Только самодержавное государство в своей старой форме хотело дополнить и ускорить этот вековой естественный процесс крутыми попытками насильственной ассимиляции. Оно лишь вызвало этим дух сопротивления, упорную борьбу и ускоренный рост нерусского национального сознания.
Демократическая республика вернет русскому культурному влиянию на другие народности этот прежний добровольный характер, а русскому государству – экономическое и политическое единство территории.
Федерализм уничтожит сепаратизм и впервые откроет путь к созданию единой государственной «нации». Принадлежностью к ней будут дорожить потому, что она одинаково прострет свой покров над гражданами всех национальностей и религий, возвысит экономическую производительность и усилит общенародную мощь.
Международное признание и республика
Наконец, говорят – или говорили прежде – что монархия легче получит международное признание и будет пользоваться большим международным весом.
Говорящие это не уясняют себе, что теперь уже не то время, когда международная политика делалась при помощи династических связей. Бессилие иностранных родственников оказать помощь в беде Николаю II лучше всего освещает эту новую международную обстановку.
Есть, конечно, державы, которые спекулируют на слабости России. Но никто не связывает этой слабости с республиканской формой правления. Напротив, попытки признания власти белых генералов показали иностранцам, что в России власть, которая пробует опереться на старую государственную идеологию, не может быть сильной. И восстановление монархии, вероятно, сопровождалось бы среди цивилизованных народов опасением перед новыми конфликтами с народом.
Применение старой тактики «сильной» власти внутри страны наверное вызвало бы возмущение цивилизованного общественного мнения и помешало бы установлению добрых отношений с Россией.
Наоборот, установление демократической республики показало бы миру, что послереволюционная Россия пошла по тому же пути, как и послереволюционная Европа; оно дало бы гарантию мира и создало бы живейшие симпатии к новой, молодой России среди всего, что есть прогрессивного в мире.
В особенности положительно проявилось бы сочувствие Соединенных Штатов, которые не теряли уважения к русскому народу, помогали ему в его бедствиях и уже теперь готовы узнавать в России многие черты своей собственной истории.
Английская монархия или китайская республика?
Разумеется, между сторонниками возвращения в прошлое есть и более благоразумные, для которых старый строй не является последним словом русской истории, а возвращение к старой самодержавной формуле гр. Уварова не является последним словом монархии.
Мысль людей, понимающих нелепость легитимизма, но не привыкших мыслить Россию как республику, ищет часто среднего решения. Их возражения против республики и их предпочтение монархии находят себе выражение в характерной фразе, которая стала ходячей. «Лучше английская монархия, чем китайская республика». Разумеется, лучше. Но какое отношение имеет это к русской монархии или республике? Если бы можно было примерить и надеть на Россию любой политический костюм, то дело было бы очень легко и просто. Оно трудно потому, что историческая и реальная обстановка очень ограничивает выбор для каждой страны, в том числе и для России.
Парламентарная монархия, веками выросшая на английской почве, не может быть пересажена без перемен на любую другую почву. Английская сложная система сил и противовесов образовалась в результате очень долгого опыта практики свободных политических учреждений; она выросла в стране крупного землевладения и капитала, в среде, где всякая новизна должна облечься для своего осуществления в формы старой правовой традиции. У нас нет этой традиции, нет вековой практики свободных учреждений и нет – в особенности после революции – вполне организованных социальных сил, могущих не только законом, но и фактом ограничить волю монарха.
Правда, парламентарная монархия и без специфических британских особенностей была пересажена в другие страны Европы. И там, куда она была пересажена и где привилась, как в Бельгии, Дании, Швеции и Норвегии, там институт монархической власти продолжает существовать. По отношению к этим странам, конечно, можно утверждать, что монархия и республика безразличны, раз они гарантируют демократический строй и правильное выражение народной воли. Но ведь это безразличие есть последствие того, что в истинно-парламентарной монархии власть короля может стать слабее власти республиканского президента.
Там же, где монархия сохранила черты вотчинного происхождения и религиозной санкции, черты средневековья, как, например, в дореволюционной Германии, там никак нельзя сказать, что монархическую власть легко обновить и уместить рядом с парламентаризмом. Историческое преобладание этой власти в таких странах слишком велико, чтобы рядом с собой она могла терпеть другие органы народного верховенства. Поэтому-то такая власть и не шла добровольно на введение парламентаризма; поэтому она не могла застраховать себя на случай переворота и поэтому в такого рода странах переход от вотчинной монархии прямо к республике оказался несравненно более легок, чем переход к парламентарной монархии.
Итак, для России у нас нет выбора. Сказать, что для России вы предпочитаете монархию, но под условием, чтобы она была парламентарной, значит не дать никакого решения. Политические программы нельзя строить на личных вкусах и на предположениях, имеющих явно неосуществимый характер.
Сторонники возвращения неограниченной власти монарха прекрасно понимают фантастичность и отвлеченность этой промежуточной позиции. Потому они и терпят снисходительно, до времени в своей среде конституционных и парламентарных Маниловых. Не представляя серьезных конкурентов, эти мечтатели до поры до времени выгодно прикрывают их абсолютистскую наготу.
Идея «народного царя»
Есть другой выход, который предпочитают более умные, опытные и последовательные демагоги монархизма. Они тоже понимают, что как-нибудь надо примирить монархию с духом современности – духом революции. Они находят способ примирения – в возрождении идеи демократического царя.
На первый взгляд может показаться, что именно в России, где царская власть никогда не была ограничена юридически закрепленными правами сословий, легче, чем в других местах, построить на этом прошлом введение демократической монархии. Нам говорят: у нас все не так, как на Западе: не было феодалов, не было сословной монархии. Отчего бы не взять народного царя прямо из нашего прошлого? Ни с «конституцией», ни с «парламентаризмом» – ни с какими европейскими «шаблонами» такая монархия не будет иметь ничего общего. Но в ней все же как будто есть нечто от верховенства народной воли.
Стоит немного остановиться на этом ряде мыслей, соблазнительных для людей мало подготовленных, чтобы показать их несостоятельность. Разница нашей истории от западноевропейской существует, конечно. Но она не идет так далеко, чтобы изменилась последовательность самых ступеней развития. Те же явления, через которые прошел Запад, были и у нас, только в измененных и ослабленных формах. Наше служилое сословие не вышло из феодализма, по-западному, а из государева пожалования, по-восточному. Но оно все же превратилось в «благородное дворянство» при содействии монархии и в прямом союзе с нею. Была и крестьянская «крепость», принявшая все черты личной неволи.
Русская государственная власть при своей бесформенности не могла устранить этих явлений. Она, напротив, только обострила их, так как дала им возможность развиться без надлежащего воздействия государственного контроля. При этих условиях трудно говорить о демократичности старой монархии. А принимая во внимание ее вотчинный характер, сохранившийся дольше и ярче, чем где бы то ни было, невозможно и мечтать о переодевании старого самодержавия непосредственно из русского средневекового костюма в новый демократический.
Русская царская власть и демократическая империя, примеры которой имеются в новой истории, суть две разные исторические формации. Они отделены друг от друга веками. Они еще более различны, чем французская легитимная монархия и империя Наполеона.
Царь и «Бонапарт»
В сочинении греческого философа Аристотеля «Политика» имеется место, в котором чрезвычайно ярко и точно проведена граница между этими двумя политическими формациями. Их различие вполне уже выяснилось в древние времена. Средневековый король и послереволюционный «император» соответствуют в древней Греции старинному «царю» и новому демократическому «тирану» (в греческом смысле это означало неограниченного властителя, а не непременно жестокого правителя).
«Царская власть, – говорит Аристотель, – учреждается для защиты лучших классов (военного сословия) против народа, и царь назначается из членов лучших классов, тогда как тиран берется из народной массы, чтобы действовать против дворянства и защищать народ от их обид… Почти всегда тираны были прежними демагогами и приобрели доверие народа нападками на дворянство».
Как видим, и «царь», и «тиран» преследуют цель сохранения социального мира при классовой борьбе. Но «царь» сохраняет этот мир в интересах дворянства, делая народу необходимые уступки, а «тиран» (конечно, «благоразумный») сохраняет мир в интересах народа, делая неизбежные уступки высшим сословиям.
Царь старинного вида, легитимный («законный») монарх, союзник знати, очевидно, совсем не у места после революции, в которой народ одержал победу. Но, быть может, возможен демократический глава, «тиран» или, по-современному, Бонапарт, «император» послереволюционной Франции или «цезарь» послереспубликанского Рима?
Этот путь бонапартизма, быть может, и открывал бы нашим монархистам кое-какие перспективы. Но беда в том, что такой исход вовсе не соответствует их личным и классовым интересам. Легитимная монархия нужна этим людям, как было нужно эмигрантам Французской революции царствование Людовика XVIII. Иначе откуда они получат свои миллиарды за потерянные земли? Вот почему наши монархисты вовсе не стремятся получить Наполеона и были бы довольны Людовиком XVIII.