— Может быть. Хотя доктор наш, когда я с ним прощалась, уверял, будто мы будем принуждены снова отступить.
— Что ваши доктора понимают в боевом деле! — с досадой произнес Катеньев,— А я так, напротив, убежден, что на этот раз наши побьют японцев, вот увидишь.
— Дай бог. Однако канонада все усиливается. Должно быть, дело разгорается не на шутку.
Действительно, выстрелы становились все явственнее. Не было сомнений, что это гремят залпы одновременно из массы орудий.
— Господи, сколько опять крови прольется, сколько будет новых несчастных калек, сирот и вдов... Какая ужасная вещь война!
— Как тебе сказать, с одной стороны посмотреть, действительно ужасная, а с другой — ничего... Напротив, даже в войне есть много своеобразной прелести... Не умею я этого объяснить, но чувствую... Ишь как жарнуло... Трррах. Это, очевидно, японские орудия. Наши стреляют еще дальше, а потому их меньше слышно.
— Да, это японские,— раздался вдруг подле них неожиданно знакомый голос, и из мрака ночи выдвинулась вперед темная фигура Петрова.— А вот и я, — добавил он весело.— Заждались?
— Да, признаться, поджидали. Ну, как ты, благополучно? — ласково спросил Катеньев, стараясь вглядеться в темноте в лицо Петрова.
— Слава богу... Вот два ружья принес, патронов сотни две и лозу[68] японского... хороший лоза, с седлом... Теперь вашему благородию и барыне, почитай, пешком и идти не придется. Лоза такая здоровенная, двоих повезет... Вот надо только местечко ему выбрать получше да привязать покрепче, чтобы не убег... Он, впрочем, смирный.
— Где же ты его достал? — полюбопытствовал Катеньев.
— У японца выпросил,—рассмеялся Петров.— Опосля расскажу, а теперь дозвольте спать лечь: здорово заморился... Всю прошлую ночь и весь день шел. На что лоза скотина, и тот притомился, под конец едва брел.
За спиной Петрова в ночном мраке мерещилось что-то большое, массивное. Подойдя ближе, Катеньев увидел великолепного, рослого мула, заседланного японским седлом.
— Хороший мул,— похвалил Катеньев, поглаживая животного по шее.— Ну что ж, давай привяжем, да надо ему хоть соломы принести... А и молодец же ты, Петров, право, молодец; сказать по чести, я таких молодцов, как ты, еще и не видывал.
— Э, ваше б-ие, такие ли молодцы бывают! — усмехнулся Петров.
— Ну, так вот, ваше б-ие,— начал Петров,—ежели уже так интересно знать, слушайте.
Они сидели все трое в пещере Катеньева, куда Петров пришел после того, как хорошо выспался и подкрепился с дороги.
— Ушел я от вас и долго бродил в горах. Хотелось мне повстречать какого ни на есть японца, чтобы выпросить у него ружьишко, а только все незадача. По одному, даже по два встречать не доводилось. Все командами. Сколько раз близко-близко проходили. Лежу я или за камнями, или в кустах и высматриваю. Идут желторожие, лопочат между собой... Раз офицеров ихних видел. Едут двое на конях и о чем-то разговаривают. Кони добрые, рослые, а сами ровно облизьяны, вот китайцы носят — показывают. Зазудела у меня рука, уже нацелился даже... Лежал это я ловко так, над самой дорогой, за большущими камнями. Им меня снизу не видать, а мне как на ладони и целить ловко — лучше и не надо. Шагах в 15-20 стрелять бы мог; наверняка бы потрафил, сперва одного, а там другого... Наладился, еще бы минутку, и аминь... Глядь, а из-за поворота кавалеристов ихних штук сто тянется... Ну, вижу, не рука мне стрелять... Аж вздохнул даже, так обидно показалось отпущать их подобру-поздорову... Так проходил я без толку почти что три дня... Раз к самому лагерю их подобрался, полежал, посмотрел, как у них там ихняя жисть происходит; вижу, ни с какого бока ничего не поделаешь, и побрел дальше. Вот бреду я так горной тропкой, слышу, копыта постукивают. Шарахнулся я в сторону, залег, поджидаю. Гляжу, китаец идет и мула оседланного за собой тянет. Одет китаёз чисто, винтовка за плечами, револьвер сбоку, сам рослый, плечистый, молодой еще. Подпустил я его поближе да и выхожу. Спо-лохнулся тот было, за ружье хватается, а я ему и говорю: «Не беспокойся, я тебе зла не сделаю!» Услыхав это, китаец ружье оставил, видимо, за своего принял, спрашивает: «Откуда идешь?»
Я тут ему и начал брехать, что будто бы я иду наниматься к японцам в хунхузы8.
«Напрасно,— говорит,— идешь; они хунхузов сами не нанимают. Это русские, те сами нанимают; у них даже генерал такой есть, из хунхузов войско собирает, а японцы не дураки, они ведаются только с Тулисаном да Фу-ин-хо; те им хунхузов приводят и за каждого поручиться могут. Оттого у русских среди нанятых ими хунхузов половина японских шпионов, а у японцев таких ни одного на службе нет».
«Как же мне быть?» — спрашиваю.
«А так,—говорит,—ступай в Инкоо, там теперь Фу-ин-хо живет; ежели он тебя примет — ладно, а не примет, сам к японцам лучше и не суйся. Взять не возьмут, а повесить могут».
Говорит он это, а сам подозрительно на меня поглядывает. Вижу ясно, большое у него сомнение насчет меня. По-китайски говорю исправно, а обличие у меня не китайское. Ну, думаю, пора, пока не догадался о чем не следует! Подошел ближе. Заговариваю.
«А ты,—спрашиваю,—кто таков?»
«Я,—говорит,— переводчиком состою при японском одном генерале, а посылали меня к русским, посмотреть, где их ближайшие посты и в каких силах».
«Ну, что ж, — спрашиваю,— узнал?»
«Узнал,— отвечает.— У Шахэ стоят, впереди Бенсиху, казачьи полки, а дальше пехота. Сам видел. Тифангуань тамошний к генералу русскому с визитом ездил, а меня с собой слугою взял; такой ему приказ от японцев был. Приехал Тифангуань будто с жалобой на русских солдат, а на самом деле, чтобы дать возможность нужные мне сведения собрать».
Рассказывает он мне это, а сам глаз с меня не спускает, да как вдруг хвать меня за горло:
«Кто ты такой? — кричит. — Ты не китаец, хоть и правильно говоришь по-нашему».
Ну, вижу конец нашей беседе; пора дружкам по домам. Рванулся я от него в сторону, изловчился, да как хвать прикладом в лоб ему, аж хряснуло... и не пикнул. Опустил руку и словно бы присел... Тут я во второй раз, но уж по темени... Саданул так, что череп, как арбуз, расселся и мозги полезли. Упал и не пикнул. Выхватил я у него из рук повод, чтобы лоза в суетах не вырвалась, потом снял винтовку, патронташ, револьвер, вскочил «на лозу» верхом, да в горы... Только и видели меня. Лоза попался сильный, молодой. Какая бы кручь ни была, лезет словно козел горный. Где можно,— ехал, где очень тяжело — в поводу вел. Всю ночь брели, днем в лесу хоронились, а на другую ночь и сюда добрался... Вот вам и сказке моей конец. Теперь я так соображаю: двинемся мы отсюда прямо на Бенсиху, Фу-ин-фу пущай дорогу указывает. Идти будем ночами, а днем хорониться, где доведется. Местность тут все сплошь горы, и лесов много, попадаются фанзы заброшенные, спрятаться есть где. Ваше б-ие с барыней по переменкам на лозе ехать будете, а мы с Фу-ин-фу пешими. Таким манером вам много легче будет, и мы, я думаю, ночи за три до Шахэ доберемся. Я уже переговорил с Фу-ин-фу; он так же думает, как и я... В китайские деревни мы без крайней нужды заходить не станем, а в пути, если и повстречаем китайцев, то говорить с ними будем я да Фу-ин-фу, а вы оба молчите... Им тогда и в голову никакого подозрения не взбредет... Теперь по горам мало ли вооруженного народу шатается. Ежели нас за хунхузов принимать станут, и того лучше. Китайцы хунхузов шибко боятся и ни за что сами не затронут и японцам выдавать не станут, потому поопасаются, чтобы другие хунхузы не отомстили. Тем хунхузы и страшны всем мирным жителям, что они друг за друга держатся. Если в каком селении их выдадут, смотришь, живо другая шайка явится и доказчикам головы прочь. Помните, у нас под Ляояном сколько раз хунхузов пробовали ловить, а много ли поймали! Жители всегда за них были. Не только никогда не выдавали, а, напротив, всячески укрывали. Потому боялись мести со стороны товарищей тех хунхузов, которых бы они выдали. То же самое и японцам они хунхузов никогда не выдадут. А это нам и на руку...
Красивы летом Маньчжурские горы, или сопки, как их называют сибиряки, проведшие это название даже в официальную переписку и в газетные корреспонденции. Местами покрытые густою зеленью травы и частого мелколесья, местами густо заросшие лесными дебрями, через которые чуть приметно вьются знакомые только местным жителям тропинки, горы эти то и дело пересекаются глубокими и широкими долинами с сверкающими по ним мелкими речками, с прилежно обработанными полями, с живописно разбросанными там и здесь китайскими деревушками и отдельными фанзами. Красивы Маньчжурские сопки, но тяжело ходить по ним. Под зеленым ковром, так манящим издали глаз, скрываются головоломные крутизны, огромные камни, заграждающие путь, наносы мелкого щебня, глубокие рытвины и густо заросшие овраги. Только местный житель, маньчжур, в своих легких матерчатых туфлях на толстых подошвах из бумажной массы, с его здоровыми легкими в широкой груди и мускулистыми ногами, легко переносит эти мучительно-трудные подъемы и спуски, преодолевает крутые кряжи и идет в горах почти так же легко, как и по долине.
Только теперь оценил Катеньев, какую огромную услугу сделал им Петров, достав мула. После первого же дня тяжелого пути плохо зажившая нога его стала сильно побаливать и он принужден был большую часть дороги ехать верхом. Мул был настолько силен, что без особого усилия вез и его и Надежду Ивановну, сидевшую боком впереди Катеньева, который ее поддерживал одной рукой за талию. В очень трудных местах они слезали и шли пешком, помогая друг другу и таща за собой мула. Таким образом, идя пешком, они отдыхали от неудобства езды верхом, а садясь вновь на мула, отдыхали от нестерпимой тяжести путешествия пешком по неприветливым крутизнам. Фу-ин-фу шел далеко впереди, зорко оглядывая окрестности, готовый при первой же опасности подать условный сигнал. Петров замыкал шествие. На его обязанности было следить за тем, чтобы кто-нибудь не набрел внезапно сзади. При приближении к деревне Катеньев с Надеждой Ивановной прятались куда-нибудь в укромное место. Петров становился на часы, тоже хорошо скрывшись от всякого постороннего взгляда, а Фу-