Наконец последний период представлен в нашем сборнике повестью в письмах «Гордиев узел» Идет первая мировая война. Действие повести развертывается на русско-австрийском фронте. Подробности военного быта в повести увидены автором в самой жизни, поэтому необычайно заинтересовывают. Здесь, как и в романе «Кто прав?», основу повествования составляет тот треугольник любовно-психологической интриги, который придает трагический оттенок описанному происшествию.
Завершает наш сборник произведений Ф. Ф. Тютчева его, пожалуй, самая важная работа — очерк об отце «Федор Иванович Тютчев (материалы к его биографии)». Хотя на него и ссылались последующие биографы поэта, но сам очерк ни разу в наше время не переиздавался. Здесь писатель-сын раскрыл одну из сторон личности Ф. И. Тютчева, задав вопрос, «как могло случиться, что поэт и мыслитель, государственный ум такого масштаба, каким он был, «прошел если и не совсем бесследно, то, во всяком случае, не сыграв в истории России и десятой доли того, что он при его данных должен был сыграть?»
Если задуматься всерьез, с полным пониманием отнестись к тому, что пишет, отвечая на этот вопрос, сын поэта,— во многом с Ф. Ф. Тютчевым надо согласиться.
Мы настолько привыкли уже к характеристикам мировоззрения поэта, исходящим из анализа общественно-политических взглядов его, что явно упускаем ту сторону, на которую его сын обратил, может быть, даже слишком повышенное внимание. Действительно, для великого поэта та сторона его жизни, его сложной и противоречивой личности, которую Ф. Ф. Тютчев называет «каким-то особенным, даже редко встречающимся в такой степени, обожанием женщин и преклонением перед ними»,— чрезвычайно значительна. И если сравнивать поэта с кем-либо, то — не менее чем с Данте, с его философией Любви и Женщины. Прекрасно сказал об этом Ф. Ф. Тютчев в статье о своем великом отце: «Как древнегреческий жрец, созидающий храм, населяющий его богами и затем всю жизнь свою служащий им и их боготворящий, так и Федор Иванович в сердце своем воздвиг великолепный, поэтический храм, устроил жертвенник и на нем возжег фимиам своему божеству — женщине».
Трудно, да и невозможно в одной статье рассказать о всем жизненном и литературном пути замечательного русского военного бытописателя Ф. Ф. Тютчева. В статье осталась нераскрытой его журналистская деятельность, которой, как уже говорилось, Федор Федорович занимался параллельно с писательским трудом всю свою сознательную жизнь. Еще ждут своего разбора и, возможно, публикации великолепные дневники военного журналиста, которые он подробно и добросовестно вел на протяжении многих лет. К счастью, часть из них перед смертью успела передать в Овстугский музей Ф. И. Тютчева дочь писателя, Надежда Федоровна Тютчева. Думается, что настоящий сборник избранных произведений Ф. Ф. Тютчева будет с интересом встречен читателями. Русская литература той поры во многом «обходила» тему армии, хотя, как и во все времена, ее ядром были миллионы людей, преимущественно крестьян, одетых в солдатские, шинели. Не надо забывать и то, что в составе русской армии были не только бурбоны-офицеры и невежды-генералы. Были офицеры, входившие в состав «Народной воли», были выдающиеся военные деятели, продолжавшие суворовские традиции. Достаточно назвать Д. А. Милютина, с именем которого связаны выдающиеся преобразования русской армии в эпоху реформ, или замечательного военного писателя М. И. Драгомирова. Это ведь из их среды вышли потом выдающиеся советские военачальники Б. М. Шапошников, Д. М. Карбышев, Е. А. Снесарев и многие другие. Были в их среде и замечательные военные писатели, к которым мы можем причислить и Федора Федоровича Тютчева.
ГЕННАДИЙ ЧАГИН
Кто прав?(Из одной биографии)Роман
Всего только месяц прошел с того дня, как похоронили нашего товарища корнета1 Чуева, а мне кажется — это было так давно, так давно, что даже некоторые подробности как похорон, так и его смерти начали изглаживаться из памяти. Умер Чуев не своей смертью, а — как он часто мечтал — самоубийством.
Кончить с собою, «изобразив из своей башки мишень для револьвера», как он сам выражался, было его заветной мечтою, и вот она теперь исполнилась.
Не скажу, чтобы смерть его кого-нибудь очень изумила, мы все давно уже решили, что Чуев так или иначе, а добром не кончит, или сам себя ухлопает, или лошадь его укокошит, или другая какая история с ним приключится, словом, по выражению одного нашего товарища, «не сносить ему головы». Застрелился он у себя на посту «Твердови-цы». Я один из первых узнал о его смерти и поспешил приехать взглянуть на него. Чуев лежал у себя в квартире на постели и, казалось, спал, так спокойно было его лицо. Стрелял он себе в сердце, чтобы не испортить лица. Месяца за два до смерти он говорил: «Если я когда буду стреляться, то не иначе как в сердце, — в голову страшно, еще череп разнесет, безобразие выйдет».
По рассказам денщика, самоубийство произошло при следующих обстоятельствах.
В день смерти Чуев встал довольно рано и с особенной заботливостью принялся за свой туалет: принял ванну, надушился, надел все свежее белье... Я думал, их благородие куда в гости едут — пояснял денщик, а оно вона что вышло?!
Приготовив себя таким образом, Чуев приказал убрать комнату, а сам снова лег.
— Убрал это я комнату,— рассказывал денщик,—и пошел на кухню самовар ставить, не успел это я воды налить, вдруг слышу «трах», выстрел из комнаты их благородия и запах пошел такой пороховой, меня словно что под сердце вдарило, бросился я туда, гляжу, их благородие, запрокинувшись навзничь, на постели лежат, а сами словно бересточка на огне коробятся, не успел я опамятоваться, а они уже и вытянулись, значит — дух вон!
Когда самоубийцу снимали с постели, под подушкой в головах нашли конверт с надписью: «Полковнику N в собственные руки». В конверте этом лежало письмо, в котором Чуев просил, если можно, не анатомировать его. «Я умираю,— писал он,— в полном рассудке и здравой памяти, умираю, потому что не вижу надобности жить, если меня и будут анатомировать, то все равно нового ничего не узнают, стало быть, и резать нет нужды». Далее в письме выписан был список мелких его долгов и просьба, как распорядиться с его небольшим имуществом. В заключение стоял адрес родственников Чуева, у которых воспитывались его две дочери. Чуев был вдовец. Жена его умерла год тому назад, и как мы тогда думали, смерть эта и была причиной его самоубийства, но это было не совсем так. Чуев застрелился не столько оттого, что скучал по жене, сколько прямо в силу убеждения, что не видел надобности жить. Да если рассуждать здраво, он был по-своему прав. Чуев принадлежал к категории тех людей, к которым так идет эпитет «лишний». Да, он действительно был человек вполне лишний, пятая спица в колеснице, и это рельефнее всего выразилось на его похоронах. Несмотря на то, что он был в самых лучших, можно сказать дружественных, отношениях со всем остальным нашим офицерством, что за все свое двухлетнее пребывание у нас я не помню, чтобы он с кем-нибудь не только поссорился, но даже крупно поговорил или сказал кому какое обидное слово, за что все считали его «добрым малым»,— его особенно никто не пожалел. Врагов у него не было, но не было и друзей. Даже я, бывший с ним ближе всех и, казалось, любивший его, даже я не грустил по нем. А почему? Бог его ведает. А ведь в сущности он был человек довольно симпатичный, не глупый и по-своему даже оригинальный, только никому не нужный, ни на что серьезное непригодный; его отсутствие из нашей среды даже не было замечено, словно бы его никогда и не было.
Дней пять спустя после его похорон вздумалось мне как-то заехать на пост «Твердовицы». Признаюсь, меня тянуло взглянуть еще раз на квартиру Чуева, посидеть в комнате, в которой мы еще так недавно сидели с ним вдвоем, словно бы я боялся, что уже очень скоро, непозволительно скоро для друга, каковым я считался, я забуду его, и мне хотелось свежими впечатлениями подогреть свою память. В квартире я застал все так же, как и было: кровать стояла на том же месте, так же висели по стенам портреты, которых у Чуева было множество, седло на деревянном козелке под шерстяной попоной ютилось в углу, полочка с книгами, нагайка и хлысты на гвоздиках — словом, точно Чуев толь ко что вышел; только обильное присутствие пыли на письменном столе, да мертвенный холод долго нетопленной комнаты давали знать, что квартира необитаема.
Я постоял несколько минут и уже собирался уходить, как вдруг взгляд мой упал на нижнюю полочку этажерки. Она была пуста, только какая-то толстая тетрадь в четвертку листа небрежно валялась на ней.
Денщик Чуева, отворивший мне и все время почтительно стоявший у дверей и по солдатской привычке не спускавший с меня глаз, должно быть, по направлению моего взгляда догадался, что я обратил внимание на лежащую тетрадь, и счел нужным вставить свое замечание.
— Это, ваше б-ие, я третьего дня под кроватью нашел, за чемодан завалилась, должно, как читали вечером, накануне того самого дня, задремали и уронили, так она и лежала.
Это сообщение заинтересовало меня. Я взял тетрадь и развернул ее.
— Значит, он читал ее перед смертью? — спросил я
— Так точно, последнюю неделю, почитай, каждый вечер, как лягут, возьмут ее в руки и читают, а сами нет-нет да карандашиком и черкнут в ней или встанут, подойдут к столу и начнут писать.
«Это любопытно, — подумал я, пробегая глазами страницы, мелко исписанные угловатым, некрасивым, но довольно разборчивым почерком,— уж не последний ли его роман, о котором он мне говорил, наверно, так».
Чуев, до поступления к нам, лет пять занимался литературой. Заправским писателем он, правда, никогда не был и, к чести его нужно сказать, никогда таковым себя и не считал и гораздо больше гордился и интересовался своей посадкой и тем, что мог сесть на самую бешеную лошадь, чем небольшим изданием своих стихотворений и прозы, которые, впрочем, в свое время произвели кое-какое впечатление и в которых