овенно он сидел до тех пор, покуда к ней набирались постоянные ее гости. Тогда он вставал, вежливо, но сухо со всеми раскланивался и уходил. Вечером он являлся на каждое представление, занимал свое место в первом ряду кресел и в продолжении всей игры не спускал ни на минуту с Даши своего задумчивого, серьезного взора. Несмотря на то, что между ними ни разу не возбуждался разговор о любви, Даша все больше и больше убеждалась, что Алексей Сергеевич влюблен в нее и что любовь его совершенно иного рода, чем та, о которой случалось петь Даше:
Любовь, любовь
Волнует нашу кровь!
Однако чего не могла понять Даша — это того, что Ястребов так упорно молчит и ни единым словом не говорит ей о своих чувствах. Но Алексей Сергеевич поневоле молчал. Что ему было говорить? Он был слишком сильно и глубоко влюблен в Дашу, чтобы удовлетвориться «мимолетными увлечениями», но вместе с тем и слишком рассудителен, чтобы решиться, без долгого размышления, заменить ее костюм подвенечным убором.
Прошло месяца полтора. Труппа Осипа Самуиловича Рабиновича собралась уезжать. Весь обширный репертуар разученных ею пьес давно был сыгран. Публика уже успела охладеть. Театр, вначале полный, с каждым разом пустел все более и более.
— Послезавтра мы уезжаем. Прощайте, не поминайте лихом! — говорила Даша Ястребову, сидя с ним в своем нумере за вечерним чаем. Лицо ее было грустно, глаза смотрели задумчиво.
— Неужели так скоро? — спросил Ястребов, и голос его слегка дрогнул.
— Где же скоро? Мы и так пробыли здесь почти два месяца; мы нигде так долго не останавливались. Кстати, завтра кончается срок моему контракту,—прибавила она как бы вскользь,— не знаю: возобновлять ли, или в Москву ехать, меня уже давно зовут туда.
И она искоса взглянула в лицо Ястребову; тот сидел, понурив голову, и, по-видимому, не обратил внимания на ее последние слова. Наступило тягостное молчание. Даша машинально взяла гитару и перебирала струны:
Час разлуки бьет, прости!
Афинянка, возврати
Другу сердце и покой,
Иль оставь его с собой.
Напевала она вполголоса, склонив слегка набок свою хорошенькую головку и мечтательно устремив глаза на мелькающий огонек лампы. Свет лампы, проникая сквозь розовый абажур, придавал ее фигуре и всей обстановке какой-то особый, изящный колорит. Даша сидела словно в забытьи, не замечая ничего, что вокруг нее делается, вся отдавшись нахлынувшим на нее думам.
— Спойте мне мою любимую! — тихо произнес Ястребов.
Она медленно вскинула на него бархатистый, томный взгляд, слегка, чуть-чуть улыбнулась и, сыграв предварительно какую-то прелюдию собственной фантазии, тихо начала:
Ах, мороз, морозец...
Когда Даша дошла до слов:
Ты озяб, мой милый,
Прислони головку,
Я тебя прикрою...—
она вдруг понизила голос, и в нем послышался звук такой страсти и тоскливой нежности, что у самого черствого человека шевельнулось бы сердце. И никогда не пела Даша с таким страстным одушевлением. Простые, но глубоко поэтические слова песни увлекали за собой. Ястребов глядел на нее и ощущал какое-то еще небывалое чувство. Ему хотелось и рыдать, и в то же время смеяться...
Погляжу на глазки — глазки искры сыплют,
Погляжу на щечки — огонек пылает...
Так вот ретивое
Полымем охватит...
Ах, мороз, морозец,
Где ж теперь красотка?
Спит в земле глубоко
Под напевы вьюги!
Ястребов не выдержал...
— Радость моя! Жизнь моя! — воскликнул он, быстрым движением схватил ее руки и припал к ним пылающим лицом.
Даша осторожно высвободила свои пальцы из его рук, отбросила в сторону гитару, крепко обняла его шею и осыпала его голову страстными поцелуями...
Было очень рано, когда Ястребов вышел от Даши и пошел к себе домой. На душе его было светло и покойно, как у человека, принявшего наконец, после долгих сомнений и колебаний, окончательное решение. С Дашей у него уже было все решено. Так долго смущавший и угнетавший его вопрос был разрешен как нельзя более разумно и к обоюдному полному удовольствию...
«И как она скоро и разумно поняла меня,— думал Ястребов, сладко улыбаясь. — Нет, я чересчур преувеличивал; она далеко не так не развита, как я думал... Неразвитая женщина не могла бы так скоро усвоить себе взгляд, который, признаться, мне и самому был не вполне ясен... И как она любит меня... Положительно, эта женщина гораздо лучше многих и многих... Другая на ее месте непременно настаивала бы на том, чтобы свадьба была назначена немедленно... А она, при первом моем слове... какое при первом слове, просто сама предложила мне отложить венчаться хотя бы и на полгода. «Я к вам привыкну, а вы ко мне, тогда и обвенчаемся!!» Как это просто сказано и сколько в этом истинного благородства!..»
Но Алексей Сергеевич напрасно так превозносил великодушие Даши. В ее легком согласии повременить свадьбой был расчет. Даша, с проницательностью, свойственною в подобных случаях женщинам, поняла, что Алексей Сергеевич из тех, которые, дав слово, свято исполняют его. Заручившись обещанием жениться на ней, она была вполне спокойна на этот счет, и ей самой была небезвыгодна некоторая отсрочка. Теперь, когда давнишнее заветное желание ее так неожиданно готово было исполниться, Даша как будто чего-то испугалась. Неизвестность и неумение сразу приноровиться к новому положению, совершенно противоположному тому, в котором она доселе находилась, смущали ее, и она рада была тому, что эта новая жизнь не наступит сразу, а исподволь. К тому же как ни была она самоуверенна и легкомысленна, но странность характера Ястребова, его серьезность и прямота немного пугали ее; она инстинктивно поняла, что с этим человеком шутить нельзя, и решилась раньше, чем связать себя с ним навеки, постараться осмотреться и примениться к нему.
На другой же день после объяснения с Дашею Ястребов, согласно договору и несмотря на отчаянное, можно сказать, героическое сопротивление Степана, перебрался на другую, гораздо большую квартиру. Новая квартира его состояла, в сущности, из двух квартир и занимала собою весь флигель. Обе квартиры выходили окнами на одну и ту же улицу и имели смежные комнаты, но были разделены площадкой с примыкавшею к ней лестницей. На эту площадку выходили одна против другой входные двери обеих квартир. Такое расположение было тем удобнее, что, имея непосредственное сообщение внутри, квартира эта снаружи представляла два якобы отдельные помещения с особыми ходами. Таким образом, официально Даша для Ястребова была не что иное, как приятная соседка. Надо сказать, что всякие виды так называемых гражданских браков в полках весьма редки, и если терпимы, то только при условии соблюдения самого строгого внешнего приличия и благопристойности.
Благодаря энергии Алексея Сергеевича обе квартирки, в течение каких-нибудь трех дней, были отделаны и очень мило и уютно устроены. Алексей Сергеевич не скупился на расходы и благодаря этому новое помещение его приняло весьма комфортабельный вид. Степан бранился, ворчал, на зло всем мешал и все путал, изо всех сил старался затормозить работы, но сделать этого ему, при всем его горячем желании, не удалось. Влияние его на Алексея Сергеевича теперь было вполне бессильно. Наконец, он окончательно озлился, плюнул и ушел из дому, чем доставил Ястребову несказанное удовольствие. Впрочем, Алексей Сергеевич нашел, во всяком случае, необходимым посвятить своего верного слугу, хотя бы отчасти, в свои будущие планы, и между им и Степаном произошел вечером того дня, в который окончена была последняя уборка, следующий разговор.
— Знаешь, Степан, — начал Алексей Сергеевич, стараясь придать себе независимый тон, — зачем мы переехали на новую квартиру?
— Знаю! — угрюмо проворчал Степан.
— Знаешь? — удивился Ястребов, в простоте душевной воображавший, что никто ничего не знает, тогда как весь город только и толковал об его отношениях к приезжей актрисе.
— Знаю! — с тем же свирепым видом повторил Степан.
— Ну, а зачем?
Степан мрачно покосился на своего барина.
— Эх, Алексей Сергеевич, что тут толковать,— досадливо махнул он рукой,— шила в мешке не утаишь, а только не дело это ты, ваше благородие, затеваешь, верь моему слову, не дело.
— Чем же не дело?
— Как чем? — одушевился Степан.— Гоже ли ахвицеру с ахтеркой возжаться, да еще и в одной квартире жить? Ну, побаловался, коли такая блажь пришла, да и на сторону, играй отбой; а чтоб такую обузу на шею себе накош-лять — эвто уж совсем не резон, кого хочь спроси, всякий скажет!
— Нечего мне спрашивать,— загорячился Ястребов, досадуя на явную оппозицию со стороны своего денщика, которую он, впрочем, заранее предвидел,— я сам знаю, что делаю; ты, дурак, ничего не смыслишь.
— Не всем быть таким умным! — невозмутимо возразил
Степан.— Вот вы, видно, с большого-то ума невесть что надумали — ахтерку замест жены взять.
— Не вместо жены, а как настоящую жену: через два месяца я и совсем женюсь на ней!
Степан взглянул на него с выражением глубокого изумления.
— Что это ты, ваше благородие, толкуешь, я что-то в толк не возьму. Как это так «женюсь на ней»? Не в церкви же, прости господи, вы венчаться будете.
— А то где же? — засмеялся Ястребов.— Конечно, в церкви.
— И как быть следует? — допытывался Степан, все еще не веря и думая, что штабс-капитан шутит.
— Как следует быть.
— Ну, это ты, ваше благородие, пугаешь! Николи не поверю! — решительно заявил Степан.
— Да почему?
— Как почему? Чтоб ахвицер, штабс-капитан, да еще с Егорьем8, женился на какой-то там, прости господи, шлюхе? Да ведь у нее, почитай, допреж того, да и теперича, что ни сутки, то новый муж, а то и по двое...