Сначала я приведу некоторые соображения о первых шагах этой моей достойной карьеры.
Давайте начнем с моего родного города. Никто в Марселе до сих пор не может забыть историю про акул, разорявших прибрежные бухты. В газетах публиковались письма рыбаков, содержащие описания чудесных спасений от злобных животных. Среди купальщиков распространилась паника, и пляжи от Каталан до Прадо опустели на несколько недель. Муниципальный комитет был расстроен; мэр предположил, совершенно, впрочем, справедливо, что «акулья зараза», скорее всего, пришла с Корсики вслед за кораблем, экипаж которого наверняка выбросил за борт часть испортившегося груза копченого мяса. Муниципальный комитет проголосовал за то, чтобы направить письмо генералу Эспивану де ла Вильебуасне — военное положение тогда еще не было снято — с требованием о проведении вооруженной экспедиции на буксире. Достопочтенный генерал, только и мечтая услужить администрации, которую он сам назначил в милом и дорогом моем родном городе, Смех. Итак, генерал Эспиван, в настоящее время сенатор, отправил тогда сотню хорошо вооруженных солдат, снабженных достаточным количеством боеприпасов, в экспедицию. Спасательное судно покинуло гавань под приветственные клики мэра и депутатов, бухты были тщательнейшим образом изучены во всех направлениях, но солдаты возвратились с пустыми руками: там было не больше акул, чем, например, в этой вот комнате!
Общий смех
Позднее проведенное следствие показало, что все письма с мест, якобы от рыбаков, были подложными. Рыбаков с такими именами никогда не было в упомянутых там населенных пунктах; и, более того, когда все эти письма были собраны вместе, стало очевидным, что они написаны одной и той же рукой. Автора розыгрыша тогда не нашли. А теперь он стоит перед вами. Все это произошло в 1873 г.; мне тогда было девятнадцать лет. Искренне надеюсь, что генерал Эспиван простит мне то, что я однажды нанес своим розыгрышем ущерб его престижу в глазах всего народа. В конце концов, он же закрыл мою газету La Marotte, journal des fous. И вся эта выдумка с акулами была достаточно безобидной местью за это, не правда ли?
Несколько лет спустя я проживал в Женеве, скрываясь от судебного преследования по нескольким обвинениям в связи с моей издательской деятельностью. К тому времени судьбу La Marotte уже успели повторить La Fronde и Le Frondeur. В один прекрасный день весь научный мир был потрясен новым поразительным открытием. Наверное, кое-кто в этой аудитории помнит, в чем было дело: появилось сообщение, что на дне Женевского озера, между Нионом и Коппетом, видели смутные очертания подводного города. О проходящих там поисках постоянно сообщалось в газеты всех четырех концов Европы. Газеты получали также вполне научные комментарии происходящего, основывающиеся на «Записках…» Юлия Цезаря и утверждавшие, что город, скорее всего, был построен во времена римского завоевания, когда озеро было таким узким, что Рона пересекала его поперек, даже не влияя на водные течения в нем самом. Да уж, это открытие наделало повсюду много шума, кроме, конечно, собственно Швейцарии. Жители Ниона и Коппета совершенно не удивлялись, когда постоянно прибывающие в их места все новые и новые туристы просили показать им подводный город. Местные рыбаки наконец начали вывозить на озеро самых настойчивых туристов. На воду лили масло, якобы, чтобы лучше видеть дно, и действительно, многие потом сообщали, что что-то видели…
Общий смех
Ну, там, остатки прямых упорядоченных улиц, перекрестков… откуда мне знать, что еще? Один польский археолог съездил туда и по возвращении, удовлетворенный, написал отчет, в котором утверждал, что умудрился разглядеть на дне некий объект, который совершенно определенно был руинами конной статуи. Институт отправил на озеро двоих своих представителей, но по прибытии на место они немедленно были встречены городскими властями, которые сообщили им, что все сообщения о подводном городе — это простая газетная «утка», и они возвратились назад, к сожалению, так ничего и не увидев.
Подводный город не пережил исследования учеными.
Продолжительный смех
Отец-основатель подводного города на дне Женевского озера, откровенно говоря, для возможно более широкого распространения легенды воспользовался услугами крайне полезного своего помощника — такого же изгнанника, как и он сам, и вряд ли следует отдельно упоминать, что он также уроженец Марселя; это мой друг и коллега Анри Шабрие, ныне проживающий на берегах Сены, как и я. Оба этих анекдота, как и сотни других, которые я также могу вам пересказать, предназначены лишь для того, чтобы доказать вам, что увлечение вашего покорного слуги масштабными, но безобидными, веселыми розыгрышами насчитывает более двадцати лет.
Ну а теперь я перейду к рассказу о самом масштабном розыгрыше в моей жизни. Он заканчивается сегодня и, думаю, является последним, потому что после этого я сомневаюсь, что кто-либо из моих коллег, даже из представителей исландской или патагонской прессы, поверит моему, или кого-либо из моих приятелей, свидетельству о каком бы то ни было невероятном событии.
Голос с места: «Это уж точно!»
Смех
Легко понять, что широкое распространение и слава моих безбожных писаний отнюдь не облегчили мне вхождение в святая святых церкви — меня встретили с огромным недоверием. Однако мне необходимо было проникнуть туда и встретить интерес к себе и уважение, чтобы недоверие ко мне рассеялось, по крайней мере в высших эшелонах, и я мог наконец осуществить свой колоссальный розыгрыш на тему современного дьяволопоклонничества.
Голос: «Отвратительно! И не стыдно признаваться в таком жульничестве?!»
Для того, чтобы добиться установленной перед собой цели, было нужно, совершенно необходимо, чтобы о моей тайне не знал никто, даже самые близкие друзья, даже моя жена, по крайней мере вначале. Лучше уж было казаться знакомым немного сдвинувшимся. Один лишь прокол мог похоронить всю идею. Ставки в моей игре были высоки, потому что я играл с очень сильным соперником.
Голос: «Да уж!»
Напротив, ненависть одних, печальное раздражение других были моими главными козырями, потому что я ожидал, что в первые годы буду находиться под неусыпным наблюдением. Как бы то ни было, моим старым друзьям нелишне будет напомнить о некоторых звоночках, которые не зря прозвенели для них тогда.
Например, после публикации письма, в котором я отрекался от всех своих прежних безбожных писаний, парижская группа членов Антиклерикальной лиги созвала Общую ассамблею, которая проголосовала за мое исключение. Делегаты с удивлением встретили меня там, потому что не думали, что я явлюсь; мое появление там действительно было поразительно и необъяснимо, потому что я не собирался оправдываться перед членами Лиги и не пытался вступить с ними в дискуссию, чтобы переубедить, как сделал бы на моем месте вновь обращенный, пылая рвением неофита. Нет! Я пришел на это собрание, заявив, что пришел попрощаться, — хотя оставил их уже более трех месяцев назад! — но в действительности, чтобы, улучив момент, сказать то, о чем мог бы напомнить им потом, когда придет время. Большинство членов этой Лиги были моими друзьями. Некоторые из них плакали, и я был этим очень тронут…
Журналист-католик: «Тронуты? Вы? Да бросьте! Вы над ними издевались, как сейчас — над нами!»
Уверяю вас, уход от них дался мне нелегко. Но думайте как хотите. Хоть я и был уязвлен, я оставался спокоен в самую жестокую бурю: обратитесь к газетам того времени.
Закрывая собрание, президент Лиги предложил следующую резолюцию, за принятие которой делегаты проголосовали единогласно:
«Принимая во внимание, что человек по имени Габриэль Жоган-Пажес, также известный под именем Лео Таксиль, один из основателей Антиклерикальной лиги, отрекся от принципов, за которые ранее выступал, предал идею свободомыслия и всех своих соратников-атеистов, члены Лиги — участники собрания 27 июля 1885 г., отказавшись принять во внимание мотивы такого недостойного поступка человека, известного под именем Лео Таксиль, исключают его из Антиклерикальной лиги как предателя и ренегата».
Я тогда возразил по поводу одного, только одного слова во всей резолюции. Предполагая, что некоторые из моих старых друзей по Лиге, присутствовавших на собрании в июле 1885 г., присутствуют также и сегодня в этом зале, я осмелюсь напомнить им формулировку своего протеста. Я вполне спокойно и мирно сказал: «Друзья мои, я принимаю эту резолюцию за исключением одного только слова». Президент прервал меня возгласом: «Какая наглость!» Но я спокойно продолжал: «Вы имеете право утверждать, что я ренегат, потому что всего лишь четыре дня назад я опубликовал письмо, в котором я открыто отказываюсь и отрекаюсь от всех своих писаний, направленных против религии. Однако я попросил бы вас вычеркнуть из резолюции слово “предатель”, которое в моем случае неприменимо; в том, что я предпринимаю сейчас, нет и тени предательства. То, что я вам здесь и сейчас говорю, вы не можете понять, но поймете позже». Я не хотел делать чересчур большое ударение на последнем предложении, потому что не мог позволить им что-либо заподозрить. Но я сказал это достаточно четко и ясно, чтобы эта моя фраза запала им в память, хотя толковать ее, конечно, можно было по-разному.
И когда мне представилась возможность опубликовать отчет об этом собрании, я осмотрительно пропустил это свое заявление, которое могло бы заставить возможных читателей насторожиться.
Второй факт. Между тем днем в апреле, когда я пришел к священнику и сообщил ему о своем обращении, и днем собрания, исключившего меня из рядов вольнодумцев, в Риме прошел Антиклерикальный конгресс, одним из организаторов которого являлся я. Не было ничего легче для меня, чем совершенно дезорганизовать его работу и привести к полному провалу. Проходил тот конгресс в первых числах июня. Все члены Лиги полагали в то время, что я отдавал все свои силы без остатка во имя его успеха; и действительно, только похороны Виктора Гюго, совпавшие по времени с конгрессом, сумели отвлечь от него общественное мнение.