Я опустился подле нее на диване и, взяв со стола ее руку, принялся горячо целовать ее.
– Не все ли равно тебе, останусь ли я или нет? – с горьким упреком заметила Мэри, отнимая руку.
– Нет, не все равно, клянусь тебе, я люблю тебя больше всего на свете. Я сам до сегодняшнего дня не сознавал всю силу моей любви. Если бы ты знала, что испытал я сегодня, как мучился, как ревновал, когда Зуев поехал к тебе.. Ты знаешь, как я сдержан, но на сей раз у меня не хватило силы воли остаться, и я, как сама видишь, пришел почти следом за ним. . Мне только сейчас пришло в голову, как хорошо, что Зуев уже ушел, иначе могла бы произойти какая-нибудь беда.. Я ведь все это утро на себя не похож, словно с ума сошел. Ты, кажется, не веришь мне?
– Отчасти нет. Положим, сейчас, в эту минуту, ты говоришь искренно то, что чувствуешь, но не пройдет месяца, и легко повторится та же история. Нет, Федя, обижайся или не обижайся, но ты не Зуев. Вот человек, который если кого любит, то всем сердцем, без всяких увлечений, честно и искренно. Любовь его не прихоть, а страдание.. Бедный,
бедный, как мне его жаль..
Слова эти сильно уязвили меня. Не улегшееся еще чувство ревности снова вспыхнуло во мне с прежней силой. Я поднялся с дивана и холодно сказал:
– Если тебе так жаль его, отчего же ты его не осчастливила?
– Почему?! Ты хочешь знать? Потому, что я не продажная женщина, чтобы отдаваться, не чувствуя любви, кроме того, я не в силах расстаться с детьми, а взять их с собою не имею права, хотя я хорошо знаю, ты бы охотно уступил их; но я, я не имею права лишать их родного отца, не имею права загодя предрешать их суд над нами обоими.
Кто знает, может быть, выросши, они найдут тебя правым и обвинят меня за то, что я отняла их у тебя, может быть, я не сумею воспитать их как следует, и тогда вся ответственность падет на меня одну, и они же первые попрекнут меня... Нет-нет, это была бы слишком большая ответственность на моей душе, и я не смею взять ее на себя.. лучше я пожертвую собою. . Я даже никогда не скажу им обо всей этой истории, чтобы тем не дать им повода не уважать тебя...
– Боже мой, сколько великодушия! – с злобной иронией воскликнул я. – И все ведь, поди, ради принципа. Тебя твои принципы заели, как собаку блохи. . а подумала ли ты о том, великодушная женщина, что из-за твоих принципов
Зуев может взять да и застрелиться, тогда..
– Молчи, умоляю тебя, молчи, – всполохнулась вдруг
Мэри, затыкая уши и с выражением неподдельного ужаса на лице. – Господь не допустит, это было бы слишком ужасно.. Ах, как ты зол, сейчас только что вымаливал прощенье, целовал руки, а теперь оскорбляешь.. Нет, не любовь заставила ревновать тебя сегодня, а самолюбие, ты боялся, что я предпочту тебе другого.. Если бы ты любил искренно, ты ревновал бы всегда, хотя бы к тому же
Вильяшевичу.
– Который раз ты попрекаешь меня Вильяшевичем, сама ему чуть не на шею вешалась..
– Чем ты виноват?! Сказать тебе чем? – грозно сверкнула она глазами. – Ты сводил нас.. Тогда я была глупа, не понимала, теперь мне это ясно, как день. Зачем ты спаивал меня? Оставлял нас с глазу на глаз? Подтрунивал над моей осторожностью в обращении с ним? А пикники, ужины, тройки. . всего и не вспомнишь.. Ты все сделал, чтобы заставить меня отдаться этому старикашке, и если я осталась верна своему долгу, то не по твоей вине.
При этом жестоком обвиненье я почувствовал, как вся кровь бросилась мне в голову, я побледнел как полотно и в первую минуту не мог вымолвить слова.
– Слушай, Мэри, как бы я ни был виноват перед тобой, но оскорбленье, которое ты мне нанесла, выше моей вины..
Как могла ты подумать о чем-либо подобном?! Если я и поступал отчасти так, как ты говоришь, то единственно из желания ничем не стеснять тебя, мне нравится бравировать общественным мнением, общепринятыми понятиями о семейной жизни. . я враг всякой нравственной шнуровки, но, если бы ты мне изменила серьезно, я был бы в отчаянии.
– Если и так, ты все-таки виноват. Ты развратник до мозга костей, ты циник, и для тебя нет ничего святого.. я это и прежде как-то предугадывала, теперь же поняла ясно, жаль только, что так поздно.
Ни тогда, ни впоследствии мне не удалось узнать, какого рода объяснение произошло между Мэри и Зуевым.
Маня никогда мне об этом не рассказывала, а расспрашивать ее я находил неудобным, но насколько мне кажется, у них вышло какое-то недоразумение. По всей вероятности, Зуев, в своем возбуждении чувств, не понял слов Мэри и увидел в них упреки, которых, наверно, не было, ибо Маня ни на минуту ни в чем не обвиняла его. Сужу же я так вот почему.
В тот же день, вечером, Маня получила от Зуева записку, меня, на беду, не было дома. Я ушел, видя, что присутствие мое ее раздражает.
В глупой записке этой, как я впоследствии узнал, стояло:
«Многоуважаемая, дорогая, милая Мария Николаевна, простите меня за все и не вспоминайте лихом.
Я не подлец, что и доказываю.
Прощайте, обожающий вас З***».
Получив эту записку, Мэри в одну минуту оделась и, не сказав никому ни слова, уехала из дому. Вернувшись домой довольно поздно, я уже не застал ее дома, и на все мои расспросы кухарка наша могла мне объяснить одно. Приходил, мол, посыльный в красной шапке, приносил письмо.
Барыня прочли и сию же минуту схватились одеваться и затем вышли-с, а куда – неизвестно.
Я стал поджидать возвращения жены; проходил час за часом, а Мэри не возвращалась. Медленно тикала тяжелая маятная стрелка, мертвая тишина царила в квартире, только изредка из детской доносилось сонное вскрикиванье кого-нибудь из детей и недовольное, усталое кряхтенье полусонной нянюшки, сопровождаемое монотонным, заунывным убаюкиванием, с визгливыми переливами; Спи, дитятко, усни,
Угомон тебя возьми..
Буду люлечку качать,
Станешь глазки закрывать. .
Шиши.. шиши, шиши-шиши, шиши
и т. д.
А часовые стрелки все двигаются да подвигаются вперед. Лунный яркий свет так и льется в комнату, широкой полосой ложась по полу и стенам. . Сняв сапоги, я неслышно хожу взад и вперед по мягкому ковру, чутко прислушиваясь к легкому поскрипыванию собственных туфель.. Вот уже и месяц стал бледнеть.. Над крышей соседнего дома чуть заметно прорезалась багряная полоска, по каменным плитам двора гулко отзывались в мертвой тишине тяжелые шаги и скрип и грохот отворяемых ворот.
«Это, должно быть, дворник, – машинально подумал я,
– ворота отпирает». Я поднял глаза на циферблат, стрелки показывали пять часов утра.
– Где же наконец она, – почти вслух воскликнул я, – это же наконец невыносимо.
Измученный продолжительным шатаньем из угла в угол, бессонной ночью и душевными тревогами, я в изнеможении опустился на кресло и, как случается иногда в подобных случаях, неожиданно и почти мгновенно заснул.
Впрочем, сон этот был непродолжителен, не прошло и пятнадцати минут, как я услышал подле себя легкие шаги жены, почувствовал на плече прикосновение ее руки и как бы тревожный оклик:
– Федя, Федя, проснись!
Я вскочил и оглянулся. Комната была совершенно пуста, я заглянул в спальню – никого. Прошел в переднюю, сквозь полуоткрытую дверь в кухню увидел нашу прислугу
– она спала.
«Что же это такое, галлюцинация или бред? Я ясно слышал как голос, так и шаги и прикосновение пальцев, я готов был присягнуть, что это не был сон. Невольный страх овладел мною. Уже не случилось ли чего с Мэри?» – подумал я под влиянием суеверного ужаса.
«Надо идти разыскивать ее, но куда?»
Я торопливо надел пальто и, крикнув прислуге запереть за собою дверь, вышел.
Люблю я Петербург ранним утром, когда огромный город еще спит и только кое-где появляются в лице запоздалых Ванек, полусонных дворников и сменяющихся городовых признаки пробуждения.. Вот идет загулявший чиновник, в расстегнутом пальто, с слегка сбившимся на ухо цилиндром и криво накосо повязанным галстуком, он идет, чуть-чуть пошатываясь, с блаженным выражением лица, и самодовольно мурлычет что-то себе под нос..
Ночная фея, сильно помятая, с испитым, изжелта–зеленоватым лицом, торопливо бежит куда-то, точно ночная птица, спешащая укрыться от дневного света. . Два каких-то подозрительных субъекта, лохматых, всклокоченных, рваных, – идут, зорко, по-волчьи озираясь кругом, отрывисто непонятно переговариваясь между собою. .
Городовой с книжкой степенно ведет какого-то бродягу в участок. . В воздухе слышится некоторая свежесть, легче дышится, чувствуешь себя как-то ближе к природе, сквозь присущий столице запах дыма, гари и копоти нет-нет да и потянет чем-то, напоминающим простор полей, широколиственные чащи леса, светлобегающие ручейки и реки, и жутко и весело становится на душе.
Выйдя на улицу, я на минуту задумался. Куда идти? И
решил идти к Зуеву. Что-то мне подсказывало, что письмо было не иначе как от него. Зуев жил недалеко от нас, а именно в Гончарной улице, почти у казачьего плаца. Войдя по темной и далеко не опрятной лестнице на второй этаж, я только что хотел позвонить, как дверь отворилась, и на пороге появился высокий широкоплечий околоточный надзиратель с портфелем под мышкой, за его спиной я видел приземистую фигуру в «спинджаке», сапогах бутылками и с длинной рыжевато-седою бородою – по всей вероятности, старшего дворника. В глубине виднелись еще две-три фигуры.
– Что вам угодно? – сухо обратился было ко мне полицейский, но в ту же минуту, узнав меня, переменил тон и весело воскликнул: – Э, да это вы, Федор Федорович, какими судьбами, зачем?
Случайно околоточный этот был мне знаком, благодаря одному делу, которое я имел с его высшим начальством.
Дело было не мое личное, а конторское, и так как высшее начальство при этом отнеслось ко мне с большою предупредительностью, то подчиненные, в том числе и вышеупомянутый околоточный, до некоторой степени лебезили передо мною, хотя и старались принимать вид как бы независимой фамильярности.