеть. Похоронят они Адама, выждут положенный срок – и уедут вместе с Тамарой; начнется жизнь другая, а эта забудется. Мало ли что человек забывает!
Но Тамара через три недели сбежала, ни намеком, ни взглядом не дав понять, что его ждет. И оказалось, что ничегошеньки не забывается, что нет крепче и безжалостней врага, чем собственная память.