о бросало в холодный пот при мысли о том, что мать через открытое окно услышит шепот и поскрипывание. Больше всего его поразила разница между скромной студенткой, которую он видел днем, с волосами, заплетенными в две короткие тугие косички, и этим отвратительным мокрогубым существом, у которого вокруг головы висело огненное облако; оно бормотало ему на ухо со смешком «ну давай же, племянничек, чего ты», а потом…
Потом она засмеялась.
Сначала это было приглушенное хихиканье, но оно нарастало, и он, придавленный к кровати ее могучим коровьим телом, напрасно рвался к ней, тянулся вверх, чтобы зажать ей рот, – она продолжала смеяться все громче, она гомерически хохотала, раззявив над ним огромную пасть, жерло, в которое его засасывало все глубже, и наконец от этого громоподобного звука у него лопнули барабанные перепонки и он сам закричал от боли и ужаса, извиваясь как червяк, – и кричал потом каждый раз, просыпаясь на мокрых от пота простынях.
Они больше не гостили в летнем доме под Вологдой. Не потому, что мать догадалась о чем-то, – в этом случае с нее сталось бы выгнать его из дома, поскольку испорченный мальчишка ей был не нужен, как она твердила не раз, заставляя его выключать очередной непристойный фильм или выбрасывая диск с записями Меркури, – но по причине совсем позорной: у него развился энурез. Не было и речи о том, чтобы родители привезли к родственникам своего четырнадцатилетнего сына в памперсе.
Он перестал мочиться в постель только после смерти матери.
Иногда Герман задумывался о том, когда Володя прозрел. Жить с ней в одном доме… Невозможно представить, что довелось перенести мальчику! Но тот нашел в себе силы освободиться.
Полина не исчезла, она проявлялась снова и снова, иногда почти не скрываясь, как с той девкой, Куренной, бесстыжей тварью; она дразнила их и получила свое. Однако по большей части Полина маскировалась. Хихикала в кулачок, наблюдая за ними из песочницы, или крутилась на турнике в школьном дворе. Герман не всегда определял, где она теперь, но у Володи глаз на нее был наметан. Он ни разу не ошибся.
Полина могла изменить в себе все, кроме одной особенности; то была метка, которой Господь однажды в праведной ярости своей пометил шельму, и с тех пор она не могла избавиться от нее. Хотя и пыталась. Да, пыталась.
В этом году попалась особенно злобная и живучая Полина.
В прошлый раз ей помогла случайность: когда он, выйдя из машины, хотел перетащить ее к жертвеннику, неподалеку показался грибник. Вернись этот человек сюда после отъезда Германа, он мог бы наткнуться на след от сдвинутой крышки. И потом, времени до заката оставалось мало, а Герман всегда подходил к делу обстоятельно. Разве можно иначе? Праздник Освобождения, Великий День; он будет вспоминать его весь год. К каждому июлю у него имелся свой ключик. Герман не мог перепутать их, но все равно подписывал даты. И еще ему нравилась систематизация. В его фотоателье всегда царил порядок; в отличие от многих собратьев по профессии бардак он считал неприличным.
Ключики. Каждый от своего года. Стоило коснуться шелковистой пряди, вдохнуть ее запах – о, аромат сохранялся годами! – и открывалась потайная дверь в пещеру, за которой хранились такие сокровища, что Монте-Кристо был уличным попрошайкой по сравнению с ним, Германом. Он обнимал свои сундуки, десять сундуков, в каждом из которых хранился бесконечно долгий счастливый день; он перебирал минуты, как драгоценные камни. Ему не нужен был опиум: он погружался в волшебный сон, раз за разом проживая одно и то же впечатление, окрашенное в разные тона, как фотография, пропущенная через разные фильтры: восторг, торжество, упоение и под конец – наслаждение высшего порядка. Что была в сравнении с этим гнусная возня, короткие похотливые слияния! Мерзость и паскудство. Герман вовсе не презирал тех, кто жаждал плотских удовольствий: бедняги не знали иной радости, и при мысли об этом его охватывала жалость.
Теперь все его ключи были испорчены. Прикасаясь к ним, он мог думать лишь о том, как она смеялась, заполучив их, и эта мысль вызывала к жизни воспоминание о том хохоте, который он слышал сам.
Отныне он был нищим. Первые ключи исчезли с Володей: мальчик взял их с собой, Герман не знал зачем. Эти он сжег своими руками, плача взахлеб, как ребенок.
Герман считал себя добрым человеком. Но у него дрожали пальцы от нетерпения, когда он думал о том, что этой Полине достанется больше, чем всем предыдущим вместе.
Бабкин вел машину с такой скоростью, что Илюшин недоумевал, как он успевает ориентироваться по карте. В начале пути дорога напоминала сеть, которую накинули на лес, но когда они углубились на двенадцать километров, все ответвления пропали.
Макар обернулся к напарнику:
– Если все эти годы он охотился не в Беловодье, получается, в соседнем городе произошло десять убийств за десять лет. Как это могли пропустить?
– Вряд ли город, – ответил Сергей, не отрывая взгляда от колеи. – Нужно смотреть исчезновения рыжеволосых людей в радиусе пятисот километров.
– Почему пятисот?
– Потому что статистика по серийникам. Если работа убийцы не связана с дальними разъездами, он охотится в пределах этой территории.
– Тоже вообще-то дофига, – пробормотал Макар.
– До базы доезжать не будем, бросим это железо в кустах. Вроде бы Герман должен быть в городе до восьми, пока официально не закончится праздник, но черт его знает, как он поступит. Обыскиваем спортбазу, если девчонка жива – подгоняем машину и грузим ее.
– А Германа пусть ловят местные, – согласился Илюшин.
– Посмотрим, – хмуро сказал Сергей.
Он крутанул рулем, и машина неожиданно мягко вскарабкалась на обочину, словно ее подтолкнули сзади. Бабкин забросал ее ветками.
– Тронулись, помолясь!
Шли осторожно, но быстро. Бабкин двигался практически бесшумно, ухитряясь наступать туда, где не было шишек и веточек. Илюшин шел за ним след в след, но под его подошвами то и дело что-то похрустывало.
– Вон она, – бросил Сергей.
Ряды дощатых домов чем-то напоминали ульи. Они так же выстроились двумя рядами, на расстоянии друг от друга; вдалеке просматривались руины кирпичного здания. Все давно поросло травой, но следов варварства, вопреки ожиданиям Бабкина, не было видно: ни исписанных стен, ни выбитых окон. «Хотя вон столовку разобрали, – подумал он. – А может, это был тренерский корпус». Перекрещивались на траве длинные тени сосен, пахло смолой, и это заброшенное место не казалось ни мрачным, ни страшным: просто коробки, покинутые обитателями.
– Ты осматриваешь левую линию, я правую, чтобы времени не терять. – Бабкин огляделся, но вокруг было тихо. – Если находишь девочку, зовешь меня. В дом заглядывать через окно. К ней не подходить, даже если она истекает кровью. Сначала вхожу я. Уяснил?
Илюшин молча кивнул.
– Карнаухов может быть возле нее, а при твоем приближении спрячется, – пояснил Сергей. – Все, работаем.
Двадцать минут спустя Макар вернулся на исходную точку.
Девочки не было.
Он выбрал самый широкий пень от спиленной сосны, сел и начал думать.
Само собой напрашивалось предположение, что Герман спрятал ее в другом месте. Сюда возвращаться было опасно: он не знал, что Марта при побеге не заметила другие дома. Ему было известно только, что она отыскала его трофеи.
Значит, они с Бабкиным ищут не там. Скоро вернется мрачный молчаливый Сергей, и они уедут, смирившись с поражением.
Где Герман мог устроить запасную берлогу? Где угодно.
Пока они обыскивали пасеку, Гурьянова проникла в фотоателье: дубликат ключей так и хранился у нее все двенадцать лет (Макар, услышав об этом, только покачал головой). Она обыскала комнаты, а после они со старухой кинулись к самому Герману, захватив с собой мужа почтальонши.
Ничего. Ни в доме, ни в подвале – нигде. И старенькая бежевая «Лада» исчезла.
Илюшин по привычке начал ходить среди пней, но быстро спохватился и сел. Итак, Герман спрятал Марту в другом месте.
Или нет.
Он мог допытаться у девочки, что именно она рассказала директрисе, и кроме того, они имеют дело с серийным убийцей. Он был неосторожен двенадцать лет назад, так что заставит его быть осторожным сейчас?
Если предположить, что Марта Бялик где-то здесь… Если допустить, что у Германа нет и не было второго логова, а жертву он оставил в одной из этих лачужек на ночь лишь затем, чтобы утром куда-то перетащить, поскольку ему помешал пасечник…
Это «куда-то» должно быть неподалеку.
Макар встал и медленно пошел по неширокому кругу, внимательно глядя по сторонам. Когда вернется Бабкин, они осмотрят лес поблизости. Наверняка здесь есть еще постройка, какой-нибудь хозблок или баня, вынесенная отдельно от жилого сектора. Ребенок может быть там.
Марта сорвала голос. Она надрывалась не меньше часа, забравшись на самый верх лестницы, визжала так оглушительно, что Валентина едва не сошла с ума от ее криков, в буквальном смысле: стоило ей заткнуть уши, казалось, что девочка кричит от боли.
Наконец она взмолилась: «Марта, замолчи!» – и наступила тишина.
Это было так неожиданно, что Валя испуганно спросила в темноту: «Ты где?» – словно та могла уйти отсюда.
В ответ донеслось сипение: «Твоя очередь кричать».
Валя забралась по ступенькам к проему, зная, что ничего не выйдет. В тот день, когда Тамара ее почти убила, голос вытек из нее навсегда. Первый год Валя тратила деньги на психотерапевтов, а потом перестала. Наверное, это была дань за сохраненную жизнь, налог на чудесное спасение.
Марта послушала ее негромкие жалобные «помогите» и сипло сказала: «Хватит».
В конце концов они забрались на лестницу. Валя села повыше, ближе к люку, Марта устроилась на средней ступеньке. Она больше не строила планов о том, как они нападут на Германа, – может быть, из-за сорванного голоса, а может, что-то поняв.
Валя не знала, сколько времени они так просидели. В какой-то момент она задремала и чуть не свалилась, а проснувшись окончательно, поймала себя на желании, чтобы Герман быстрее пришел. Пусть бы все это уже, наконец, закончилось.