Позже, когда выяснилось, что с апреля я снова увижусь со священниками, многие говорили и писали в прессе, что я ездил в Рим только для того, чтобы обсудить условия своего предательства и был тайно принят в Ватикане. В мою биографию даже включали факт получения там некоей крупной суммы, писали, что это был миллион.
Смех.
Я ничего не ответил, потому что мне было все равно и потому что я сам внутренне смеялся над этими обвинениями.
Но сегодня я с полным правом заявляю, что все было совершенно иначе. Среди гостей сегодня присутствует один мой старый приятель, который тогда сопровождал меня повсюду в этом путешествии и ни на минуту не оставлял одного. Он присутствует здесь и не оспорит того, что я скажу. Хоть раз он оставил меня одного? Хоть раз покинул ли я его, чтобы сделать что-то что могло вызвать подозрения? Нет.
И это еще не все. Во время той же самой поездки, уже на пути обратно, во Францию, мы остановились в Генуе. И я настоял на необходимости посетить кое-кого, с кем меня связывали дружеские узы, а именно генерала Канцио-Гарибальди — зятя Гарибальди. Во время встречи с ним меня сопровождал тот самый приятель, о котором я только что говорил, и еще один, который тоже жив и здоров, а именно доктор Бодон, недавно избранный депутатом от Бове. Оба они могут засвидетельствовать, что во время встречи я на минутку отошел в сторону вместе с Канцио. А Канцио может засвидетельствовать, что я ему сказал тогда: «Дорогой Канцио, должен Вам сказать, но только это строго между нами, что очень скоро я окажусь в центре огромного общественного скандала. Ничему не удивляйтесь и верьте мне». Более я ничего ему не сказал, а позже даже боялся, что и так сказал слишком много. В последующие два-три года Канцио, несмотря на публичный разрыв отношений со мной, посылал мне поздравительные открытки на Новый год. Потом, видимо, полагая, что обещанное мной откладывается на неопределенный срок, он перестал появляться в какой-бы то ни было форме в моей жизни.
И наконец один из моих бывших коллег, испытывавший ко мне большую симпатию, продолжал видеться со мной, несмотря ни на что. Он уже умер, его звали Альфред Полон, мировой судья.
Голос: «Он уже умер и не возразит вам!»
Подождите, пожалуйста. Я знаю, что, будучи человеком проницательным и постоянно наблюдая за мной, он понял, что я просто дурю людям головы.
Смешанная реакция. Голос: «Так вы обманывали католиков и гордитесь этим?! Какой скандал!..»
Полон, мой бывший коллега, не разорвавший со мной отношений, часто порывался защищать меня, что мне, откровенно говоря, только мешало. Одному из моих друзей он говорил: «Лео трудно поймать на слове. Сначала я думал, что он тронулся, но потом, когда я возобновил отношения с ним, я увидел, что он, наоборот, в совершенно здравом уме и твердой памяти. Я этого не понимаю, но что-то мне говорит, что он еще душой и умом с нами, я это чувствую. Я никогда не затрагиваю религиозные вопросы в разговорах с ним, потому что вижу, что он не собирается вынимать кота из мешка, но я бы жизнь свою прозакладывал, что он не работает на попов; однажды он всех нас весьма удивит…»
Альфред Полон сам не может засвидетельствовать то, что он понял тогда, но он говорил об этом многим своим знакомым. И если таковые присутствуют в этом зале сегодня, я спрашиваю их: правда ли, что, говоря обо мне, Полон так выражал свои мысли?
Голоса с мест: «Правда! Правда!» Давайте собственно перейдем к рассказу о розыгрыше, об этом смешном и в высшей степени назидательном розыгрыше. В высших церковных эшелонах не поверили доброму простодушному священнику, которому я поведал, как был обращен перстом Господним, подобно Савлу на пути в Дамаск. «Этот волк в овечьей шкуре очень подозрителен», — подумали большие церковные шишки.
Смех
Посему было решено, что на следующий день после публикации моего письма об отречении от своих писаний меня отвезут на некоторое время в маленький пансион преподобных отцов-иезуитов, где обо мне будет заботиться назначенный специально для этой цели ведущий специалист по копанию в душах и наставлению их на путь истинный. Выбрать такого было непросто. Мне пришлось ждать целую неделю назначения достаточно компетентного для меня специалиста. Он оказался бывшим армейским капелланом, ставшим иезуитом, и это был хитрец из хитрецов! Его мнение было очень весомо.
Ох и в тяжкую игру мы с ним задумали играть!.. Как вспомню — сразу голова болит. Помимо прочего, дорогой духовный руководитель заставил меня заниматься духовными упражнениями по Святому Игнатию. Я мало что в них понял, но по крайней мере обязан был пролистать их, чтобы создалось впечатление, что я глубоко проник в эти невероятные размышления. Не то было время, чтобы позволить себя поймать. Полное покаяние привело меня к полной и окончательной победе. Оно заняло не менее трех дней.
Продолжительный смех
И в конце я нанес последний, сокрушительный удар.
Я все сказал о том и о сем, да практически обо всем, но мой партнер по игре заподозрил, что я скрываю и еще какой-то смертный грех, очень-очень большой, в котором не могу признаться, грех, открыть который мне гораздо тяжелее, чем сознаться в тысячах и тысячах богохульств. Но наконец он должен был открыться, этот ужасный грех.
Дамы и господа, мне нет нужды испытывать ваше терпение так же долго, как его: грех мой состоял в убийстве, первоклассном убийстве, наверное, самом отчаянном и страшном убийстве. Нет, я не убивал целые семьи, но даже не будучи Тропманном или Дюмоларом, я вполне заслуживал гильотины, откройся это преступление кому бы то ни было.
Я взял на себя труд изучить по газетам сообщения о людях, пропавших без вести за три года до этого, и придумал на их основе небольшую сказочку. Однако преподобный отец не позволил мне рассказать ему ее до конца и со всеми подробностями. Он и так подозревал меня в совершении ужаснейших кощунств и преступлений, но я сумел удивить даже его: он никак не рассчитывал увидеть перед собой коленопреклоненного убийцу.
Смех
Как только первые слова признания слетели с моих губ, преподобный отец буквально отскочил в сторону. Ах вот как! Теперь он понимал мое смущение, мою зажатость, мое обыкновение так подробно обсуждать казалось бы совершенно незначительные детали… А как жег меня стыд, когда я признался в своем преступлении! Мне было не только стыдно, я был обескуражен, подавлен, напуган… В моей истории фигурировала вдова одной из жертв, и преподобный отец взял с меня обещание, что я впредь буду тайно выплачивать вспомоществование этой вдове. Он и слышать не желал никаких имен, но только хотел выяснить, убивал я по умыслу и расчету или без оных. После длительных запирательств я наконец пал под гнетом стыда и признал существование умысла.
Священник: «То, что вы сейчас делаете, отвратительно, мсье!»
Голос: «В наказание ни один священник более не примет вашей исповеди. Вы последний подонок!»
Волнение в зале
Голос: «Все священники должны сейчас просто встать и выйти!»
Аббат Гарнье: «Нет! Мы должны выслушать этого негодяя до конца».
Часть слушателей встает и выходит
Выйдете вы или останетесь, теперь уже все равно. Я продолжаю.
Я должен выразить свое истинное почтение этому достойному отцу-иезуиту. С законом у меня никогда после этого не было проблем. То есть, таким образом, мой розыгрыш помог мне проверить строгость соблюдения тайны исповеди. Если я когда-нибудь поведаю историю этих двенадцати лет во всех подробностях, я сделаю это точно так же, как сегодня, беспристрастно и спокойно, аббат Гарнье!
Одобрительный гул
На этом этапе я посчитал, что одержал первую победу в начале кампании. Кто бы ни сказал преподобному отцу в тот момент, что я не настоящий обращенный, всякий получил бы с его стороны самую суровую отповедь.
Смех
В мои планы не входило торопиться с посещением Верховного Понтифика. Однако мое признание в совершенном убийстве имело фантастический успех, хотя надзиратель за моим уединением в Кламарте и сохранил его в тайне. И действительно, единственное, что он мог сказать своим начальникам, доверившим ему исследование глубин моей души, было: «Лео Таксиль? Я ручаюсь за него!»
Итак, раз недоверие Ватикана ко мне рассеялось, как мне было заслужить его доверие и одобрение, дабы довести свой розыгрыш до желаемых высот? Чтобы осуществить к вящей своей радости эту мечту, я должен был заслужить одобрение Святого Престола в рамках претворения в жизнь планов церкви. Эта часть моего плана была разработана еще до начала его осуществления, как только мне пришла в голову мысль заняться историей католицизма.
За год до описываемых событий Верховный Понтифик прославился энцикликой Humanum Genus, которая полностью соответствовала давно укоренившейся в умах воинствующих католиков идее. Гамбетта сказал: «Клерикализм — вот наш враг!» Церковь возразила: «Настоящий враг — масонство!» Соответственно, клевеща на масонство, мне было удобнее всего заложить фундамент колоссального розыгрыша, невыразимую радость от осуществления которого я уже заранее смаковал в глубине души.
Сначала франкмасоны буквально взбесились; они и не предполагали, что терпеливо подготовленное завершение розыгрыша потонет во всемирном взрыве хохота. Они-то думали, что я с церковью навсегда. Они говорили и повторяли снова и снова, что я таким образом мщу за то, что меня исключили из ложи в 1881 г. Эта история хорошо известна; она ни в коей мере не порочит меня и является следствием небольшого скандала, вызванного двоими людьми, которые с тех пор пропали, причем при достаточно плачевных обстоятельствах.
Нет! Я не мстил — я развлекался. И если сейчас кто-нибудь возьмется анализировать обстоятельства той кампании в прессе, даже масоны, наиболее враждебно настроенные по отношению ко мне, им придется признать, что я никому не навредил. Я даже берусь утверждать, что оказал значительную услугу французскому франкмасонству.