ношения с людьми?!» Ну, у нее естественно, всегда готов ответ…
— Не сомневаюсь, — сказал Кашалот, хорошо знавший это по личному опыту.
— Она тут же делает невинные глаза, — продолжал Кукурузный Мотылек, и передал в лицах, причем с юмором, свой разговор с женой:
— «Не понимаю, какие у них могут быть к нам претензии? Живем по средствам, честно трудимся на благо природе… Разве мы не опыляем цветы? Получая за это, между прочим, более чем скромное вознаграждение — немножечко нектара… И вообще, здесь какое-то недоразумение — мы с тобой даже попробовать не смогли бы эту их кукурузу, при всем нашем желании — с нашим-то хоботком!»
Я повышаю голос: — «А твои драгоценные отпрыски, вечно что-то грызущие и не перестающие жевать, даже когда к ним обращается отец?»
— «Между прочим, они такие же твои, как мои, — парирует жена.
— «Хорошо, — наши. Известно ли тебе, что наши оболтусы опустошают целые поля? Кажется, с нас еще никто не снимал ответственности за поведение наших чад?»
— «Вот и воспитывай их — ты же мужчина».
— «Но ведь именно ты, ты, а не я, откладываешь яички не где-нибудь, а на кукурузе и на полусотне других культурных растений!»
— «Я хочу, чтобы наши дети приобщились к культуре. Ты что-нибудь имеешь против?»
— «Имею! — кричу я. — Ты отлично знаешь, что наши гусеницы способны питаться ста видами сорных растений! А мы с тобой на чем выросли? Забыла? Я напомню: на чертополохе! И были счастливы…» — «Ах, вот чего ты добиваешься! — восклицает она с трагическими модуляциями в голосе. — Ты хочешь, чтобы наши гусенички тоже росли на чертополохе? Через мой труп! — и удаляется, гневно хлопнув крылышками. Спектакль! И такие сцены происходят у нас чуть ли не ежедневно.
— Если бы только у вас… — произнес Кашалот со вздохом.
— И вы надеетесь, Кукурузный Мотылек, что в будущем что-нибудь изменится? — спросила Мартышка, отсмеявшись.
— Надеюсь? Да я в этом убежден на сто процентов! Со временем общество научится ограждать детей от опеки таких неистовых мамаш.
— Что, несомненно, пойдет на пользу как обществу, так и детям, — поддержал председатель КОАППа.
— Особенно детям. Кстати, наши деточки, — тут он стал сюсюкать, передразнивая жену, — наши гусюсюсю-гусенички, — Мотылек вернулся к нормальному тону, — вовсе не такие неженки, как думает жена. Знала бы она, как они проводят зиму — с ума бы сошла!
— А как они проводят зиму? — Немедленно спросила Мартышка.
— Внутри стебля — фактически все равно что на улице. А у нас, между прочим, нередки морозы за двадцать градусов. Бывает, правда изредка, и под сорок.
— На гусеничках, наверное, теплая одежда? — предположила Стрекоза.
— Вообще никакой — ни теплой, ни холодной.
— Известное дело, — ввернула Сова, — детишки-то страсть не любят, когда их кутают.
Замечание Совы вызвало протест Удильщика:
— Ну, знаете ли, Сова… Противиться укутыванию — это еще можно понять, но провести всю зиму в чистом поле голышом…
— Да! — в голосе Кукурузного Мотылька зазвучала гордость. — Чтобы выдержать такое испытание, нужно проявить твердость, и в этом отношении я своими детьми доволен: они затвердевают настолько, что, если постучать по ним, звенят, как стеклянные — хоть подвески делай для люстры!
Рак выслушал эту реплику с большим сомнением:
— А потом? Что с ними происходит, когда приходит тепло?
— Они оживают! Я сам через это прошел, когда был гусеницей. В ту зиму стояли небывалые холода, и вода в моем теле стала твердой. А весной я ожил, как ни в чем не бывало!
— Вы слышали, дорогой Кашалот? — затараторила Мартышка. — Выходит, рыба Даллия зря нас запугивала — ничего страшного не произойдет, если при замораживании вода в вашем теле превратится в лед!
Мотылек протестующе захлопал крылышками и вскричал:
— Ни в коем случае — это же верная гибель!
— Ничего не понимаю… — обескураженно произнес Кашалот. — Вы ведь только что сказали, что сами через это прошли.
— Я не говорил, что вода в моем теле превратилась в лед, я сказал, что она стала твердой, а это не одно и то же.
— Не улавливаю разницы… — вставил Удильщик.
— Попробую объяснить. Сам я понял это еще в детстве. Услышал как-то разговор родителей — речь шла о честности. Отец возмущался, что у всех гусениц кроме трех пар настоящих ножек есть и несколько пар ложных. «Сначала ложные ножки, — ворчал он, — потом ложные шаги… а я хочу, чтобы каждый шаг моих детей был кристально честным!» А мама тихо так ответила: «Тогда они не переживут первую же зиму. Пусть уж будут просто честными. И прошу тебя: пожалуйста, никогда больше не произноси этого ужасного слова — «кристально». Я ее спросил: «Мама, а что в нем ужасного?» Оказалось, что при замораживании самое опасное — кристаллы льда: если вода в организме превратится в лед, его кристаллы разрывают клетки, и животное гибнет.
— Значит, вся хитрость в том, — резюмировал Удильщик, — чтобы вода стала твердой, но без кристаллов?
— Правильно — наподобие стекла: в стекле ведь тоже нет кристаллов, хотя оно и твердое. Кстати, про затвердевшую без кристаллов воду так и говорят: вода застекловалась.
— Но как заставить ее застекловаться?!
Этот вопрос, который коапповцы задали хором, был не просто вопросом, а, можно сказать, криком души — ведь от ответа на него зависело, удастся ли заморозить Кашалота без риска для его драгоценной жизни…
— Элементарно, — сказал Мотылек. — Надо добавить в воду глицерин. Очень популярное средство, его многие насекомые применяют — из тех, кому приходится переносить морозы: гусеницы, — и не только наши, — кое-кто из муравьев, личинки некоторых жуков, мух, ос… кстати, личинка одной осы — ее зовут Бракон Цефи — запасает к зиме столько глицерина, что он составляет четверть ее веса.
— Батюшки, — запричитала Сова, — сколько ж тогда нашему Кашалоту этого глицерину понадобится?
Гепард быстро подсчитал в уме и сообщил результат:
— Тонн двадцать, дорогая Сова.
— Но мой организм его не вырабатывает, — пожаловался Кашалот, — во всяком случае, в таком количестве…
— Одолжите у людей, — посоветовал Мотылек. — У нас прошел слух, что они иногда используют глицерин в качестве антифриза.
Стрекоза высказала было опасение, сумеют ли коапповцы вернуть такой огромный долг, но Мотылек успокоил:
— Об этом пусть у вас голова не болит: я поговорю со своими детьми — вместо того, чтобы разорять поля, пусть займутся настоящим делом! — и он удалился со словами: — Сейчас же лечу к ним!
— Спасибо! — закричали все ему вслед.
Мартышка тут же заявила, что достать глицерин она попросит Человека. На ворчливое замечание Рака, что его, как назло нет, Удильщик заверил, что Человек непременно будет: он обещал привести на сегодняшнее заседание какого-то интересного гостя.
Удильщик еще не успел договорить, как на поляну — легок на помине! — вошел Человек, в руках у него была банка с водой, в которой кто-то плавал.
— Уже привел, Удильщик, — весело сообщил Человек, подходя. — Вернее, принес: вот он! — и Человек показал всем банку.
— Тритон! — воскликнула Мартышка, приглядевшись.
— Четырехпалый Тритон, с вашего позволения, — представился гость, вылезая из банки. — Или, если угодно, Сибирский Углозуб, ваш покорный слуга. Аншанте́, господа, рад познакомиться!
Затем, подойдя к Мартышке со словами:
— Мадемуазель, позвольте ручку-с… — гость встал на задние лапки и поцеловал ей руку.
Мартышка была на седьмом небе: ей целовали руку впервые в жизни!
Кашалот же поведением Углозуба был, мягко говоря, весьма озадачен и даже заподозрил, что гость, как говорится, того…
Однако когда он поделился своим опасением с Человеком, тот стал заверять, что Углозуб вполне нормален, только…
Но он не успел сообщить, что имел в виду под этим «только», так как Углозуб его перебил:
— Господа, я хочу задать вам деликатный вопрос, но… — тут он перешел на французский: — Же ву при… — однако видя, что никто не понял, тут же перевел: — прошу вас, не улыбайтесь, это слишком серьезно… Скажите, только откровенно, антр ну, между нами: допускаете ли вы существование оккультных сил и потусторонних миров?
Коапповцы переглянулись.
— Эх, темнота… — пробормотала Сова, но Углозуб ее услышал. Однако нисколько не обиделся — напротив, стал оправдываться:
— Сударыня, я отдаю себе отчет в некоторой двусмысленности своего положения: в наш просвещенный девятнадцатый век…
— Что он говорит, что он говорит! — в смятении воскликнул Кашалот и на всякий случай отодвинулся.
— Я говорю, что в наш век разума нет места суевериям. Я сам не чужд наукам и не верю во всякую чертовщину — са ва де суа…
— Чего ты про меня сказал? — переспросила Сова.
— Са ва де суа, — повторил Углозуб четко и раздельно и тут же перевел: — Само собой разумеется. И всё же, всё же… Вообразите, мадам, — со мной приключилась престранная история, и когда — в день моего бракосочетания! Свадьбу сыграли в очаровательном озерце, в моем поместье на Колыме — оно раскинулось в живописном уголке тундры. Ах, господа, что это за зрелище — свадьба тритонов! Невеста танцует на месте, извиваясь всем телом, жених плавает рядом кругами… А пропо́ — моя невеста, как и я, принадлежит к знатному, хотя и обедневшему роду Хинобиус, из древнего клана Хвостатых амфибий. А может, принадлежала?
— Вы что, не знаете, жива она или нет? — поразилась Стрекоза.
Углозуб развел лапками:
— Господа, я в смятении… Просыпаюсь я через сутки, — и какое же потрясение ожидает меня. Юная Тритоночка, как две капли воды похожая на мою молодую жену, говорит мне: «Здравствуй, дорогой пра-пра-пра-прадедушка!» До сих пор не могу прийти в себя… Кес кё се, господа? Что это такое? Переселение душ? Повторяю: я в здравом уме и твердой памяти. Пока вы обдумываете услышанное, я посижу в тени вон той березки, — не выношу яркого света… — и он удалился.