— У меня револьвер есть,—сказал Катеньев.
— Видел. Револьвер это хорошо, а еще лучше, кабы два ружья добыть. Одно вашему б-ию, одно мне, а револьвер мы на барыню повесим. Будет и барыня тоже с оружием.
— Легко сказать, два ружья, а где их достать?
— Достать-то оно, конечно, трудновато,— согласился Петров,— но попытаться можно. Перво-наперво надо хозяина спросить. Может, ему удалось как-нибудь раздобыться ружьецом в ту пору, как ваш разъезд расколошматили. Только бы одно ружье достать да несколько патронов к нему, а за другими дело не станет! — добавил он, загадочно ухмыльнувшись.
Когда вечером вернулся Фу-ин-фу, он сначала очень испугался, увидев нового жильца, но Петров сразу же успокоил его, бойко заговорив с ним по-китайски. Долго переговаривались они, после чего Фу-ин-фу куда-то ушел и вернулся, неся казачью винтовку и патронташ, полный патронов. Петров не ошибся. Фу-ин-фу действительно успел спрятать одну из винтовок, найденную им в кустах, после ухода японцев, уничтоживших отряд Катеньева... Русские винтовки были в цене среди китайцев, и Фу-ин-фу рассчитывал, при случае, продать ее хунхузам.
— Ну вот и отлично, — обрадовался Петров, радостно хватая винтовку из рук Фу-ин-фу,— теперь мы скоро и другую достанем.
Два дня прожил Петров в пещере, где ютился Фу-ин-фу, и оба дня почти все время спал. Ел он много и прожорливо; очевидно, изголодался парень. На третий день к вечеру он явился к Катеньеву с ружьем за плечами и небольшим мешком за спиной, с провизией, заключавшейся в нескольких кукурузных лепешках и большом куске вареной свинины.
— Ну, ваше б-ие,—весело улыбаясь, начал Петров, влезая в пещеру,— пока что, прощенья просим.
— Ты разве идешь куда? —несколько удивился Катеньев.
— Так точно. Надоть винтовку раздобыть, да еще кое-что на дорогу.
— Постой, да ты с ума сошел? — испугался даже Катеньев, с первого слова поняв намерение Петрова.— Разве можно... ведь если ты убьешь тут поблизости какого японца, мы пропали... Японцы все горы обрыщут и найдут нас тут...
— Не извольте беспокоиться! Нешто я без понятиев,— поспешил успокоить его Петров. — Я верст за сорок, али больше, уйду отсюда, у меня и место намечено... Вы, ваше б-ие, сидите тут без сумнения и ждите. Ежели ден через пять меня не будет, то, стало быть, я убит, а только думается мне, что вернусь благополучно, и тогда мы отправимся все вместе. Со мной вам куда сподручнее будет, потому язык китайский знаю и обычаи их все мне доподлинно известны. Фу-ин-фу пущай только дорогу указывает, а остальное мое дело.
Петров говорил так спокойно, с такой уверенностью, что эта уверенность невольно передавалась Катеньеву и Надежде Ивановне.
— Молодчинище стрелок,—похвалил Катеньев Петрова, когда тот ушел.— Кабы сотню таких набрать, можно бы невесть бог каких дел наделать.
С этого дня все начали готовиться в поход.
Нога Катеньева еще побаливала, но он решил не обращать на это внимания. Он надеялся на силу своего духа, который поможет ему побороть физическую боль. Дольше оставаться было опасно. Каждый день они могли быть открыты, и к тому же могли завязаться бои, после которых русская армия могла отступить еще дальше.
Фу-ин-фу, решившийся окончательно связать свою судьбу с судьбой его русских гостей, отправил пока свою жену в соседнюю деревню, а сам занялся приготовлениями к далекому и трудному пути. Согласно совету Петрова, который он вполне одобрил, Фу-ин-фу достал для Надежды Ивановны мужской китайский костюм и помог ей заплести косу по-китайски. В этом костюме, загорелая, обожженная солнцем, она выглядела хорошеньким мальчиком-подростком. Для Катеньева тоже была припасена китайская одежда. Одновременно с этим старуха, жена Фу-ин-фу, напекла целую гору кукурузных лепешек; запаслись китайским чаем и даже бутылкой ханшина.
На все эти приготовления потребовалось не более двух дней. Стали поджидать Петрова. Теперь, когда поход был окончательно решен, всеми овладело нетерпение поскорее пуститься в путь, испытать счастие.
Катеньев волновался больше всех. Из суеверного страха он не хотел обсуждать вслух подробности предстоящего похода и загадывать о его удачном окончании, но про себя он постоянно думал об этом. Иногда ему казалась вся затея невыполнимой; другой раз, напротив, он живо представлял себе, как они, преодолев все препятствия, трудности и опасности, доберутся наконец до русских войск. Он ярко рисовал себе картину встречи с товарищами и знакомыми, и в такие минуты сердце его усиленно билось и дух захватывало от волнения.
Надежда Ивановна тоже волновалась; ее больше всего беспокоило сомнение, хватит ли у Катеньева силы преодолеть тяжести пути; она очень боялась, чтобы дорогой ему не стало хуже и раны его не открылись. О себе она не думала вовсе. Она мысленно горячо молилась и просила у бога помощи. «Господи, соверши чудо!» — шептала она про себя, украдкой поднимая глаза к небу.
Беспокоился немного и Фу-ин-фу. Он знал, что, в случае неудачи предприятия, ему не миновать японской петли. Впрочем, как все сыны востока, Фу-ин-фу был в большой степени фаталист и успокаивал себя сознанием, что тому, чему быть, того не миновать.
Все с нетерпением ждали Петрова, как бы инстинктивно ища в нем руководителя и опору.
К вечеру пятого дня Катеньев и Надежда Ивановна так волновались, ожидая возвращения Петрова, что не могли спать, и вышли присесть на свою любимое местечко, к подножию огромного камня, заслонявшего пещеру. Ночь была темная, хотя и безоблачная. На недосягаемой глубине неба, точно огоньки далекой иллюминации, ярко горели бесчисленные звезды. Надежда Ивановна засмотрелась на них, и ей стало невольно грустно. По сравнению с этой волшебнограндиозной картиной недоступных человеческому уму пространств какой ничтожной соринкой являлась ей вся земля; а все их собственные страдания, горести, мечты и неудачи, наконец, сами они казались чем-то столь несоразмерно малым, столь ничтожным, что ей даже стало жутко...
— Вот,— думала она,—на большом пространстве земли, десятки тысяч людей истребляют друг друга. Решается огромная задача, ради которой приносятся в жертву многое множество человеческих жизней, человеческих счастий. Льются неудержимые слезы множества осиротелых семейств, несутся к небу горячие, страстные молитвы, раздаются стоны и вопли... Сколько ужасов и несчастий! Сколько безысходного горя, и как все это мелко, как скоро проходяще! Пока зародившийся в это мгновенье луч света достигнет хотя бы вон с той звезды до нашей земли, пройдет несколько сот лет, и не только нас, живущих и страдающих теперь, не застанет он здесь, но, может быть, к тому времени исчезнут с лица земли те государства, которые теперь с такой жестокостью воюют одно против другого. Все изменится на земле: разрушатся огромнейшие здания, вырастут новые города, явятся новые государства, новые народы...
— О чем ты задумалась, Надя? — тихо спросил Катеньев, наклоняясь близко к лицу девушки и стараясь разглядеть его выражение в ночном полумраке.
— Так... загляделась на звезды и думаю, что мы, со всею нашею историей и мировыми вопросами, не больше, чем муравьи, суетящиеся на своей кучке. Не правда ли?
— Ты философствуешь — это вредно,—засмеялся Катеньев.— Я как-то не умею так думать о вопросах отвлеченных. Мои мысли всегда вертятся вокруг чего-нибудь для меня близкого и существенного. Теперь я думаю о Петрове, и чем я больше думаю, тем более выясняю себе, насколько ОН' может быть нам полезным при нашем предполагаемомпутешествии. Какой-то внутренний голос мне говорит, что с ним мы благополучно проскользнем между японцами и доберемся до своих. Он нам может быть полезнее, чем Фу-ин-фу,.. Досадно, однако, почему он не идет... Я не хочу даже в мыслях допустить, чтобы он не вернулся. Как ты думаешь?
— Трудно сказать что-нибудь. Я даже хорошенько не знаю, что он затеял.
— Да и я не совсем понял, но догадываюсь, что он решился на какое-нибудь отчаянное предприятие...
Оба замолкли. Несколько минут длилось молчание. На этот раз первая заговорила Надежда Ивановна.
— Боря,— тихо произнесла она, — как ты думаешь, в случае чего, мы живыми в руки не дадимся? У меня есть яд, который я проглочу в последнюю минуту...
— А у меня револьвер,— перебил Катеньев,— последнюю пулю я сохраню для себя... Но зачем мрачные мысли? Или ты не веришь, что нам удастся добраться благополучно до своих?
— Я верю в божью милость... Но мне, признаться, все-таки страшно. Больше страшно, чем тогда, когда я шла к тебе. Тогда меня занимала одна мысль: застану ли я тебя в живых? Страх опоздать и найти тебя мертвым заслонял передо мною все остальные страхи... Я в те минуты о себе даже не думала. Для меня вопрос был не в том, попадусь ли я японцам или нет, а только лишь в том — жив ли ты еще?
— Милая моя, — с глубоким чувством проговорил Катеньев и, обняв девушку за талию, прижал к себе.
— А теперь,— продолжала та, прижимаясь своим плечом к его плечу, теперь, когда ты со мною, меня пугает мысль, что что-нибудь нас может вновь разлучить...
— Этого не бойся. Нас не разлучит даже сама смерть. Мы или пробьемся с тобой оба, или оба умрем. Другого выхода нам нет...
— Да, это так, — просто согласилась молодая девушка.— Что бы ни случилось, ни ты меня, ни я тебя не бросим... Наши жизни теперь как бы слились в одну... Потом, может быть, они вновь разъединятся, а пока мы с тобой одно существо. Не правда ли?
Вместо ответа Катеньев только крепко пожал ее руку. В эту минуту где-то очень-очень далеко бухнула пушка. Оба насторожились. Выстрел повторился еще и еще. В мертвой тишине ночи ухо едва-едва могло уловить неясные звуки.
— Канонада! — тихо шепнул Катеньев.— Слышишь орудийные залпы?
— Где это? — слегка вздрагивая, шепотом задала вопрос Надежда Ивановна.
— Трудно определить. Но только очень далеко. Наверно, идет бой. Что-то будет? Дал бы бог, чтобы наши одолели... Может быть, наши прогонят японцев и подойдут сюда?