– Для того чтобы бросить, надо поднять, а во мне три с половиной пуда, тебе, пожалуй, не под силу.
– Ты нарочно сердишь меня?
– Нарочно.
– Хорошо же. Я больше не говорю с тобой, но помни, ты раскаешься.
Она помолчала несколько минут, но, видно, ей очень хотелось высказаться, а потому она не выдержала и снова заговорила:
– А если я уйду от тебя, тогда что?
– К кому?
– Это не твое дело, – уйду, оставлю тебя, что ты сделаешь?
– Дам целковый на извозчика, чтобы ты не шла, а ехала;
сдача, если таковая останется, разумеется, в твою пользу.
– Ты это серьезно? – в голосе ее послышалась обидчивая нотка. – Стало быть, я тебе надоела?
– Очень.
– Почему?
– Потому что мешаешь спать.
– Прежде ты так не рассуждал, – уязвила она меня.
– Прежде и ты от меня не собиралась бегать.
– Ты, кажется, меня вовсе не ревнуешь.
– Неужели ты до сих пор в этом сомневаешься? Разумеется, нисколько.
– Значит, не любишь.
– Не знаю, если, по-твоему, ревновать – любить, то не люблю. У каждого свой взгляд на вещи, у мужиков: если муж жену не бьет – значит, не любит. Прикажешь для доказательства любви за косы оттрепать?
– Ты не рассердишься, если я тебя спрошу, я давно все собираюсь, да боюсь – ты обидишься.
– Валяй на здоровье.
– А ты бы согласился на развод?
– За деньги – ни за какие миллионы, а даром, пожалуй, смотря по обстоятельствам.
– Это как же так, по обстоятельствам?
– Если бы я убедился, что человек, которого ты полюбила, достойней меня или не то чтобы достойней, а может лучше моего устроить твое счастье. Тогда бы я, мне кажется, уступил бы. .
– Старая песня. На практике неприменимо. Никто никогда не сознается в превосходстве другого с полной искренностью, да и ты, я знаю, потому так сладко поешь, что уверен во мне, а увлекись я кем-нибудь, ты бы сделался ревнивее самого ревнивого ревнивца.
– Не знаю. Попробуй. Однако уже два часа ночи, Спать пора. Adio mia carissima47. Приятных сновидений.
Маня ничего не ответила и улеглась, плотно до половины головы закутавшись в одеяло. Я тотчас же заснул как убитый. Не знаю, сколько прошло времени, но вдруг я почувствовал, что кто-то тормошит меня. Я открыл глаза.
При бледно-розовом свете фонарика я увидел Маню, она сидела, наклонившись надо мной и обвив руками мою голову, осторожно, чуть касаясь губами, целовала меня в лоб и глаза. На ресницах ее блестели слезы.
– Мэри, что с тобою? – спросил я, с удивлением всматриваясь в ее лицо.
– Я сама не знаю, мне отчего-то невыносимо грустно, так грустно, как никогда не было, я точно боюсь чего.
– Да ты, мать моя, и взаправду не влюблена ли? Только в кого же, не в этого же орангутанга Зуева?
– Он вовсе не орангутанг, у него замечательно прекрасное сердце. Посмотри, как относится он к своей жене, даром что она не стоит и одного его мизинца. Всегда он серьезный, внимательный, никогда никого не осмеет, ни над чем не глумится.
– Словом – идеал. Не про него ли сочинил Пушкин: Жил однажды рыцарь бедный,
Молчаливый и простой,
С виду сумрачный и бледный,
47 Прощай, моя дорогая (фр.).
С превосходною душой,
то бишь
Духом смелый и прямой48 !
– Ах, впрочем, я и забыл: Пушкин умер несколько раньше, чем родился твой идеал мосье Зуев. Стало быть, не про него, хотя подходяще.
– Вот ты всегда так, – укоризненно покачала головою жена и задумалась.
– Да ты вот что: дай один мне ответ – влюблена или
нет? – спародировал я стих Жуковского. – Если влюблена, то у меня есть против этого прекрасное средство..
Маня ничего не ответила, молча махнула рукой и, перейдя на свою постель, улеглась, закутавшись с головою в одеяло – это была ее привычка, когда она была не в духе, за что я сравнивал ее с улиткой, уходящею в свою скорлупу.
«Что с нею, – думал я, – что за блажь влезла ей в голову? Неужели влюблена, вот бы фунт был, да еще и с четвертью. . Да нет, быть не может, не в кого; ведь не в Зуева же. Это была бы потеха. Прасковьюшка в цепки пошла!» И
я мысленно представил себе Прасковьюшку, толстощекую, краснорожую, тучную, как опара, в роли разгневанной матроны. Мысль эта показалась мне настолько забавной, что я невольно расфыркался.
– Что ты? – спросила Маня.
48 Автор по памяти цитирует начало поэмы А. С. Пушкина «Жил на свете рыцарь бедный. .».
– Мне представилось, как ты из-за Зуева с Прасковьюшкой на дуэли ухватами дерешься.
Не успел я сказать это, как Маня порывистым движением сорвала с себя одеяло, поднялась на постели и, мрачно взглянув на меня исподлобья, дрожащим от гнева голосом произнесла:
– Слушай, полишинель49, и запомни, я уже раз тебе говорила это, а теперь снова повторяю, если я узнаю, что ты изменяешь мне, я или отравлюсь, или брошу тебя навсегда, на всю жизнь, помни это.
– Тэ, тэ, тэ, это из какой оперы? Я в простоте сердечно думал, что вы мне собираетесь изменять, ан выходит, я состою в подозрении у вас. Это вам не Зуев ли напел что-нибудь, надо будет завтра спросить его.
– Не смей, слышишь ли, ничего не смей говорить ему, умоляю тебя, – живо заговорила жена, – пожалуйста, милый, хороший.
– Тьфу ты пропасть, сдурела баба на ночь глядя, ну если уже ты так не хочешь, не скажу.
– Честное слово?
– Честное слово, но и ты дай мне слово не слушать дураков. Верь мне: я тебя одну любил, люблю и, кажется, думаю любить и впредь ни на кого не променяю.
– Это правда? – как-то тоскливо, недоверчиво прошептала она, стараясь заглянуть мне в глаза. – Ну хорошо,
– успокоенным голосом продолжала она, – я тебе верю, но помни, грех тебе будет, если ты обманываешь меня, и тем более, чем более я тебе верю, а я знаю, если что случится, я
49 Полишинель – один из постоянных типов итальянской комедии, Петрушка.
не переживу, подумай об этом.
Не скажу, чтобы в эту минуту я был совершенно спокоен, я подумал об Огоневой, и на сердце мне стало скверно.
«Черт знает чем эта вся чепуха кончится, – мелькнуло у меня в голове, – а быть беде, я Маню знаю. . ну да авось перемелется – мука будет».
На этой мысли я успокоился.
Теперь я должен вернуться несколько назад и рассказать о том случае, который произошел между Зуевым и
Маней, вскоре после которого он прекратил было свои визиты вплоть до того вечера, о котором я только что рассказал.
В один прекрасный день является как-то Зуев без меня, весьма торжественно настроенный и против обыкновения почти щегольски одетый, во всем новом, гладко причесанный, даже едва ли не раздушенный, так что от прежнего
Зуева оставалось разве только одно, а именно: способ носить галстук где-то в соседстве с затылком.
В затянутых в лайку руках он держал изящную бонбоньерку – большого формата гнездо с голубями в перьях в натуральную величину, в бонбоньерке покоилось по крайней мере фунтов 5-6 весьма дорогих конфет. Зуев в качестве подносителя конфет – явление более курьезное, чем вальсирующий медведь.
Маня глазам своим не верила и смотрела на него с нескрываемым изумлением. Кажется, Зуев сам сознавал отчасти всю необычайность своего визита, а потому поторопился оговориться:
– Вы, Мария Николаевна, говорили как-то последний раз, что с отъездом Вильяшевича не имели у себя хороших конфет, я узнал от Федора Федоровича, где обыкновенно покупал Вильяшевич, и, кажется, достал точно такие же, надеюсь, вы не откажетесь принять их.
– Очень благодарна вам, но с чего вы так раскутились.
Наследство, что ли, получили?
– Вы угадали, именно наследство: умерла моя тетка, сестра отца, и оставила нам обоим именье, отец предложил мне за мою часть десять тысяч. Вчера я получил деньги, и знаете, зачем я приехал к вам сегодня: мне бы хотелось вспрыснуть свою получку, не согласитесь ли вы с мужем поехать куда-нибудь? Пожалуйста, не откажи те, вы знаете
– ваша семья для меня родней родной и мне хочется именно в вашей семье отпраздновать это радостное событие.
– Смерть тетки? – улыбнулась Маня.
Он немного смешался, но тотчас же весело рассмеялся:
– Вы очень злы, но дело не в этом, вы лучше ответьте на мой вопрос.
– Да куда мы поедем?
– А разве я знаю. Пусть ваш муж придумает, он специалист устраивать всякие «фольжурнэ».. ну поедемте хотя бы к Палкину, помните нашу первую встречу.
– Помню, но, насколько могу судить, я тогда вам не понравилась, для чего же возобновлять неприятное впечатление, – кокетливо улыбнулась она.
– Я вас тогда не знал и иначе думал о вас.
– Я знаю, что вы думали, – слегка покраснела Маня, –
но вы не виноваты, тогда можно было подумать многое.
– Мария Николаевна, раз уже вы сами коснулись этого разговора, простите меня, но я давно хотел спросить вас, кто этот Вильяшевич, откуда он и как вы познакомились с ним?
– Вильяшевич – это прежде всего помещик, очень богатый, у него в Самаре огромное имение, женатый, но с женой не живет, так как она чем-то больна и постоянно лечится за границей. Познакомились мы с ним случайно, у него какое-то дело было до мужа, он приехал, не застал его дома и просил позволенья обождать. Я с ним тогда просидела часа два, потом приехал Федя, и мы в тот же вечер собрались в театр, Вильяшевич тогда с Федей пополам ложу наняли. А там он стал часто бывать у нас, начал возить мне конфеты, билеты в театры и концерты, устраивать пикники, катанья на тройках, кутежи. Мне это было тем более неприятие, что Федя, не желая отставать от него, тоже много тратил, хотя, конечно, за Вильяшевичем ему было не угнаться. Тот мог, если бы мы ему только позволили, спустить несколько тысяч в вечер.
– Он был в вас влюблен?
– Вздор какой, просто это был каприз избалованного успехами богатого человека. Сначала он, кажется, принял меня за особу податливую, а потом, когда увидел, что ошибся, он уже из упрямства и уязвленного самолюбия хотел непременно поставить на своем, но. .