После «Лучинушки», и только поддаваясь неотступным просьбам, Даша спела веселенькую малороссийскую думку:
«Ой, лид трещить!»
И уже больше ничего не хотела петь, отговариваясь тем, что ей надо поберечь свой голос на вечер. Просидев еще часа три, компания наконец стала расходиться. Алексей Сергеевич ушел одним из последних. Прощаясь с ним, Даша тихо шепнула:
— Заходите завтра ко мне, я все утро буду дома.
Ястребов машинально кивнул головой и вышел, охваченный новым, незнакомым ему чувством.
— Отчего вы вчера вечером не были в театре? Я все глаза просмотрела, вас отыскивала!
Таким вопросом встретила Даша входившего к ней Ястребова на другой день утром.
— Я не хотел испортить впечатления, оставшегося после вашего утреннего пения.
— Как так? — удивилась она.—Я не понимаю, что вы говорите?
— Трудно мне будет объяснить вам это,— задумчиво сказал Ястребов.—Вы что вчера утром пели?
Она недоумевающе установила на него свои глаза.
— Что я вчера пела? Неужто вы забыли? «Лучинушку», а потом, кажется, «Ой, лид трещить».
— А вечером?
— Вечером? Постойте, дайте припомнить, ах, да,— оживилась она,—я пела из «Прекрасной Елены»:
Когда супруг
Захочет вдруг
Домой случайно поспешить...
— Ах, как это у меня сегодня хорошо вышло, ужасти просто! Верите ли, полчаса аплодировали... Я думала, ко мне на сцену влезут. Два раза спеть заставили.
— А еще что пели? — спросил хмуро Ястребов, не разделяя ее восторга.
— Еще —
«Юностью воспетый
Наш каскадный мир».
Это тоже многим понравилось...
— А еще?
— Больше ничего, и то я устала как собака. Да что вы меня нынче исповедуете? Вы не духовный отец, а мне не последний конец, — рассмеялась она.
— Я не исповедую, а отвечаю на ваш вопрос. Вы спрашивали, отчего я не был. Оттого, что после «Лучинушки» нет никакого удовольствия слушать разные «Когда супруг» и т. п.
Дарья Семеновна как-то исподлобья, пристально скосила на него свои глаза и на мгновение задумалась, как бы стараясь вникнуть в смысл его слов; на губах ее скользнула неопределенная улыбка; очевидно, она не могла понять того, что он хотел сказать ей.
— А мне вчера опять букет поднесли,—начала она после небольшого молчания,— большой, из белых роз, а на ленте золотая брошь наколота; это опять Сенька, урод противный; он мне просто проходу не дает.
— А вы зачем же его принимаете?
— А как же мне не принимать его, когда он мне подарки такие хорошие дарит.
— Да вы их и не берите, пошлите ему их обратно.
— Как, подарки-то обратно послать? — Даша так удивилась, что даже назад отшатнулась немного. — Кто же это делает?
И она недоумевающе развела руками. Подобный поступок казался ей не только ни с чем несообразным, но прямо невозможным.
Ястребов холодно усмехнулся.
— Делают! — произнес он словно бы про себя.
Даша слегка качнула головой и замолчала.
«Какой он чудной!» — подумала она.
«Она совершенно неразвита,—в свою очередь промелькнуло в голове Ястребова,—а жаль: девушка, бесспорно, хорошая, в ней много души, недаром она поет так; жаль, жаль, пропадет ни за грош».
И он грустно задумался.
— Не спеть ли вам что-нибудь? — предложила вдруг Дарья Семеновна и, не дожидаясь ответа, схватила валявшуюся на диване гитару.
В движениях ее замечались две крайности: или,—это обыкновенно случалось тогда, когда она была перед публикой,— они были чрезвычайно медленны, плавны, очевидно, заучены, или,— когда она была у себя дома, в кругу близких, — порывисты, нервны, быстры. Она запела:
Ходила я, девица, по долинке,
Наколола ноженьку на былинке,
Болит моя ноженька, да не больно.
Любит меня миленький, да не долго!
— Вы, впрочем, такие песни не любите,— обратила она свое веселое, смеющееся личико к Ястребову,—для вас я спою другую!
И, настроив гитару, она с чувством начала:
Гуде витер вельми в поли...
По мере того как она пела, лицо ее становилось серьезнее и задумчивее; шаловливая улыбка сбежала с губ, глаза расширились и приняли печальное выражение.
Ястребов глядел на нее, слушал ее симпатичный, глубокий голос, и в то же время в голове его, быстро сменяя одна другую, проносились тревожные мысли.
Он прекрасно видел, какого сорта женщина была эта Дарья Семеновна; совершенно необразованная, быть может, и даже наверно, далеко не безупречная в нравственном отношении, но вместе с этим он видел в ней истинно поэтическую душу. Он был уверен, что под грубою внешностью, созданной условиями жизни, таится прекрасное женское сердце, отзывчивое на все доброе; что при иных обстоятельствах, в другой сфере, она немедленно преобразится; темные, непривлекательные, наносные черты ее характера исчезнут и уступят другим, более светлым и чистым.
А между тем Даша была далеко не то, чем казалась. Весьма плохая актриса на сцене, она тем не менее была прекрасная, впрочем, более бессознательная, чем сознательная, актриса в жизни. Постоянно окруженная толпой поклонников, она привыкла всем нравиться. Желание нравиться и производить на всех приятное впечатление также было у нее более инстинктивным, чем преднамеренно-рассчитанным. Она сама не отдавала себе отчета, для чего это надо ей, и это было своего рода кокетство, самолюбие красивой, избалованной женщины. Стремясь всем нравиться, она, несмотря на свою ограниченность, также инстинктивно, сообразительностью хитрого зверька, весьма скоро и безошибочно угадывала вкусы тех, с кем ей случалось сталкиваться. Иногда вкусы эти ей были совершенно непонятны, но, и не понимая, и не разделяя этих вкусов, она весьма ловко умела подделываться к ним... Сразу поняв, что на Ястребова нельзя произвести впечатления ни коротенькими юбочками и откровенными лифами, ни двусмысленными шансонетками, Дарья Семеновна, по отношению к нему, начала держать себя иначе. Она заметила, что ему нравится, когда она поет грустные, задумчивые песни, и хотя не совсем ясно понимала этот вкус, но тем не менее пела,— пела, как птица, не отдавая самой себе отчета. Если во время пения в ней и пробуждалось кое-какое чувство увлечения, то настолько слабо, что оно тотчас же, с замиранием последнего аккорда, бесследно исчезало. Во всякую минуту, даже тогда, когда голос ее начинал дрожать, а на глазах навертывались слезы, когда со стороны можно было подумать, что она вся проникнута чувством, она могла мгновенно прервать пение и тут же самым обыденным голосом сказать какую-нибудь пошлую сальность или глупость. Ее поведение с Ястребовым не было сознательным притворством: для того, чтобы обдуманно дойти до такого актерства, она была слишком неразвита,— нет, это была просто техника. Как при пении «Ах ты, Ванюшка, удалая башка» требуется лихо встряхивать рукой и головой и вздрагивать плечами, как при «Взгляните здесь, смотрите там» необходимо слегка поднимать юбочку и высовывать напоказ свои икры, а при «Боги, ужель вас веселит» делать двусмысленные, скабрезные жесты, так при пении «Лучинушки» нужно, чтобы голос дрожал, глаза становились туманными, и проч., и проч. И вот эту-то технику Ястребов, по простоте душевной, признал за искру божью, за поэтическое стремление и, основываясь на ней, вывел свои обманчивые предположения. В нем боролись два взаимно сменявшихся чувства. Когда Даша брала гитару грациозным, заученным жестом и, откинувшись несколько назад своим стройным, гибким телом, начинала петь, вся душа его проникалась восторгом; он не мог глаз отвести от нее и любовался ею с замиранием сердца. В эти минуты она казалась ему идеально прекрасным, особенным, необыкновенным существом, и он ей мгновенно прощал все: и грубость, и двусмысленное ремесло арфистки; но как только пение умолкало и Даша снова принималась «разговоры говорить», в душе его поднималось едкое чувство досады и сожаления.
И чем чаще, чем возвышеннее казалась она ему несколько минут перед этим, тем больнее резали его ухо грубые, циничные слова и выражения:- «интересный мужчинка», «воздахтор», «Захудай Иваныч» и тому подобные mots[27] кафешантанного лексикона.
«В этой женщине, положительно, два разнородных существа»,—думал он, взглядываясь в ее почти детское лицо, хотя уже успевшее принять неуловимый оттенок, присущий подобным женщинам.
Алексей Сергеевич просидел у нее довольно долго, но почти все время молчал и только слушал, как она бойко тараторила, живописуя ему разные эпизоды своей бродячей балаганной жизни, причем то и дело заливаясь веселым, звонким смехом.
По уходе Ястребова Дарья Семеновна села на диван с ногами — это была ее любимая поза — и задумалась.
Её чрезвычайно интересовал или, вернее, удивлял этот странный, непонятный ей человек. В толпе окружавших ее доселе мужчин ей никогда не случалось сталкиваться ни с чем подобным: ни один из ее знакомых не был похож на Алексея Сергеевича. Дарья Семеновна чувствовала, что между Ястребовым и теми, что толпятся в ее уборной, навязываются на знакомства и ухаживают за ней — неизмеримая разница; что он совершенно другой человек; и она с первого раза инстинктивно догадалась, что Алексей Сергеевич должен быть гораздо лучше, добрее, душевнее и благороднее их. С «теми» она не робела, третировала их свысока, грызлась с ними и дурачилась; перед ним же она не то чтобы робела, а так, словно бы стеснялась. Даша скорее чутьем догадывалась, что манеры ее ему не особенно по сердцу и что — странное дело — «ему» больше всего не нравится то, от чего приходят в восторг «те». Порой замечая на его лице легкую тень, она сдерживала себя и в первый раз в жизни обдумывала свои слова. Вместе с этим она ясно видела, что он увлекся ею, что она ему очень нравится, и это льстило ей. «Влюблен в меня, ей-богу! Только как-то по-особенному! Чудной!» Вдруг, ни с того ни с сего, ей вспомнилась одна ее бывшая товарка, Сашка Кривоного-ва, которая вышла замуж за генерала... «Положим,— подумала она,— ейный генерал штатский, и ему более семидесяти лет, а зато богач-то какой... Тьфу ты, и с чего это мне в голову влезло!»