голова начинает кружиться и сердце замирает в трепетной истоме... Я благословляю войну: свирепая людоедка для других — для меня она добрая волшебница... Какой-то тайный голос шепчет мне, что я не только останусь жив, но не буду даже ранен. Я вернусь цел и невредим, чтобы взять свое счастье от жизни и в твоих объятиях забыть все невзгоды, пережитые мною с другой женщиной, ставшей для меня палачом. Кстати, на днях я получил от нее, от моей жены, письмо, крайне меня изумившее. Я читал и не верил своим глазам. Неужели это она писала? Откуда она взяла такие несвойственные ее черствой душе слова? Неужели это искренно? Я не удержался и показал ее письмо Мише, нашему общему любимцу, незлобивому Мефистофелю, а моему самому близкому закадычному другу, он прочел письмо и молча вернул его мне. Удивленный его молчанием, я спросил:
— Что ты на все это скажешь?
— Скажу,— ответил он,— что ты слепой филин, даже хуже филина, тот не видит света, потому что не может, а ты не хочешь.
Я не совсем понял его притчи и просил объяснить, но он стал отшучиваться и молоть всякий вздор, в духе Мефистофеля в саду Маргариты. Единственно, что я мог понять из всех его намеков, это то, что он на стороне моей жены. Впрочем, ему легко рассуждать, не он прожил с ней целых восемь лет, и не ему пришлось переиспытать все то, что выпало на мою долю. Ко всему этому он не знает тебя так, как знаю я, для него ты только знакомая, он не знает, чем стала ты для меня и какие душевные богатства таятся в тебе вместе с всепожирающей страстью. Он не знает, как бледна, ничтожна, ординарна до серости моя жена по сравнению с тобою. О, если бы он знал!
Перечел свое письмо и сам улыбнулся, как далеко оно от всего того, что меня окружает.
Я пишу это письмо в землянке, устроенной в лесу, позади окопов. То и дело до слуха моего доносятся звуки артиллерийской стрельбы. Звуки эти можно разделить на три части. Короткий далекий звук выстрела, точно откупорили чудовищную бутылку шампанского, затем угрозливо надвигающийся все ближе и ближе свист и шипение летящего снаряда и, наконец, гулкий грохот разрыва, если разрыв близко, да томительно слышен свист и вой шрапнели и глухое гуденье «стакана». Особенно сильное впечатление дают тяжелые снаряды. Тяжелая артиллерия стоит так далеко, что звук ее выстрелов доносится очень глухо, но зато полет снаряда производит жуткое впечатление. Приближение его начинаешь слышать еще издали. Точно колесница мчится по гранитной мостовой, все ближе, ближе... какой-то зловещий свист и вой потрясает воздух, рассекает высоту, секунды тянутся мучительно долго. На первых порах, пока не привыкнешь, всякий снаряд точно летит прямо на тебя. Так и кажется, что вот-вот он, долетев, разорвется нигде в ином месте, как над твоей головой. Надо много выдержки, чтобы выжидать разрыва, не трогаясь с места. Впрочем, это самое благоразумное — никуда не метаться, твердо помня, что от снаряда не ускользнешь, а, напротив, метнувшись зря, скорее под него-то и угодишь. Каждый, кому приходится быть в боях, прежде всего испытывает самого себя, трус он или нет. Для многих это очень мучительный вопрос. Испытал и я это тревожное ощущение и теперь, побывав, как здесь выражаются, «в делах», могу, положа руку на сердце, сказать, что особого страха не испытывал. Главным чувством у меня является любопытство. Я с большим вниманием приглядываюсь ко всему, что кругом меня происходит, слежу за выражением лиц солдат и товарищей в минуты серьезной опасности, присматриваюсь к раненым, стараясь угадать их мысли и ощущения. Не знаю, как будет дальше, но пока война представляет для меня массу интересного. Вот уже с неделю наш полк, оставив коней верстах в трех-четырех отсюда, в селении, занимает окопы на вершинах; на противоположных вершинах укрепились австрийцы. Между нами внизу пролегает живописная долина, местами поросшая лесом, местами открытая, через нее прихотливо извивается, серебрясь на солнце, небольшая речка, беленькие хатки, кажущиеся отсюда игрушечными, робко прячутся в густой, местами начинающей заметно желтеть, зелени. Долина эта, такая красивая и располагающая на вид, служит ареной почти еженощных драм. Как только наступает ночная тьма и с обеих сторон прекращается артиллерийская стрельба, в долину из окопов, с нашей и с их стороны, осторожно, крадучись, спускаются партии разведчиков, или, как их иначе зовут, «охотников». Задача их подобраться незаметно к неприятельским окопам, высмотреть, что делается у неприятеля, а главным образом захватить пленного для допроса. «Раздобыть языка». Для этой цели около полуразрушенных, давно покинутых жителями хаток, в густых, приветливых садиках или в лесной чаще, устраивают засады. Люди подстерегают людей, как охотник зверя. В полумраке дула поднятых ружей, скрытые ветвями, жадно нащупывают темные силуэты неосторожно приближающегося врага. Гремит короткий выстрел, в ответ на который часто в ночной тишине проносится мучительный, испуганный вопль. В ответ гремят торопливые ответные выстрелы, ещё минута, и завязывается частая перестрелка. Иногда полчаса и долее гремят выстрелы, сначала стрельба кипит в долине, затем передается в австрийские окопы, они точно оживают, и по всему их фронту трещит безудержная пальба, участие в которой принимают и пулеметы, начинающие хлопотливо «такать», как лягушки в болоте. Бывает, что какое-нибудь орудие, точно разбуженный тявканьем шавок волкодав, сердито рявкнет раз, другой и опять примолкнет до утра. «Наши» гораздо более выдержаны, чем чересчур «нервные» австрийцы, которым всегда мерещится наступление, обыкновенно ночью из окопов стрельбы не открывают, только часовые, заслышав неприятельскую пальбу, еще зорче начинают вглядываться в ночной мрак, еще чутче настораживают ухо и еще крепче сжимают в руках дуло винтовки. Несмотря на свою нервность и суетливость, австрийцы во время своих разведок оказываются большими ротозеями по сравнению с нашими. Наши разведчики — это настоящие кошки. Ночью видят не хуже, чем днем, а про слух и говорить нечего, прямо что-то невероятное, до чего развит слух у нашего солдата. Пробираясь по густому лесу, они скользят неслышно, как тени, ни одна ветка не треснет под ногою. Западноевропейцу до них так же далеко, как жителю Нью-Йорка до индейца прерий, и немудрено, что австрийцы так их боятся. За неделю, которую мы здесь находимся, наши разведчики не потеряли ни одного человека убитым или взятым в плен, есть человек четыре-пять раненых, да и то легко, а австрийцев захвачено пленными более сорока человек, да не менее того, если не больше, заколото штыками, и заколото молча, внезапно, без крика с их стороны, раненных же выстрелами учесть нельзя, но их не мало. Австрийцы как-то до наивности глупы, наши ловят их изо дня в день на одной и той же ухватке, и они каждый раз, как рыба на удочку, идут на ту же приманку; делается это так: наша партия охотников человек десять-двенадцать, выбирает удобное место для засады и, притаившись, высылает вперед два-три самых отчаянных и расторопных. Те идут вперед и, завидя неприятельских разведчиков, делают вид, будто нечаянно на них наткнулись. Дав торопливый выстрел, наши начинают уходить. Австрийцы бросаются в погоню. Увертываясь как лисица от собак, наши ловко наводят преследователей на засаду и тут мгновенно, точно в землю проваливаются, исчезают из глаз оторопевших австрийцев. Те делают еще несколько неуверенных шагов вперед, раздается легкий свист, и, словно из-под корней дерев, вокруг них вырастают темные фигуры русских стрелков, с наведенными им в головы винтовками в руках. В диком ужасе австрийцы, не думая о сопротивлении, бросают винтовки и подымают руки вверх, более напуганные бросаются на колени или ложатся ничком на землю. Подобрав с земли неприятельские винтовки, охотники гонят австрийцев как стадо баранов в свою сторону. Только теперь, к своему стыду и досаде, опомнившиеся от страха австрийцы нередко убеждаются, что сдались гораздо меньшему числу русских, но стыд не дым — глаза не выест. Они скоро примиряются со своей участью и равнодушно бредут шмыгающей походкой за врагами своего императора, весьма довольные, что все окончилось так для них благополучно. Миша — Мефистофель изрек недавно крылатую истину про австрийцев. По его наблюдениям, они ведут войну фабричным, а мы кустарным способом. Они воюют при помощи усовершенствованных машин всякого рода, технически, а мы личным искусством каждого бойца в отдельности, с помощью ловкости, находчивости, удали. У них бронированные автомобили, аэропланы, ракеты, телефоны и тысяча других приспособлений, у нас меткий глаз, крепкая рука, сметка и «восторг». Действительно, среди младших офицеров и нижних чинов встречается много, если можно так выразиться, «художников войны», не ремесленников, а именно «художников», замечательно изобретательных на всякого рода каверзы врагу и искренно увлекающихся. Забывающие о всякой осторожности и презирающие всякую опасность, эти люди, точно выхваченные из романов Майн-Рида и Фенимора Купера. Своего рода «Следопыты», «Соколиный глаз», «Меткая рука» и т. п. герои прерий и девственных лесов былой Америки. Для них самая опасная разведка — веселая прогулка, а рукопашная схватка — забава, спорт. Этого типа люди убеждены, что если «смотреть в оба», «не зевать», ловко работать руками, то этим для них исключена всякая опасность. Право убивать, вне зависимости от оплошности убитого, они признают только за снарядами и издалека прилетевшими пулями. От снаряда да от шальной пули не убережешься — говорят они — это уже как судьба. Коли суждено застигнуть — застигнет, как не берегись, ничего не поделаешь.
Однако я заболтался. Трудно оторваться от письма, когда я пишу, мне кажется, будто ты где-то тут близко, близко от меня, а когда кончаю письмо и сдам его ординарцу везти в штаб дивизии, где у нас почтовый ящик полевой почты, мне делается тоскливо и я вспоминаю те тысячи верст, которые нас разделяют.
Ну будет, будет. Ординарец уже на коне и ожидает только моего письма, чтобы присоединить его к пачке других писем, посылаемых моими товарищами офицерами и солдатами.