– Мы тебе их и не оставим. Зуев находит, что это было бы преступлением оставлять их у такого беспутного отца, как ты.
– А чтоб им крокодил подавился, вот путный нашелся, подумаешь. Во всю жизнь если что и сделал путного, то одно только, что сумел от своей ископаемой супруги избавиться. Это, действительно, штука важнецкая. Хвалю, искренно хвалю. С сегодняшнего он в моих глазах поднялся на 50%. Однако будет болтать. Adieu, leben sie wohl55.
– Прощай.
В то время я совершенно не обратил внимания на всю эту историю. Что Зуев увлекается Маней – я знал, так же как и то, что Маня им никогда не увлечется, мало ли кто какой вздор мелет и какие воздушные замки строит, всего не послушаешься. Однако на этот раз я несколько ошибся.
Дело вышло серьезнее, чем я предполагал сначала.
Вот что я узнал, но уж гораздо позже, со слов жены, рассказавшей мне впоследствии все в подробностях.
Еще во время первого антракта Зуев стал упрашивать
Маню: после спектакля отужинать с ним в отдельном кабинете, тут же, в здании «Ренессанса», или где в другом месте.. Сначала она отказалась, но потом согласилась, чем чрезвычайно обрадовала Зуева, так что он не выдержал и произнес целую речь на тему, насколько он польщен ее доверием, как он ценит это и сумеет заслужить. Фофан этот, кажется, думал, будто Маня опасается оставаться с ним tete a tete, над чем она от всей души хохотала про себя.
Ужин прошел очень вяло. Кушанья были хотя и дорогие, но оказались маловкусными, притом же Зуев был далеко не
55 Прощай, моя любимая (нем.).
кавалер, умеющий занять даму. Сначала он донимал ее разговорами на высокие темы, что при трактирной обстановке было довольно курьезно, с самого основания своего кабинеты «Ренессанса» не видали в стенах своих такого гостя и не оглашались столь неподходящими, к их прямому назначению, высокоторжественными фразами. Но самый курьез ждал Маню под конец.
– Послушайте, Мария Николаевна, – начал вдруг Зуев после того, как официант, убрав лишнюю посуду и придвинув к ним наполненные шампанским бокалы, вышел, обязательно притворив за собою плотно дверь кабинета, – я давно хотел спросить вас – вы любите своего мужа?
– Вот странный вопрос, – усмехнулась Маня, – разумеется, люблю.
– Любите? Меня это, признаться, удивляет. Насколько я вас знаю, вы женщина умная, развитая, с чутким, благородным сердцем, ведь не потому вы его любите, что вам в церкви приказали: «Жена да боится мужа!»
– Конечно, не потому.
– Значит, вы его любите за него самого, за его личные качества, не так ли? – Зуев начинал горячиться. – Но, простите меня, я не понимаю этого, не понимаю, не понимаю. .
Вы и он! Какая разница! Вы олицетворенная прелесть, вы ангел душою и сердцем, в вас столько поэзии, столько детской чистоты, а он – он просто-напросто развратник до мозга костей, к тому же глубокий циник, у него нет ничего святого. Вы думаете – он вас любит? Не вас, а ваше тело.
Для чего он наряжает вас, для чего все эти вырезы на платьях, для чего он таскал вас целый год по таким местам, где вам вовсе бы и не следовало быть.. Все по той же причине, что он видит в вас только одно удовлетворение своей физической страсти, а до вашей души ему дела нет.
Стоит только вам подурнеть, похудеть, утратить свою свежесть, он и не взглянет на вас.. Боже мой, и этого не видеть? Такое сокровище, как вы, и кому же? Человеку, который проповедует, что женщин после тридцати пяти лет топить следует, так как в них нет никому прока.
– Он это шутя.
– Ничуть. Он искренно думает так. Вы улыбаетесь?
Вам, кажется, это нравится?
– Но согласитесь – ведь это же правда, по крайней мере, житейская правда.
– Еще бы не правда! Шутка ли, муженек сказал, оракул домашний. Божество! – озлился вдруг Зуев. – О женщины,
– продолжал он, мечась как угорелый по дивану, на котором сидел, – отчего вы так слепы? Отчего вы можете видеть только одну внешность, одно физическое достоинство! а впрочем, что я? Ведь он вовсе уж и не так хорош собой, такой же сутуловатый и худой, как я, в сравнении с вами так он просто урод. . Неужели вы и этого не видите?!
– Позвольте наконец, к чему вы это все говорите? –
перебила его Маня. Ее уже начал раздражать тон Зуева.
– А вы сами не догадываетесь? Неужели вы не замечаете тех чувств, которые я питаю к вам вот уже более полгода. Ведь я перед вами не таился? Неужели вы не видите, я обожаю вас, молюсь на вас, только о вас и думаю, ведь я, наконец, жить без вас не могу, в тот день, когда я вас не вижу, – мне как-то тяжело на сердце, словно бы я потерял что.. Боже мой, да научи меня, как мне выразить то, что я чувствую, что владеет всем моим существом. . Мария
Николаевна, поймите только, я вас обожаю, как Бога, я жизнью готов для вас пожертвовать. Я никого до сих пор не любил, и меня не любили, поймите, все, что мною вынесено и выстрадано, все мои разбитые мечты, мои идеалы, надежды, вся моя изломанная жизнь, все-все слилось в этой любви, так любят один только раз в жизни!
Он до боли стиснул свои руки и вдруг зарыдал, беспомощно припав головой к спинке дивана. Мане сделалось невыносимо жаль его.
– Но послушайте, – начала она – чем же можно тут помочь, будь я девушка, клянусь вам, я бы за счастье сочла стать вашею женою, так как искренне уважаю вас, но ведь я замужем, вы женаты..
– Что из того, что замужем, женат, – заговорил Зуев в каком-то исступлении. – Вы только согласитесь быть моею, сжальтесь надо мною. . не думайте – я хочу все, как следует, по чести. . вы знаете, я скоро буду разведен со своею женою, мы уедем с вами в провинцию, мне предлагают прекрасное место, там нас никто не будет знать. . А
как бы я берег вас, ветру бы не дал пахнуть на вас, вы были бы счастливы, клянусь вам. . О муже не беспокойтесь, он скоро утешится, встретится с какой-нибудь смазливой рожицей и забудет, как вы и выглядите.. ах, если бы вы могли понять его так же хорошо, как я его понимаю!
– А дети?
– Чьи? Ваши? Детей можем взять с собою, будьте уверены, я бы был для них лучше родного отца, Федор Федорович уступил бы, уступил их нам, не беспокойтесь, он и то все ворчит, что они пищат и действуют ему на нервы..
Мария Николаевна, – с новым страстным порывом схватил он ее за руку, – поймите, тут вопрос всей жизни. . я уже говорил вам, что обожаю вас, но, несмотря на всю свою любовь к вам, верите ли, я бы отказался, если бы вы сейчас вот отдались мне; не минутной победы мне надо, не наслаждения одного вечера – моя мечта, долгая, счастливая жизнь вместе с вами. . вот в чем разница между мною и вашим мужем. Он бы искал только одного скоропроходящего успеха, отдайся ему женщина на день, много на неделю, ему ничего больше и не надо, через неделю он бы забыл о ней и думать, а я, напротив, я хочу всю жизнь служить вам, быть вашим рабом, быть у ваших ног.
Говоря это, он вдруг сполз с дивана и, став на колена, стал страстно целовать ее руки. Маня не знала, что ей делать. Она сознавала, что в чувстве Зуева к ней не пустая прихоть, а страсть сильная, всепоглощающая страсть, глубокая, продолжительная, способная на всякие жертвы, с которой, если не желаешь губить человека, надо считаться.
Ей было невыразимо жаль, но что она могла сказать ему?!
– Послушайте, опомнитесь! – начала она уговаривать его. – Садитесь вот тут и слушайте, вы сами не понимаете, чего требуете, не могу же я бросить мужа так, ни за что ни про что, поймите сами, это было бы слишком безнравственно с моей стороны.. Вы говорите – он не любит меня, неправда, он очень ко мне привязан, я это знаю, так как имею много к тому доказательств.. Все, что я могу предложить вам, это мою дружбу. Будемте-ка по-прежнему друзьями, приходите к нам почаще, будем по-прежнему болтать с вами, а когда окончится ваш развод, переезжайте к нам. У нас, как вы знаете, всегда отдается одна комната
жильцам, вот вы и будете нашим жильцом. Если же, чего не дай Бог, мне пришлось бы искать у кого защиты, то верьте, я к первому обращусь к вам, а пока предлагаю вам свою искреннюю дружбу и прошу вас почаще бывать у нас, мне всегда так весело, приятно, когда вы приходите к нам.
– Вы это серьезно? Не ради одного утешения, вы, значит, все-таки расположены ко мне? – заволновался Зуев.
– Не только расположена, но даже очень люблю вас, но только не той любовью, о которой вы мне говорите. Я вас люблю как брата. Да вот вам доказательство, неужели вы думаете, я решилась бы с кем-нибудь другим ехать одна в
«Ренессанс» и ужинать ночью в отдельном кабинете?
– Да, да, вы правы.. благодарю вас, от всей души благодарю, это меня много утешило, я бы очень счастлив бы был жить у вас, помилуйте, это было бы очень хорошо, но как взглянет на это ваш муж?
– Я уже вам говорила – он не ревнив, не ревнует же он меня к теперешнему нашему жильцу.
– Да вы его почти не знаете, он никогда у вас не бывает.
– Не бывает, потому что всегда занят, он студент, бука, только и знает свои книги, а помните, до него жил чиновник Вартушинский, вы его видели, черненький такой, хорошенький, с усиками, так тот мне проходу не давал, просто до отчаяния меня доводил своими ухаживаниями, записки мне писал, на улице подкарауливал, я наконец начала мужу жаловаться, а он смеется: «Не кокетничай, говорит, сам отстанет!»
– Положим, я слышал кое-что про этого Вартушинского, вы с ним действительно безбожно кокетничали; назначали ему свиданья, он караулил вас, а вы в это время в другое место уезжали, разве это хорошо?
– А что ж мне было делать? Отвечать на его любовь, что ли? Когда он, например, умоляет назначить ему свиданье, приехать туда, пойти туда – ну вот я, чтобы проучить, и назначу ему, где он меня может видеть, а разве моя вина, если мне почему-либо нельзя исполнить своего обещания.
– Нет, я бы вам не позволил ни с кем кокетничать и другому бы не позволил даже слова лишнего зря сболтнуть.
– Хороши, нечего сказать, – засмеялась Маня, – а еще зовет к себе, да вы меня до смерти заревновали бы. Однако пора, я думаю, Федя как ни неревнив, а начнет беспокоиться, смотрите, уже два часа. Зовите лакея, да и едем.