т». Я молчу, а про себя улыбаюсь на его слова. Он не знает того, что знаем мы с тобою, он даже и не подозревает, чем мы стали друг для друга после тех трех счастливых дней, которые ты мне подарила... Разве мыслимо, чтобы ты, после того, что было, могла не писать мне? Конечно же немыслимо. Я знаю, ты пишешь, но, по какой-то роковой случайности, твои письма не доходят, застревая где-нибудь на одной из бесчисленных передаточных контор. Когда я думаю о том, что твое письмо, милое, благоуханное, полное ласки, которое я жду с таким тоскливым нетерпением, в котором заключено все мое счастье, все доступные мне земные радости, лежит, затерянное, в груде других писем, где-нибудь на полке шкафа или на подоконнике неуютной, пыльной, сорной, затхлой конторы, мне его становится жалко почти до слез. Точно оно живое, мыслящее существо, томящееся в неволе, как узник. Всякий раз, когда писарь или ординарец приносят пачку писем для г. г. офицеров, я жадно слежу за пальцами, перебирающими письма... Надеюсь и боюсь надеяться. Когда кто-нибудь передает мне адресованное на мое имя письмо, я жадно смотрю на конверт, но, увы, от других письма доходят, а от тебя все нет и нет... По злой иронии судьбы, письма жены, которые меня нисколько не интересуют и которые я прочитываю единственно от скуки ради и из желания узнать что-нибудь о сыне, доходят исправно. Не пропало, кажется, ни одно... На первые два я ей не отвечал вовсе, а на последнее ответил, и то не ей собственно, а сыну... Написал всего несколько строк... Ах, Таня, как у меня тоскливо на душе и какие мрачные думы лезут в голову... А вдруг «Мефистофель» прав, и ты забыла обо мне и думать... Но нет, нет, этого не может быть... Ты слишком серьезна, ты не способна на минутное увлечение, в твоих глазах любовь не каприз праздной, ищущей острых, пикантных переживаний женщины, а серьезное, почти трагическое чувство... Я гоню зловещие мысли и все приписываю или неаккуратности почты, или неправильности адреса... В этом письме я опять посылаю тебе точный и подробный адрес.
Но не буду надоедать тебе стонами моего израненного сердца, а постараюсь сделать мое письмо по возможности интересным, для этого сообщу тебе новость, произведшую в нашем полку некоторую сенсацию. Среди нас оказалась женщина. Очаровательная девушка, 19 лет, хорошей, состоятельной фамилии, в роли вольноопределяющегося... Но расскажу все по порядку. Вскоре после того, как наш полк перешел границу, к нам явился прехорошенький юноша, вольноопределяющийся, Саша Катенин. Опишу тебе его наружность. Небольшого роста, стройный, с тонко очерченным овалом лица, с большими темно-серыми, иногда кажущимися черными, глазами, полуприкрытыми длинными ресницами, отчего они кажутся еще больше; тонкий, породистый, с едва заметной горбинкой нос, полные яркие губы, скрывающие ряд ослепительно белых, ровных зубов, красиво изогнутые темные брови и слегка вьющиеся темно-русые волосы. Ручки, ножки изящные... Словом, переодетая барышня, да и только... Убежден, что многие так и подумали; но по бумагам, сданным в канцелярию, оказывается юноша Катенин, а когда он сел на коня и мы увидели, как, проезжая мимо кустов, он, практикуясь, рубит ветки, всякие сомнения исчезли, так ловко, крепко, непринужденно сидел он в седле, так умело управлял конем и так искусно, «от сердца», метко рубил довольно толстые сучья, что мог помериться с любым из наших унтер-офицеров. Службу он нес отлично, сам чистил и убирал коня, сам седлал, сам прочищал винтовку и клинок шашки. На походе уставал не больше других, по крайней мере, не показывал виду. Когда же наступило время боев, то к общей симпатии, окружавшей Сашу Катенина, присоединилось и такое же всеобщее уважение, внушенное его храбростью и молодчеством. В окопах, в самые тяжелые минуты, он продолжал быть беззаботным, веселым, мало обращая внимание на рвущиеся снаряды. Только когда подле него кого-нибудь убивало или ранило, на его выразительном, подвижном лице отражалось чувство глубокой жалости и грусти. Он на некоторое время делался задумчив и печален, но потом снова оживлялся. В разъездах или будучи дозорным, он без опаски, смело въезжал в незнакомую деревушку, где за каждым забором могла быть засада. Он часто вызывался в охотники и, по отзывам солдат, был «лихой охотник». Умело подбирался к самым неприятельским окопам и однажды один захватил в плен и привел двух австрийцев. Другой раз в разъезде, наскочив на неприятельский патруль, он зарубил засевшего в кусты австрийца, в тот самый момент, когда тот уже прицелился в начальника разъезда, корнета Инанченко. На прошлой неделе он опять совершил серьезный подвиг, что, однако, и послужило к разоблачению его инкогнито. Дело вышло так: наш разъезд, в котором был за старшего вольноопределяющийся Катенин, произведенный недавно, по получении второго Георгиевского креста, в унтер-офицеры, посланный на связь от нашей дивизии к ополченской бригаде, прибыл туда как раз в то время, когда ополченцы, отбитые австрийцами, отошли, после своей атаки, назад на свои позиции. Царило то лихорадочное возбуждение, которое бывает всегда после боя. Солдаты наперебой повествовали, как «они» шли и уже совсем дошли до «его» окопов, только бы чуть-чуть еще маненько, да и «вдарить», но в это время к «нему» подошло подкрепление, и «ен» как зачал чесать из пулеметов, что страсть и т. д., и т. д., все, что рассказывается в подобных случаях. Катенин, привыкший к подобным рассказам, слушал вполуха, пока одна подробность не возбудила его внимание. Из солдатской болтовни он вдруг узнал, что около австрийских проволочных заграждений остался ротный командир: «Не то убит, не то ранен, бог его знает!»
— Как же вы могли, срамники вы этакие, оставить своего офицера? — вспылил Катенин. Ополченцы сконфузились и стали оправдываться.
— Мы и сами не поймем, как это вышло... Набёгло «его» сразу дюже много, ну, мы, стало быть, значит, правду надо говорить, малость спужались... Не в привычку еще нам. В бою-то мы, почитай, второй раз всего... Мы, стало быть, поднять-то и не поспели, ен так там и остался...
— Ну, это, братцы, вам позор большой, — так этого оставить нельзя, вы должны во что бы то ни стало пойти выручить своего офицера... Кто из вас посмелее да присягу помнит лучше, выходи вперед, я сам с вами пойду... Ну живо, шевелись!.. Один раз умирать-то, не трусь!
Его горячая речь так подействовала на ополченцев, что из рядов вышло сразу человек двадцать.
— Ну ладно, веди, мы готовы, ишь ты шустрый какой! — добродушно посмеивались «дяди».
Катенин, взяв двух драгун из своего разъезда, рассыпал ополченцев в цепь и смело двинулся по указанному направлению. Вскоре австрийцы заметили их и начали стрелять. Приказав ополченцам залечь и вести перестрелку, сам Катенин с двумя драгунами и одним ополченцем, хорошо знавшим место, где упал ротный, пополз дальше. Местность была изрыта канавами и сильно заросшая кустарником. Это обстоятельство облегчало задачу смельчакам. К счастью, офицер был только ранен и за это время успел сам, не за-
меченный австрийцами, отползти от проволочных заграждений и спрятаться в ближайших кустах. Там Катенин и нашел его потерявшим сознание. Быстро сделав ему перевязку, он поднял его и с помощью остальных троих торопливо понес к своим. Австрийцы, заметя удаляющуюся группу, открыли по ней частый огонь. Тогда ополченцы, поднявшись, крикнули «ура»: делая вид, будто собираются броситься в штыки... Австрийцы опять сосредоточили по ним огонь, а тем временем несшие офицера успели добежать со своей ношей до леса, после чего быстро отошли назад и остальные ополченцы, не потеряв ни одного человека.
За этот выдающийся подвиг начальник ополченской дивизии приехал представить Катенина к Георгиевскому кресту первой степени, так как 4-я и 3-я у него уже есть... Это высшая награда, какую можно получить, будучи нижним чином.
Выдача наград произошла третьего дня утром. На этот раз было всего только три награждаемых. Катенин — Георгиевским крестом 1-й степени и двое бывших с ним драгун: один — 3-й, другой — 4-й степени. На раздачу крестов приехал сам командир полка. У нас его очень любят, в нем очень много сердечности и доброжелательства, и, когда он говорит, каждому невольно приходит мысль: «какой это благородный, добрый, душевный человек!» Когда он присутствует на раздаче крестов, он обставляет это большой торжественностью. Награждаемые вызываются на несколько шагов из фронта и становятся лицом к развернутому фронту эскадрона. Подается команда «на караул», и командир полка, при наступившей мертвой тишине, обращается к «героям» с речью и собственноручно прикалывает к их мундирам ленточки крестов, причем каждого из них крепко целует. Наш командир умеет хорошо говорить, с душою, на этот раз его речь была особенно от сердца. Подойдя к Катенину, он выразил ему благодарность сначала от лица службы, а затем от себя, как командир полка, за то, что он с таким достоинством поддержал заслуженную славу полка, явил пример доблести в глазах солдат чужой части, совершил не только воинский, но и христианский подвиг. Катенин, во все время обращенной к нему речи полковника, стоял бледный от волнения, широко открыв глаза, когда же, нацепив ему крест на грудь гимнастерки, полковник с ласковой улыбкой склонился к нему, чтобы поцеловать, как это он всегда делает, поздравляя вновь награждаемых кавалеров, Катенин не выдержал и, забыв правила дисциплины, вдруг крепко обхватил шею полковника, прижался лицом к его груди и зарыдал. Казалось, любящий сын или скорее дочь, прижалась к отцу и выплакивает у него на груди душевное потрясение... Командир полка, в свою очередь, ласково обнял юношу и вполголоса стал его уговаривать успокоиться, но от звука ласкового голоса командира Катенин разрыдался еще сильнее. Вскоре его плач перешел в истерический припадок, и его принуждены были отнести в приемный покой... Вот тут-то все и открылось... Прежде всего выяснилась причина, почему Саша Катенин не выдержал и так неожиданно разрыдался... Оказывается, наш командир полка лицом, фигурой, а больше всего голосом похож на покойного отца Катенина, и, когда он наклонился к нему, чтобы поцеловать, взволнованному всеми предыдущими переживаниями юноше показалось, что это его отец склонился к нему со словами похвалы и одобрения... А он так любил своего отца, так чтит его память... Ах, если бы он был жив и мог видеть и слышать все, что произошло сегодня, все, что было сказано... И неудержимые слезы градом текли по лицу юноши. Затем последовало и другое открытие, когда врач, расстегнув ворот рубахи, захотел послушать сердце возволнованного юноши... Катенин неожиданно покраснел и стремительно вырвался из рук доктора...