— Сколько у вас тут верст считается от города до поста?
— Да, должно, верст 38, а то и 40. Доподлинно никто не знает. Не мерено. Сказывают — 38, а столько ли или нет,— неизвестно.
Офицер достал часы и взглянул на них.
— Ого, шестой час, а мы выехали в половине одиннадцатого. Уже семь с половиной часов едем.
— Дорога-с, ваше благородие, такая, рысью не погонишь, все шагом; да и то полным-то шагом не везде иттить можно, оттого-то так и долго.
Все опять замолкли.
Прошло еще с полчаса. Вдали послышался переливистый лай множества собак, и вскоре перед глазами путников развернулось большое курдинское селение Амбу-Даг, состоявшее из ряда землянок и небольших, похожих скорее на берлогу, чем на человеческое жилье, каменных хижин. Камни, из которых были выведены толстые стены, лежали друг на друге, держась только своей тяжестью и тяжестью придавливающей их земляной крыши, ничем не сплоченные, даже не обмазанные глиной. Несмотря на мороз и снег, целая орава полуголых ребят копошилась на плоских крышах, среди косматых, скелетообразных и злобно-трусливых собак. Тут же сновали и взрослые курды, мужчины и женщины, одетые в пестрые, яркие, донельзя грязные лохмотья.
— Где же пост? — подумала Вера Александровна, ища глазами постройку, похожую на то, что в ее уме соединялось с понятием о казарме. Она уже собиралась было опять спросить солдата, но нечеловеческая усталость сковала ей язык.
— Ах, все равно, будем тащиться, когда-нибудь дотащимся! — с безнадежным отчаянием подумала она, склоняя на грудь нестерпимо разболевшуюся голову.
— Вот, сударыня, и пост, — обернулся к ней солдат, концом плети показывая на вершину горы, пирамидально возвышавшуюся впереди за селением.
— Где? — встрепенулась Вера Александровна.
— А вон, вон, чуть чернеется, дымок вьется, вот там, на вершинке.
Но напрасно старалась Вера Александровна проследить глазами по указанию солдата, она ничего не видела, кроме белых, холодных, снежных вершин, слегка окутываемых сгущающимися сумерками.
— Я ничего не вижу, — с досадным разочарованием произнесла она наконец,—да это все равно, ты только поезжай, ради бога, скорей.
Обогнув селение, всадники свернули на едва протоптанную тропинку, почти отвесно подымающуюся вверх. Солдаты, приподнявшись на стремена, припали к гривам лошадей и замахали нагайками.
Лошади, увязая по брюхо в снег, неровными, отрывистыми скачками, как-то боком, принялись торопливо карабкаться, тяжело дыша и широко раздувая ноздри. Сидя на седле, чувствовалось, как напрягаются все мускулы, все жилы животного, как оно выбивается из сил, преодолевая трудность пути... Вот еще, еще немного, и они въезжают на площадку, за которой бесформенной массой, в быстро спустившихся сумерках, вырисовываются стены поста-крепости с бревенчатой вышкой над прочно окованными воротами.
Несколько штук разношерстных собак с громким, яростным лаем бросаются им навстречу.
— Кто едет? — раздается суровый оклик часового.
— Новый командир,— возвещает передовой объездчик и рысью спешит к посту поскорее предупредить о приезде начальства.
— Вахмистра, старшего! — слышатся тревожно торопливые голоса. Стучат тяжелые солдатские сапоги, и на площадку один за другим выбегают стражники и объездчики, кто в полушубке, кто в мундире; суетливо застегиваясь и обдергиваясь на бегу, торопливо выстраиваются в одну линию, лицом к подъезжающим.
— Смирно-о-о! — раздается зычная команда, и из полумрака выступает коренастая фигура, с широкой бородой, в мундире, фуражке, с шашкой через плечо и серебряными нашивками на рукаве.
— Ваше благородие, на посту Амбу-Даг все обстоит благополучно, происшествий никаких не случалось, — басит вахмистр, в то же время зорко оглядывая нового командира, стараясь по первым приметам угадать, каков-то он будет впоследствии.
Вера Александровна была в таком состоянии, что солдаты должны были снять ее с седла на руках. Она шаталась как пьяная и едва могла переступать.
Голова её кружилась, словно бы после морской качки, она машинально двигалась, не видя ничего перед собой, и только, войдя в квартиру, несколько опомнилась и оглянулась.
Освещаемая тусклой лампочкой, которую держал солдат, квартира выглядела весьма уныло. Низкие потолки, крошечные комнаты без обоев, железные решетки в окнах и какой-то особенный, неприятный угарный запах делали ее крайне неуютной.
— Точно тюрьма,— мелькнуло в голове Веры Александровны, но, измученная восьмичасовым путешествием на седле, в непривычной позе, она рада была и такому помещению, лишь бы поскорее сесть и вытянуть окоченевшие, за-
текшие ноги. Ее только беспокоил незнакомый, неприятный запах какой-то гари, назойливо лезший в нос и туманивший голову.
— Отчего это такой запах? — спросила она стоявшего перед ней солдата; тот покрутил носом, но промолчал, недоумевая, о каком; запахе спрашивает барыня.
— От кизяка-с[38],— отозвался вахмистр, помогавший тем временем раскутывать принесенного им на руках ребенка.
Это был мальчик лет восьми; белокурый, голубоглазый, с тонкими, красивыми чертами лица и вдумчивым выражением.
Освободившись от стеснявших его одежд, он торопливо подбежал к матери, обхватил ее шею руками и принялся горячо целовать в глаза, в губы и обе щеки, тихо приговаривая:
— Целый день не целовал, целый день не целовал.
— Ну, будет-будет, Митя, не тормоши меня, я и то едва жива,— ласково погладила его Вера Александровна по головке,— скажи лучше, ты, наверно, очень кушать хочешь?
— Хочу, мама, очень хочу,—сознался мальчик,—я уже по дороге проголодался, да молчал.
— Ты у меня умник,—с бесконечной любовью, заглядывая в лицо сына, произнесла Вера Александровна,— за это тебе сейчас молоко будет, вкусное, превкусное.
— Послушайте, — обратилась она к солдату, — как вас зовут?
— Зинченко, сударыня, — ответил тот, несколько изумленный непривычным «вы».
— Ну, так вот, Зинченко, нате вам деньги, сходите в селение, принесите молока и десяток яиц.
— Молока теперь, сударыня, достать нельзя, раньше, как завтра утром, не будет,— отвечал Зинченко.
— Как нельзя? Почему?
— Курды, сударыня, зимой раз в день доят, по утрам только и сейчас же в турсуки[39] сливают, чтобы, значит, квасить его; свежего молока они не потребляют, а только котых, котыха же вы кушать не станете, с непривычки от него даже с души прет.
— Как же быть? ну, хоть яиц принесите!
— Яиц, сударыня, теперь во всей деревне ни одного нет, курдинские куры под небом живут, все равно, что дикие, они давным-давно носиться перестали.
— Как же так? — искренно изумилась Вера Александровна.— Неужели же так-таки ничего и нет? Ну, а вы сами что же кушаете?
— Мы-с, обнаковенно што, щи с бараниной варим, а летом борщ, чего ж больше.
— Господи! да неужели ж ничего нельзя достать? Ведь Митя кушать хочет.
— Петр Петрович,— с раздражением обратилась она к мужу,— слышите, говорят, ничего достать нельзя.
— Что делать, a la guerre comme a la geurre[40],—развел тот руками, — я тут уже ничем пособить не могу; впрочем, я кое-что захватил из города. Вот,— и, говоря так, он вытащил из лежавших у его ног хурджин[41] бутылку водки «Сараджева», четыре бутылки вина, кусок крепкой, как камень, копченой колбасы, проданной ему в Инджире под фирмой «московской», и обломок швейцарского сыра,— теперь бы только рюмку, стаканы и хлеба. Хлеб-то, наверно, найдется.
Жена молча следила за всеми его движениями.
— Это все, что вы привезли? — спросила она холодно.— А булки, закуски, чай, сахар? Ведь я, кажется, просила вас позаботиться об этом?
— Царица, прости, — с театральным жестом воскликнул Петр Петрович, — забыл, казни меня аллах, забыл, заболтался с нашим доктором, тут еще подошла компания, зашли в лавку, выпили, закусили, опять выпили, а тут ты присылаешь, торопишь ехать, я заспешил и забыл, на дороге только вспомнил, но молчал, нарочито молчал, не хотел усугубить твоих страданий, к тому же, признаться, я надеялся достать что-нибудь здесь на месте. Посуди сама, селение, как значится, с пятьюстами душ обоего пола, и, чтобы молока и яиц не было, это ужасно, не может быть. Эй, ты! — обратился он к солдату. — Нечего тебе с барыней тут зубы точить, марш в деревню, и чтобы через полчаса у меня были молоко и яйца, понял? — без них не смей и на глаза являться.
— Слушаю-с, разве у старшины попытать у Худады, ежели ж у него не найдется, то, стало быть, ни у кого нет.
— Хоть у самого черта, но чтоб было. Слышишь? — добавил Петр Петрович, строго обращаясь уже к самому вахмистру.
— Слушаю-с, будет,— успокоительно произнес тот и, скосив глаза на Зинченка, грозно и многозначительно добавил:—Ну, чего стоишь?
Зинченко мигом исчез.
По уходе его, Вера Александровна тяжело поднялась с дивана и начала раздеваться. Размотала платок, сняла папаху, башлык и шубку. Избавившись от лишней одежды, уродовавшей ее фигуру, она сразу помолодела. Это была женщина лет 28, высокого роста, грациозная, с тонкими чертами красивого, благородного лица, с большими карими глазами и пышными волосами. Она была стройна и грациозна, как девушка, все ее движения были полны того изящества, которое дается только хорошим воспитанием.
— Вот, сударыня, нашел, — торжествующе возгласил Зинченко, торопливо входя в комнату с глиняным горшком в руках и ставя его на стол.— Два фунта[42] молока и десяток яиц.
— Ну, слава богу,— облегченно вздохнула Вера Александровна,— спасибо тебе, голубчик.
Она поспешно подошла к столу, заглянула в горшок, но тотчас же с ужасом отшатнулась.
— Что это такое? разве же это молоко?
— Так точно, молоко, — не без некоторого удивления подтвердил Зинченко.