— А как не вернутся? Что тогда? — При этом вопросе Катеньев почувствовал прилив нестерпимого ужаса.— Подумай, что мы будем делать здесь с тобой одни в горах... Я так измучен ходьбой, болью в ноге и голодом, что не могу двинуться... Если бы у нас была хотя какая-нибудь пища... Но ее нет. Что мы будем делать?!! Я не могу пошевелить ногой, она у меня распухла и болит... Ты тоже, наверно, умираешь с голоду...
— Я?.. Нет, то есть да, то есть нет... я хочу сказать, что хотя мне и очень хочется кушать, обманывать не стану, но все же не настолько, чтобы умирать, как ты говоришь. До вечера, я надеюсь, мы легко пробудем без еды, а вечером Фу-ин-фу и Петров наверно принесут нам какой-нибудь провизии.
— А. если их схватят или убьют? — сам пугаясь своего вопроса, тихо спросил Катеньев.
— Этого не может случиться, — с жаром поспешила возразить Надежда Ивановна,—я верю, бог посылает нам испытания, но он не допустит нашей гибели.
— Ты верующая? — вдруг совершенно неожиданно и как-то странно спросил Катеньев.
— А ты? — с испугом, в свою очередь, спросила Надежда Ивановна.
Катеньев ничего не ответил.
Прошло несколько минут томительного молчания. Оба сидели, понурив головы, погруженные в свои невеселые мысли.
— Не понимаю, с чего у меня так нога разболелась? — первый прервал молчание Катеньев, глядя на вытянутую перед собой ногу и слегка пошевеливая ею.
— Ты ведь упал, разве не помнишь?
— Упал? — удивился Катеньев.
— Ну да, конечно. Мы шли по карнизу сопки, у тебя закружилась голова, и ты упал вниз, правда, невысоко, но ногой попал на острые камни... Петров и Фу-ин-фу несли тебя несколько верст на руках.
— Вот оно что,—протянул Катеньев,—теперь я понимаю... но как же будет дальше... Я едва ли смогу идти.
— А я думаю, если ты до вечера отдохнешь и хорошенько поешь, то сможешь пройти при нашей помощи несколько верст. Петров говорит, будто тут недалеко уже и казачьи посты стоят... За ночь, наверно, доберемся.
Катеньев с сомнением покачал головой, но ничего не возразил.
Медленно потянулось время, и, по мере того как подходило к полдню, становилось все жарче и жарче. Горячие лучи южного солнца нагревали воздух и камни, от которых пышало зноем, как из печки. Воздух был неподвижен. Ни малейшего дуновения ветерка, ни малейшей прохлады. Жидкий колючий кустарник, лишенный почти листьев, которым были покрыты края оврага, не давал тени и не защищал от палящих лучей солнца. Катеньев чувствовал, как силы оставляют его. Он думал, что с его стороны было ошибкой пускаться в такой тяжелый путь еще больным, но больше всего он негодовал на себя за свой глупый выстрел... Для чего он это сделал? Русского пленника все равно он не спас, его, наверно, прикололи, а себя и всех погубил. Если бы им не пришлось спасаться от японской погони, они не выбились бы так из сил, не пришлось бы бросать мула, провизию... может быть, они уже теперь были бы в русском лагере. Он проклинал себя, и сознание своей вины еще более угнетало его. В благополучный исход он уже не верил, не верил, чтобы Петров и Фу-ин-фу вернулись. Он уже обдумывал, как в последнюю минуту, когда страдания его от голода и жажды истощат последние его силы, он пустит себе пулю в лоб. Он почти примирился с этой мыслью, но его терзала тревога за судьбу невесты... Холодея от ужаса, думал он о страданиях, которые ее ожидают, которых он не в силах ни предотвратить, ни облегчить, но которые он сам навлек на нее. От этих страшных мыслей у него снова начинала кружиться голова и терялось последнее присутствие духа. Минутами ему хотелось кричать, плакать, стонать, и он едва имел силы, чтобы побороть в себе это желание.
А время шло... медленно... тоскливо... безнадежно...
Словно в полусне, тяжелом, кошмарном, сидели оба на дне оврага, неподвижные, безмолвные. Они давно потеряли представление о времени, им казалось, что прошла целая вечность, как они сидят здесь. Слова не сходили с языка, так как ничего утешительного не могли они сказать друг другу. Чувство голода и жажды притупилось и заменилось какой-то, еще никогда ими не испытанной ноющей слабостью. Все внутри их ныло и болело, и вместе с тем они чувствовали, как с каждой минутой остатки сил покидают их. Оба уже не видели, а лежали, беспомощно опустив головы на раскаленные камни. Мало-помалу они дошли до состояния полного равнодушия ко всему... Приди сейчас японцы, они бы, кажется, не имели силы даже испугаться и продолжали бы лежать неподвижные и безучастные к своей дальнейшей судьбе. Минутами у обоих являлось желание скорейшей смерти, лишь бы только она не была мучительна. Если бы можно было заснуть и не просыпаться...
Громкое, отвратительное карканье, раздававшееся около его головы, заставило Катеньева открыть глаза. Он увидел над собой несколько воронов, показавшихся ему чудовищно огромными. Зловещие птицы сидели на краю оврага и, скосив головы, поглядывали вниз немигающими черными блестящими глазами; выше в голубой глубине неба кружилось еще несколько штук, оглашая воздух пронзительным криком. Нечеловеческий, нестерпимый ужас охватил Катеньева. Никогда в жизни не испытывал он такого ужаса... Все его существо как бы разом всколыхнулось. Ему казалось, что он видит перед собой не птиц, а каких-то волшебных чудовищ, каких-то страшных злых духов, прилетевших из другого неведомого мира за его душою... Вне себя от ужаса, он вскочил и с диким воплем простер руки вперед, как бы желая защитить себя и Наденьку от этих адских посетителей. Испуганные вороны разом снялись с места и, махая тяжелыми черными, огромными крыльями, взвились кверху, оглашая воздух негодующими криками.
— Какой ужас! — дрожа всем телом, прошептал Катеньев.
— Они думали, что мы уже умерли, — грустно улыбнулась Надежда Ивановна. — А я ведь спала,— добавила она,— и даже сон видела. Я видела, будто мы дома все — и папа, и мама, и все наши — ужинаем... Я даже кушанье помню. Будто все едят, а мне никак не удается... Только соберусь проглотить кусок чего-нибудь, как меня зовет или мама, или папа, или ты, я подымаю голову, а в эту минуту кто-то кушанье уносит из-под самого моего носа... Такие сны всегда бывают, когда во сне голоден.
— Господи, долго ли мы еще промучимся так, — в отчаянии воскликнул Катеньев, — хоть бы уж смерть скорее!
— Погоди, потерпи немного... Я думаю, скоро уже вечер, смотри — солнце начинает склоняться на ту сторону... Бог даст, скоро вернутся Петров и Фу-ин-фу.
— А ты еще веришь в их возвращение?
— Верю! — твердо ответила Надежда Ивановна.
Наконец наступила долгожданная ночь, а с ней и прохлада, освежившая немного истомленные тела Катеньева и Надежды Ивановны.
Слабый луч надежды снова затеплился в душе Катеньева. Он выполз из оврага и начал чутко прислушиваться, не раздадутся ли где шаги возвращающихся Петрова и Фу-ин-фу, но все ожидания были напрасны. Время шло, а ушедшие не возвращались. Измученный ожиданием, тревогой и упадком сил, Катеньев несколько раз впадал в забытье, сопровождавшееся страшными кошмарными видениями... Под утро он окончательно истомился и приготовился к смерти. Он уже больше ни на что не надеялся, ничего не ждал. У него едва хватило силы вновь сползти на дно оврага и вытянуться во всю длину подле своей невесты. Действительность в его представлении смешалась с фантастическими образами, овладевшими им. Он лежал и тихо стонал, и ему казалось, что это стонет не он, а кто-то другой... Сквозь полубред он видел над собой каких-то черных, страшных демонов, в черных плащах, слышал пронзительные вопли. Иногда ему казалось, что это какие-то огромные птицы с длинными страшными клювами. Он начинал пристально вглядываться в них, и тогда они вдруг уменьшались в своем объеме вдвое, втрое, в десять раз.
— Это вороны, — слабо проносилось в его воспаленном мозгу,— вороны, и больше ничего.
Но через минуту, две птицы вновь принимали чудовищные образы и превращались во что-то нелепое, огромное, черное и нестерпимо страшное...
— Надо пошевелиться,— проносилось вдруг в его сознании,— а то они примут за мертвого и начнут клевать!
Он делал усилие, но ни руки, ни ноги не повиновались ему. Он был словно впаян в землю, на которой лежал, не будучи в силах шевельнуться.
Надежда Ивановна, хотя тоже по временам теряла сознание, как и Катеньев, но все же чувствовала себя несколько бодрее. Она имела еще настолько силы в себе, что время от времени приподнималась и махала на воронов руками, отчего те всякий раз со злобным криком взвивались и отлетали на несколько саженей.
Только благодаря этому они еще не решались броситься на свою добычу.
Не зная, чем облегчить страдания Катеньева, который не переставал тихо и жалобно стонать, Надежда Ивановна клала на его горячий лоб руку и медленно гладила его по голове. Она видела, что он умирает, и в эту минуту не думала о себе. Ночью она несколько раз принималась молиться, жадно ожидая исполнения ее горячих просьб, возвращения Петрова и Фу-ин-фу. Ей казалось, что стоит им вернуться, и все будет хорошо. Но когда ночь сменила вновь яркий, знойный день, она перестала молиться, перестала надеяться... Она поняла, что всему конец, и ждала смерти с тупым отчаянием.
С каждым часом ей становилось все хуже и хуже, голова, словно налитая свинцом, тяжелела, чувства утрачивали свою жизненность. Она с минуты на минуту ждала, что впадет в беспамятство, и тогда жадная стая воронов ринется на них... Теперь ее только и поддерживал еще страх перед воронами. Она напрягала все силы своего духа, чтобы не впасть в беспамятство и удерживать как можно дольше злобных хищников... Время от времени она приближала свое лицо к лицу Катеньева и вглядывалась в его изменившиеся до неузнаваемости черты. Она видела, как на этом милом ей лице начинали бродить предсмертные тени... Стон его становился глуше и невнятней... Несколько раз легкий трепет пробегал по всему его телу. Надежда Ивановна всякий раз ждала, что это последняя борьба жизни с смертью, но ожидания обманывали ее. Катеньев не умирал, хотя с каждой минутой ему делалось все хуже и хуже... Надежда Ивановна давно потеряла всякое представление о времени, было ли еще утро, полдень или вечер, она не знала... Глаза ее ослабели, ухо притупилось. Она чувствовала, что скоро на