станет минута, когда она перестанет и видеть и слышать... Иногда ей начинали чудиться какие-то странные звуки, которых она не могла уяснить себе... Кто-то где-то упорно и назойливо звал ее, но она понимала, что это одно воображение... Тем не менее голос, звавший ее, становился все громче и назойливей. Что-то знакомое было в нем... Она хотела догадаться, чей же этот голос, и не могла... Вдруг крик, протяжный и громкий, раздался совсем близко. Надежда Ивановна вздрогнула и вся затрепетала. Она узнала голос и не поверила своим ушам, она боялась обмануться, боялась, что этот голос только в ее воспаленном воображении, дикая галлюцинация слуха. Как бы то ни было, она решила ответить. Она собрала все свои силы, открыла рот, хотела крикнуть, отозваться, но пересохшее горло не издало звуков... Ужас охватил ее. Их ищут, спасение близко, может быть, всего в нескольких шагах, а она не в состоянии откликнуться... Не дождавшись ответа, могут уйти, оставив их умирать в глубоком овраге, ставшем для них могилой... В порыве отчаяния Надежда Ивановна попыталась выползти из оврага, но не смогла, не было сил.
— Борис! слышишь, нас ищут! зовут! — зашептала она, наклоняясь к Катеньеву и трогая его руками. Она думала пробудить в нем энергию, вызвать в нем прилив к жизни, ждала от него помощи, но он лежал немой и неподвижный, и только медленно блуждающий, бессмысленный взгляд говорил ей, что он еще жив, хотя едва ли сознает, что вокруг него делается.
В эту минуту ее взгляд случайно упал на ручку револьвера, торчащую из кобуры, на поясе Катеньева. Не теряя времени, она схватилась обеими руками за рукоятку, вытащила револьвер и, подняв его над головой, с усилием нажала пальцами обеих рук спуск. Грянул выстрел, другой, третий... Больше у нее не было сил... Она выронила револьвер из рук и, теряя сознание, тяжело упала головой на грудь Катеньева. Почти одновременно с этим у края оврага показалась фигура Петрова, за ним бежал Фу-ин-фу, а далее человек десять солдат, стрелков охотничьей команды.
— Слава богу, наконец-то нашли! — радостно воскликнул Петров, соскакивая в овраг и наклоняясь над бесчувственной Надеждой Ивановной, — Ну, теперь, братцы, живо, на носилки и айда... Прохлаждаться-то нечего.
Только после долгих усилий удалось привести в чувство Катеньева и Надежду Ивановну, но оба были так слабы, что их пришлось немедленно отправить в лазарет... У Катеньева открылись раны, и его через месяц отправили в Россию. Надежда Ивановна поехала с ним. Перед отъездом они щедро наградили Фу-ин-фу. Петрова им повидать не удалось, он находился с своим полком на передовых позициях. Так Катеньеву и Надежде Ивановне и не удалось узнать во всех подробностях, каким образом Петрову удалось разыскать русские войска и привести им на выручку несколько человек команды, добровольно вызвавшихся со страшным риском проникнуть в глубь расположения японских сил, отыскать Катеньева и Надежду Ивановну и благополучно на носилках доставить на русские передовые позиции.
Перед Мукденскими боями Катеньев, поправившись окончательно, вновь вернулся в полк; под Мукденом был снова легко ранен и снова отправлен в лазарет. Тут он случайно узнал, что Петров был убит за несколько дней до начала боев, решивших участь несчастной кампании. Катеньева известие о смерти Петрова сильно поразило. Так и не удалось высказать Петрову, как много и глубоко он ему был благодарен за свое спасение и за спасение того, кто был для Катеньева дороже всего на свете, дороже жизни, дороже всякого личного счастия.
Гордиев узел(Рассказ в письмах)
7-го сентября 1914 года.
Милая Таня!
Мой бесценный друг, мое яркое солнышко, осветившее хмурые сумраки моей жизни, как я счастлив, что получил наконец право называть тебя «моей Таней». Когда говорил тебе «Вы и Татьяна Михайловна», это звучало так сухо, так чопорно, а главное дело, так не гармонировало с теми чувствами, которые я питаю к тебе... Как странно: для сотен тысяч людей война явилась злою разлучницей, а для нас она добрая фея, соединившая наши давно любящие сердца. Зная твой гордо-целломудренный характер, твое отвращение ко всякой лжи и компромиссам с совестью, твое, если позволено будет так выразиться, порабощение себя сознанию долга, я знаю, ты бы предпочла зачахнуть, но не дать своим чувствам свободу вылиться наружу, тем паче нарушить принятую на себя клятву верности мужу, который не стоит твоего ботинка и которого в тайниках своей души ты не только не любишь, но презираешь... Помнишь, Таня, тот дивный вечер, в начале августа прошлого года, когда мы с тобой так неожиданно очутились с глазу на глаз в прекрасном саду Невзоровых, в Павловске? Ты сидела на скамейке и прислушивалась к доносившейся из парка музыке... Я присел подле и залюбовался тобою, одухотворенным выражением твоего лица, твоих дивных, глубоких как ночь глаз, в которых покоится грусть... Мы долго молчали, вслушиваясь в волшебные звуки и переживая свои чувства... О чем ты думала тогда, я не знаю, ты мне тогда этого так и не сказала, а я думал, глядя на тебя: вот женщина, которую я знаю больше года и полюбил с первой встречи, но она, как мраморное изображение богини, холодна и равнодушна, хотя не может не знать, что я обожаю ее, не могу жить без нее, что она в одно и то же время и мое величайшее страдание, и мое счастье, посланное мне на пути судьбою, как бы с целью дразнить меня несбывающимися надеждами... Потом мы разговорились, и я мало-помалу, не удержавшись, высказал тебе все, что тогда думал и чувствовал. Ты терпеливо выслушала меня, как выслушивает ангел в высотах молитвы прижавшегося во прах человека и ничего мне не ответила или почти что ничего... но, с этого дня, я стал замечать в тебе какую-то перемену, ты точно всматривалась в меня, точно взвешивала мои чувства... Ты отлично видела и понимала, что любовь к тебе поглотила все мое существо, что ты для меня явилась вознаграждением за десять долгих лет постылой супружеской жизни, ярким лучом, прорезавшим окруживший меня холод и мрак, свежей струей ветерка, примчавшего ко мне ароматное дыхание ландышей и фиалок с благоухающих весной надежды полей и рощ... Ты видела, как я минутами изнывал подле тебя, подобно обожженному палящим солнцем нищему с пересохшими от жажды губами у наглухо закрытых железных ворот тенистого парка, посреди которого красивый водомет высоко выбрасывает вверх холодную как лед, хрустально-чистую влагу горного потока... Ты видела это, знала, понимала и целый год с жестокостью, на которую способны только такие целомудренные жрицы семейных пенат1, как ты, отталкивала мою любовь... но нет, не всегда отталкивала... Были минуты, когда и ты изнемогала в борьбе с собою, когда твои предрассудки начинали уступать горячим, властным запросам жизни, желаниям доли счастья... ты начинала уже колебаться... но стоило мне протянуть руки, чтобы бережно и осторожно взять в свои объятия как бы с небес склоняющееся к ним счастье, как ты вся вздрагивала, точно разбуженная предостерегающим криком, и испуганно отшатывалась от меня, после чего долго с какою-то особой подозрительностью и недоверием следила за мною, точно я был ночной тать2, покушавшийся взломать замок казнохранилища... Сколько раз за этот год брался я за револьвер, чтобы покончить с собою, не будучи в силах ни уйти от тебя, ни переносить дольше твоего холодно-презрительного тона... Если бы еще твой муж был человек достойный твоей любви, в свою очередь любивший бы тебя горячо и преданно, как ты того заслуживаешь; если бы ты была с ним счастлива, я нашел бы в себе силы сойти с вашего пути и не смущать вашего мирного покоя.. Но я знал, ни ты его, ни он тебя не любите друг друга так, как любят в счастливых супружествах... Ты для него была только красивой любовницей. Совершенно равнодушный к твоей душе, он весьма внимательно относился к покрою твоих выездных платьев, требуя глубоких вырезов, хвастливо обнажая тебя перед восхищающимися взорами друзей и знакомых... Ему безразлично, умна ли ты или нет... Он никогда не давал себе труда прислушаться к твоим речам, но цвет твоего лица, томность глаз и выбор духов обращали на себя его самое серьезное внимание... Он развратник до мозга костей и наивно ни в чем не делает разницы между тобой и своими любовницами... Кстати, недавно в Л. я встретил его в кафе с очень шикарной дамой. Он отрекомендовал ее как жену пленного австрийского офицера-чеха, хлопочущую о пропуске в Россию к мужу, поселенному где-то близ Урала. Дама тоже чешка, и, надо сказать, дьявольски хороша и соблазнительна; справедливость требует сказать, что он, в своем докторском новеньком мундире, во всеоружии, и она, в шикарном венском костюме, представляли из себя настолько красивую пару, что многие невольно обращали на них внимание... Он был радостно оживлен, страшно увлечен своей дамой и, наверно, в своих мыслях так далек от тебя, что, если бы кто-нибудь в эту минуту спросил о твоем здоровье, он бы не сразу сообразил, о ком идет речь... Пишу обо всем этом не из мелочного желания еще раз унизить его в твоих глазах, а чтобы подтвердить, насколько ты была вправе выбросить в окно тетрадь с прописными моралями, мешавшими тебе быть счастливой и дать счастье человеку, обожающему тебя... Но как ты цепко держалась за ее обветшалые страницы!.. Если бы не война и вызванная ею внезапная разлука, ты и до сих пор не рассталась бы с нею, заглушая ее пошлыми сентенциями могущественный голос жизни... Как же мне не благословлять войну, давшую мне такое огромное счастье, как обладание тобою... До мельчайших подробностей помню я тот вечер, ставший счастливейшим вечером всей моей жизни, когда я пришел к тебе в своей походной форме и объявил о своем отъезде на другой день. Ты вдруг побледнела, глаза твои расширились, и я прочел в их бездонной, всегда загадочной глубине выражение страха и горя...
— Как завтра? Почему завтра? — взволнованно спросила ты, и голос твой не был такой, как всегда, ровный и спокойный, он слегка дрожал... О, каким счастием наполнилась моя душа... Не помня себя, я бросился к тебе, взял за обе руки и инстинктивно потянул к себе. Через минуту ты была в моих объятиях и я, как безумный, задыхаясь от великого счастья, осыпал твое плачущее лицо жгучими поцелуями. Ты потребовала, чтобы я отложил свой отъезд на три дня. «Эти три дня мы проведем вместе!»—прошептала ты мне на ухо, бледнея от сдерживаемой страсти... Ах эти три незабываемые дня!.. Я до сих пор живу ими и буду жить до тех пор, пока мы вновь не встретимся. До сих пор обоняю аромат твоих волос, твоего гибкого, оказавшегося таким страстным, тела; упиваюсь жгучими поцелуями воспаленных губ, весь вздрагиваю, вспоминая твой горящий огнем страсти взгляд широко раскрытых, черных как ночь, глубоких как бездна глаз... и вот теперь, лежа на жесткой скамье смрадной галицийской избушки или на ржавых снопах соломы, в глубоких и сырых, как могилы, окопах, я брежу долгими ночами о вихрем мелькнувшем счастье. Я ни о чем другом не могу думать, кроме только о том, что, когда кончится война, я примчусь к тебе и мы вновь переживем с тобою минуты упоительного блаженства... К тому времени мой развод с женою будет окончен, ты тоже, как обещала мне, потребуешь от мужа развода, и мы соединимся с тобою на долгую, долгую, счастливую жизнь. Когда я думаю о том блаженстве, которое меня ожидает, когда ты станешь моей женою, у меня