Весь этот день я был неизъяснимо счастлив. Как предыдущую ночь я не мог заснуть от волнения и беспокойства, так теперь я долго не мог заснуть от радости. Но в разгаре самых приятных дум о своей будущей жизни, вдруг неожиданно, бог весть откуда, налетела на меня дикая мысль; во мне вдруг шевельнулось не то сожаление, не то раскаяние, не то какой-то страх перед будущим.
«Уж не отступиться ли мне, пусть выходит себе за своего Муходавлева, а мне и так хорошо»,— мелькнула у меня мысль, и одновременно с этим мне стало вдруг словно бы досадно на Маню за то, что она так скоро согласилась на мое предложение. Обрадовалась, подумал я, хочется замуж выскочить, за кого бы ни было, лишь бы в девах не остаться.
Но в эту минуту я сам устыдился своих мыслей. В глазах моих как живая стала Маня, такою, какой была она сегодня утром, и в душу мне заглянули ее чистые, добрые, прекрасные глаза.
— Милая, дорогая,— шепнул я про себя,— прости меня, мой ангел.— На этом я заснул.
Впрочем, желание гоголевского жениха выпрыгнуть в окно преследовало меня вплоть до той минуты, когда священник в последний раз благословил нас, поздравил с совершением бракосочетания и я понял, что уже связан навеки и никакое окно не выручит. Странное дело, но я отлично помню, в первый раз мысль, что только смертью одного из нас другой может купить себе свободу, пришла мне именно в эту минуту, в минуту — когда я, по-видимому, был на верху блаженства, достигнув своего желания, и, как казалось всем и мне самому, безумно обожал свою жену.
Сердце человеческое — полно противоречий, и кто может проследить или объяснить все его изгибы.
Было довольно поздно, когда на другой день, проведя с Маней у Красенских предыдущий, я довез ее до ее дома в Чекушах. Сначала у нас был план, что я тотчас же вместе с нею войду в квартиру и буду просить ее руки, но потом она почему-то раздумала и нашла лучшим, если я приеду завтра утром. Мне кажется, что в этом решении ею руководило желание объясниться сначала с Муходавлевым, которого она рассчитывала встретить у себя с глазу на глаз. Предположения ее сбылись: не успела она войти в переднюю, как услыхала уже его монотонный, гнусливый голос. Увидя Маню, Муходавлев как-то особенно подозрительно и неприязненно глянул на нее, но тотчас же поспешил слащаво улыбнуться и, слегка поднявшись в кресле, воскликнул:
— А вот и наша беглянка, а я думал, что она совсем пропала.
Маня, поздоровавшись с отцом и матерью, холодно протянула ему руку.
— Я, Марья Николаевна, по пословице: «Долг платежом красен», сегодня вам свой старый должок приехал отдать,— рассыпался между тем Муходавлев.
— Какой должок? — удивилась Маня.
— А помните вашу игрушку, араба под шатром, что вы мне подарили, а теперь я вам взамен другую привез, только уж не своей работы, так как я не такой искусник, как вы, извольте получить.—Говоря так, он протянул ей футлярчик, на бархатной подушечке которого сверкал и блестел изящный браслет с брильянтовым якорем посередине. Вещь была дорога, и, если бы не желание сокрушить препятствие, возникшее в моем лице, Муходавлев никогда бы не решился на такой подарок. Он думал, должно быть, ослепить Маню, но та даже не взглянула на браслет и, отодвинув его от себя, холодно произнесла:
— Напрасно беспокоились, я не могу принять такой дорогой подарок от постороннего лица.
— Как постороннего лица, — шутливо изумленным голосом воскликнул Муходавлев,—давно ли жених считается лицом посторонним.
— Я сама знаю, что жених не постороннее лицо, и охотно приму от него какой угодно подарок, доказательством того брошка, надетая на мне, эту брошку я получила от своего жениха, Федора Федоровича Чуева, и хотя она не такая дорогая, как ваш браслет, но зато памятная, эта брошка его покойной матери, а главное, получена она от человека, которого я люблю и буду любить.
— Николай Петрович! Розалия Эдуардовна! — воскликнул Муходавлев, задыхаясь от злости. — Что же это такое? ведь вы мне только что сказали... ведь между нами все решено... даже день назначен... как же это... хоть вы повлияйте, это сумасбродство.
— Маня,—строго начал Николай Петрович,—выкинь дурь из головы, помни, Федор Федорович тебе не жених.
— Почему?
— Долго объяснять. Должна бы и сама понимать, он тебе не пара ни по воспитанию, ни по характеру, ты с ним пропадешь.
— Да почему же, наконец, я не понимаю.
— Очень просто почему, у него такой характер, что он через месяц бросит тебя, будь уверена. Слушайся моего совета, выходи замуж за Алексея Александровича, он человек серьезный, солидный, будет беречь тебя, на других не променяет.
Розалия Эдуардовна ничего не говорила, но по выражению ее лица Маня видела, как страстно хотелось ей, чтобы она переменила свое решение.
— Да и нас, стариков, утешишь,— продолжал Господинцев,— я уже стар, руки от работы отказываются, того и гляди, что не сегодня-завтра придется совсем всякую службу бросить, куда мы тогда пойдем со старухой, подумай-ка об этом, на улицу только и остается, а уж Алексей бы Александрович нас не выдал бы, как-никак приютил бы, правду я говорю, Алексей Александрович?
— Об этом и речи не может быть,— поспешил подтвердить Муходавлев, — как только свадьбу справим, вы, Николай Петрович, тотчас же в мой дом переезжайте, я вам квартирку дам, а вы мне домом управлять поможете, вот и будем поживать друг другу на пользу!
— Слышишь, Маня, пожалей стариков,— голос его дрогнул.
Маня стояла, потупив голову, смущенная и растерянная, она никак не ожидала подобного оборота, она ожидала бури и храбро готовилась выдержать ее, но случилось нечто другое: вместо того, чтобы сердиться и требовать, отец ее умолял кротко и ласково пожалеть его старость. «В самом деле,— мелькнуло в ее уме,— старик уже стар (Николаю Петровичу было 68 лет), случись что, куда он денется?» Она заколебалась, и... кто знает, чем бы это все кончилось, если бы не сам Муходавлев, сразу и окончательно все испортивший. Видя, что Маня колеблется, он быстро шагнул к ней, взял ее за руку, обнял и, поцеловав в самые губы, торжествующе воскликнул:
— Что тут долго думать, Мария Николаевна согласна, благословляйте-ка нас, папаша, а тому вертуну, если придет, мы теперь сумеем показать от ворот поворот.
Это нахальство вывело из себя Маню, сильным движением оттолкнула она его от себя и задыхающимся голосом воскликнула:
— Подите прочь, как вы смеете так обращаться со мною, после этого я вам прямо скажу, что вы нахал, и больше ничего, а вы, папаша,— обратилась она к отцу,— что хотите про меня думайте, пусть я буду, по-вашему, эгоистка и капризная, и злая, и бессердечная, словом, хуже всех, но я ни за какие блага не откажусь от Феди. Так вы и знайте. — Сказав это, она быстро вышла из комнаты и, хлопнув дверью, заперлась у себя в спальне.
Муходавлев несколько минут стоял в нерешительности, переминаясь с ноги на ногу, и, сказав наконец: «Я еще зайду завтра утром»,— ушел. По уходе Муходавлева, Николай Петрович более часу ходил взад и вперед по горенке и наконец постучался к Мане.
— Слушай, Маня, — начал он, усаживаясь против нее на стул,— ты окончательно решила отказать Муходавлеву и выйти за Чуева?
— Окончательно.
— Гм... а если я тебе не позволю?
— Простите, папа, но я все-таки выйду замуж за Федю, а не за другого, мне уже 22 года, и я давно совершеннолетняя.
— Гм... это я знаю. А как ты думаешь, отцовское благословение ничего не стоит, а?
Вместо ответа Маня в свою очередь спросила:
— Отчего, папаша, вы так вооружены против Феди и не хотите согласиться на наш брак?
— Потому, что твой Федя вертопрах, кутила, избалованный, у него на дню семь пятниц... сегодня любит, завтра разлюбит, а послезавтра или совсем выгонит, или сам уйдет.
— Неправда, он вовсе не такой, каким вы его рисуете, он прежде всего добрый и честный, а что если он теперь кутит, так ему другого и делать нечего, а когда он женится, вы все его не узнаете.
— Уж не ты ли его исправишь? — усмехнулся Господинцев.— Эх, дочка, не по плечу ношу берешь, поверь моей опытности, кто раз с пути сбился, тому дороги не найти, все равно что Филипп, уж чего, чего с ним ни делали, а как пошел, так и кончил.
— Вот для того, чтобы с Федей не случилось того же, что с Филиппом, я главным образом и выхожу за него замуж, я сама боюсь, если он будет продолжать вести такую жизнь, как ведет, — он погибнет.
— А теперь ты пропадешь. Ну да, видно, тебя не урезонишь, делай как знаешь, помогай тебе бог, а только еще раз скажу, лучше бы было, если бы ты за Алексея Александровича пошла, поверь отцу — худого не посоветует.— Он встал и собрался уйти, но медленно, ожидая ответа. Маня, молча, отрицательно покачала головой. Старик с минуту постоял перед нею, вздохнул и, понурясь, вышел из комнаты.
— Ступай, мать, может, ты ее урезонишь, — шепнул он жене. Та покорно пошла к Мане, но вместо того, чтобы уговаривать ее, порывисто обняла ее голову и зарыдала.
— Что вы, мамаша, точно покойницу меня оплакиваете, — с досадой воскликнула Маня, отводя ее руки от своей головы,— неужели вы думаете, я так уж глупа, что не могу сама понимать, что для меня лучше, что хуже.
— Маня, не сердись,— ласково прошептала старуха,— но чует мое сердце, ты будешь несчастлива.
Маня вспыхнула, хотела ответить, но удержалась.
Всю ночь не спала Маня и все думала. Потом она мне сама созналась, что с того самого момента, как я в объяснении с нею напомнил ей о Филиппе, мысль о нем не покидала ее. Какой-то внутренний голос говорил ей, что, если она теперь отвернется от меня, со мною случится то же, что и с ним.
«Филипп», как попросту звали его все знакомые во дни его падения, или Филипп Ардальонович Щегро-Заренский, как величался он в те счастливые для себя дни, когда на стройной, гибкой фигуре его красовался изящный мундир одного из блестящих полков, происходил из аристократической семьи.
Отец его был действительный тайный советник, сенатор, занимал несколько почетных и видных должностей, дававших ему огромное содержание. Он умер в тот самый год, когда Филипп, окончив курс в одном из высших военноучебных заведений, вышел в кавалерию. После смерти отца Филипп получил большое состояние, и так как старик при жизни держал его довольно строго, скупо выдавая ему на самое необходимое, то он, как вырвавшийся на волю школьник, пустился в отчаянный кутеж. Он был очень красив собой, высокого роста, стройный, с большими черными глазами и слегка вьющимися волосами, цвета воронова крыла, смуглый, с румянцем во всю щеку и маленькими усиками стрелкой. Женщины были от него без ума, и женщины же его погубили.