Мудрая Сова с сомнением покачала головой. Во всех жизненных ситуациях она привыкла проявлять осмотрительность, а посему сочла необходимым предостеречь:
— Слышь, председатель, ты бы погодил с этой… как бишь ее… с кирикатурой. Надо бы наперед узнать, что за зверь такой али птица — Доброжелатель.
— Да-да, милая Сова, обязательно надо узнать! — поддержала Стрекоза. — Вдруг Доброжелатель вовсе не зверь и не птица, а насекомое? — судя по тону, ей этого очень хотелось, что неудивительно: Стрекоза была патриоткой своего класса. — Между прочим, — добавила она как бы мимоходом, — вероятность того, что это насекомое, очень велика: ведь в нашем классе насекомых полтора миллиона видов — больше, чем во всех остальных группах животных, вместе взятых, и каждый год открывают новые… Так, может быть, и Доброжелатель — новый вид насекомых, неизвестный науке?
— Допустим… и что это меняет? — в вопросе Удильщика явно содержался и ответ: ничего это не меняет. Однако он счел нужным сформулировать свое утверждение более четко: — Если факты достоверны, то каким бы животным ни оказался Доброжелатель…
Но он не договорил — его перебил Человек, объяснивший, что такого животного нет, а словом «Доброжелатель» обычно подписывают анонимные письма, заявления, доносы, то есть сообщения, авторы которых хотят скрыть свое имя.
Кашалот тут же заверил коллег, что скрыть его вряд ли удастся, поскольку для проверки фактов, изложенных в заявлении, он командировал в Индию собственного корреспондента газеты «Вечерний КОАПП» на суше Мартышку…
Услышав об этом, коапповцы вздохнули с облегчением: столь длительное отсутствие Мартышки на заседании КОАППа начинало их беспокоить — ведь обычно она опаздывала не больше, чем на пять-десять минут. Что же касается отсутствия Рака, то никакого беспокойства оно не вызывало — все знали, что у него очередная линька, и по этому случаю он остался дома, оформив больничный лист (линька, правда, не болезнь, но не менее опасна для здоровья и даже для жизни: ведь первые дни после линьки раки совершенно беззащитны).
…Кашалот тем временем продолжал увлеченно развивать мысль о неизбежности раскрытия инкогнито Доброжелателя: мол, ясно, что в процессе проверки заявления Мартышка наверняка выйдет на автора и установит его личность, а заодно выяснит, почему он не подписался собственным именем.
— Может, ему угрожали? — предположила Стрекоза.
— Всё может быть, гадать бесполезно — подождем результатов проверки… — Кашалот принял вдруг чрезвычайно важный вид и, оглядев подчиненных многозначительным взором, торжественно изрек: — Однако независимо от них мы обязаны принять срочные меры! Прежде всего нам следует провести среди животного населения разъяснительную работу. Пора заострить внимание на проблеме семейных отношений и вообще на нашем отношении к женам, матерям, сестрам и подругам!
Сова энергично закивала головой в знак полного согласия:
— Ой пора, Кашалотушка, давно пора!
— Совершенно верно, уважаемая Сова, эта проблема существует давно — с тех самых пор, как на свете появились матери, жены, сестры и подруги. В дальнейшем я намерен созвать посвященные ей, этой глобальной проблеме, всемирные, а возможно, даже вселенские съезды, симпозиумы, научные и практические конференции, но и сегодня, в ожидании подобных всеобъемлющих мероприятий, мы не должны сидеть сложа ласты. Поэтому обсуждение данной проблемы мы начнем пусть пока в ограниченных масштабах, но немедленно, сию же минуту!
— Это замечательно, милый Кашалот, но… — Стрекоза в недоумении оглядела пустынную поляну и кучку собравшихся у председательского пня коапповцев, — но с кем же мы станем ее обсуждать? Между собой?
Видно было, что и коллеги Стрекозы разделяют ее опасения, однако председатель КОАППа рассеял их, заявив, что хотя большого числа обсуждающих ждать не приходится, но, как он надеется, кое-кто на обсуждение непременно придет, прилетит, приползет или приплывет: десяток-другой приглашений обещала занести по дороге в Индию Мартышка, а некоторых оповестили по телефону либо по факсу — кого успели…
И действительно, на поляне понемногу стали появляться приглашенные — звери, птицы, пресмыкающиеся, земноводные, насекомые, пауки… Когда их набралось десятка два, Кашалот решил, что можно начинать, и возвестил проникновенным голосом:
— Уважаемые гости! Дорогие коапповцы! Мы собрались, чтобы рассмотреть ряд животрепещущих, можно сказать, наболевших вопросов, касающихся отношения представителей сильного пола к представительницам прекрасного пола. Позвольте поделиться некоторыми своими соображениями по этому поводу. Я тут набросал кое-какие тезисы… так, где же они? — разрыв ворох бумаг, которыми была завалена поверхность председательского пня, он разыскал несколько мелко исписанных листков. — Ага, вот они! — Кашалот положил листки перед собой и откашлялся, как он делал это всегда перед изложением теоретических аспектов любой проблемы. — Итак, отношение к особам женского пола делится на проявление: а) Внимания; б) Чуткости; в) Заботы. Начнем с внимания. Это, прежде всего, исполняемые в честь подруги песни, именуемые серенадами — их поют кузнечики, цикады, сверчки, лягушки, жабы, а также дельфины, усатые киты, усатые коты…
— Особенно мартовские, — ввернул Гепард.
— И ряд других млекопитающих, — завершил перечень Кашалот.
Сова протестующе замахала крыльями:
— А про птиц-то певчих забыл, что ли, председатель?
— О певчих птицах, дорогая Сова, нужно не говорить, а петь! — и Кашалот в самом деле пропел несколько тактов из знаменитого романса Алябьева «Соловей»: — «Соловей мой, соловей, голосистый соловей…» — гремел над поляной его могучий голос.
Восхищению коапповцев не было предела — они и не подозревали за своим председателем таких талантов…
— Наш одареннейший из председателей, да у вас, оказывается, настоящий колоратурный бас! — воскликнул Гепард. — Вы вполне могли бы выступать соло!
Удильщика вдруг осенило:
— Кстати, не происходит ли слово «соло» от слова «соловей»?
— Возможно, и происходит, — произнес очень мелодичный и очень печальный голос, — но отныне мой голос не будет звучать ни соло, ни в птичьем хоре… — с этими скорбными словами с ближнего дерева слетел и уселся на председательском пне тот, о ком только что шла речь — сам Соловей собственной персоной. — И люди, которые придут издалека в соловьиную рощу специально для того, чтобы насладиться моим сольным пением, — добавил он после паузы, — уйдут оттуда, как говорится, не соло хлебавши.
И хозяева коапповской поляны, и их гости были совершенно обескуражены этим неожиданным и, казалось бы, ничем не мотивированным решением. Отовсюду слышались удивленные возгласы:
«Как?!», «Почему?!», «Что произошло?!».
— Как ни тяжко было мне решиться на это, — голос пернатого виртуоза дрогнул, — я заставил себя навсегда отказаться от пения, чтобы никто не мог сказать, будто я пою из низменных побуждений…
Буря протестующих восклицаний поднялась после такого сногсшибательного заявления!
— Кто осмелится сказать что-либо подобное о Соловье?! — грозно вопросил Кашалот.
— О кумире поэтов и композиторов! — выкрикнул Удильщик.
— А главное, влюбленных! — вторила ему Стрекоза.
— Кто, вы спрашиваете? — Соловей горько усмехнулся. — Орнитолог, то есть специалист по птицам! И не «осмелится сказать», а уже осмелился, уже сказал! «Песня птицы, — заявил он, — не более, чем заявка на недвижимую собственность. Она адресуется соседям того же вида и гласит: «Сюда не входить! Эта территория принадлежит мне!»
Человек, прослушавший эту цитату с улыбкой, счел за благо ее прокомментировать:
— По-моему, дорогой Соловей, — обратился он к выдающемуся вокалисту, стараясь говорить как можно деликатнее, — вы напрасно так переживаете: орнитолог Генри Говард, написавший процитированные вами слова в своей книге «Территория в жизни птиц», и другие ученые, которые разделяют его мнение, не видят в побуждениях пернатых певцов ничего низменного: ведь для того, чтобы вывести птенцов, действительно необходим гнездовой участок…
Однако слова Человека не разубедили Соловья — он по-прежнему был безутешен, ибо полагал, что его достоинство артиста глубоко уязвлено (тенора́, как известно, очень мнительны).
— Всё равно, уважаемый Человек, — сказал он, и в каждом звуке его голоса сквозила обида, — получается, что все мои рулады, — тут он издал изумительную трель, — со всеми бесчисленными коленцами, — последовала еще одна трель, более витиеватая, — означают только одно: «Моё, моё, моё! Уходите, улетайте, убирайтесь подальше, вон отсюда — здесь всё моё!» И, следовательно, никакой я не певец любви, а всего-навсего мелкий собственник… Разумеется, — продолжал он, невзирая на клятвенные заверения Человека, что ничего подобного у специалистов по птицам и в мыслях не было, — если бы я захотел, мне бы ничего не стоило рассеять, да что там — полностью развенчать это заблуждение, хотя бы в отношении соловьев — за других птиц я, конечно, поручиться не могу… Ну, прежде всего такое соображение: если мы поем лишь для того, чтобы утвердить свое право на гнездовой участок, почему наши песни настолько сложны и разнообразны, что молодому соловью приходится учиться их исполнению всё свое детство и всю юность?
— Резонно, — заметил Гепард. — В самом деле, такое незамысловатое чувство, как чувство собственника, можно было бы выразить и менее изысканными звуками — ну, что-нибудь вроде… — Гепард оскалил пасть и зарычал.
Все согласились, что подобные звуки даже как-то убедительнее, нежели соловьиные трели, оповещают окружающих: «Это моё!»
— Вот именно, — вскричал Соловей. — Для чего же тогда передавать вокальное искусство из поколения в поколение, для чего нужны наши прославленные певческие школы — такие, скажем, как Курская? Сравните: в песнях подмосковных соловьев десять колен, а у курских — сорок!
Прозвучавшая совершенно умопомрачительная трель не оставляла сомнений, что обсуждение проблем любви и брака в КОАППе почтил своим присутствием виртуоз именно Курской школы. Но он всё не мог успокоиться и продолжал нанизывать доказательства своего бескорыстного служения музам одно за другим: — Еще один довод… Вы заметили, наверное, что самые красивые песни поют птицы с самым невзрачным оперением.