НЕБО АРМАГЕДДОНА
Тут дьявол с Богом борется,
а поле битвы —
сердца людей.
Глава одиннадцатая
«…Я полюбил тебя зимой. Шуба падает на ковёр, а там, под шубой, — шёлк. Так падает чайка в волны, так падают ливни в травы, так твои волосы закрывают мне лицо, день превращая в ночь. Так твой полушёпот заглушает шум улиц. Где многолюдье? В моих ушах лишь шелест твоего дыхания. О, эта беспощадная ясность взгляда и непорочность мысли! Речь умолкает, и пожар в сердце.
Мария, как узнать себя в тебе? Ужас потерять и счастье увидеть радость в твоих глазах! Две жизни — до тебя и теперь. И календарь лениво переворачивает листы прикосновениями твоих ладоней. Разве осталось небо? Разве есть ещё солнце и планеты? Всё ушло, потеряло смысл, растворилось. Бог, обращённый в плоть, ты что-то говорил о любви?
Яркий белый цвет, свежее полотно, много полотняного цвета, чудо осязания, белый цвет в моих руках. И красный. Холодное полотно и красная струя, горячий поток. Благодатная боль, изломанные руки, горящие запястья. Тупое, глухое, в басовом тембре сердце. Жизнь после смерти, жизнь после жизни — и я всё это знаю, твоими устами. О, Мария, теперь мы должны молчать.
Саванна, прерия, обезумевшие дикие стада — пора львиной охоты. Шипящая капля влаги в раскаленном песке, знойный змеиный путь, запечатленный след. Оазис, мираж, недоступная прохлада, золотой блеск океана, волны, вода, раковина морская. И лунная дорожка ведет к твоему горизонту. Сон, забвение — и всё напрасно. Мария, как ты теперь?
Твой лунный лик постоянен, но он открывается взору постепенно, не сразу. О, женщина, море, хищная стихия! Просящая любви и упивающаяся любовью. Буйная, трагическая, опасная — любовь бездны. Мягкая, тихая. О, эта страсть ночных приливов! Чувственная, роковая, поглощающая в себя, ты подкрадывалась тихо, нежно, осторожно, успокаивала ласковым шёпотом, мягкой пеной, свежестью запахов, дрожью прикосновений, звала, влекла к себе и не отпускала. Но, однажды похитив, выпивала всю душу, трепала, била об утесы, пока не растворила в себе совсем. Потом, проглотив, выбрасывала куски одежды на далекий берег. Но даже когда швыряла по сторонам, рвала на части, оторопевший и ужаснувшийся, я упивался твоей жадной душой, твоей красотой, твоей страстью. И это момент всеохватного счастья. Не восторга, не блаженства, не удовольствия, нет, а из самой глубины, всем существом, всей душой, телом, духом, умом…
Помнишь наш последний июнь на даче? Вечер уже совсем темный, сад, пряный запах, кружится голова. Закатные часы, я сижу в кресле на веранде, небо бледно-красное. Луга, леса вдалеке, птицы, совсем легкий воздух, мы пьем чай с лимоном, вокруг нас цветы. Кто-то чуть в стороне тихонько настраивает гитару. Цикады, ночные сверчки, ночные запахи. Я подумал тогда, что хочу, чтоб так было всегда, такая благодать… А утром над землей поднимался пар. Вдали едва слышался хлыст пастуха, соловьи ещё не затихли. Земля, громыхающая тяжким вращением, входила в новый день. Я всё это помню — в тот день остановилось время…»
Гедройц осторожно переворачивал пожелтевшие бумажные страницы. Письмо, которое он читал, было сложено вчетверо, почерк крупный и разборчивый, фиолетовые чернила в отдельных местах размыты. От жухлой размягченной временем бумаги пахло лекарствами. Он спросил:
— Значит, это ваше последнее письмо?
— Да, его мне переслали обратно, адресат не был найден.
— Что же случилось с Марией тогда, святой отец?
— Я не знаю. Мне так и не удалось ничего выяснить о ней. Дом, где мы жили, был разгромлен и разграблен. Если бы она была жива, то, конечно, нашла бы меня. Я для этого всё сделал тогда ещё, сразу как демобилизовался. Потом я стал отшельником.
— Могу представить, как вам было тяжело…
— Это было невыносимо. Во мне всё тогда было смешано: ужас неизвестности, осознание потери и мучительная надежда. Я сразу постарел на целую жизнь.
— Как же вы преодолели всё это, святой отец? — вздохнул Гедройц.
— Только верой одной. Если бы молитва не укрепляла меня, я бы не выдержал этой потери. Только верой в Бога. После того чуда, о котором я рассказал тебе, когда я вдруг воскрес в кургане из мертвых, я чувствовал свой долг перед Господом. Я должен был осуществить своё служение. И я его, как могу, осуществляю. Утешение мне было в том, что я понял: нет человеку совсем смерти. Теперь я это точно знаю. И жду встречи.
Старец Иосиф сидел в кресле на крыльце дома, повернувшись лицом к Волге. Вокруг него расставлены иконы, свечи, книги. Он оказался таким, каким Гедройц и рисовал его в своем воображении: глубокие морщины, редкие серебристые волосы, длинная гладкая борода, чистый полотняный хитон. Он был очень стар, но вовсе не немощен. В осанке этого человека не было сутулости, и его чело устремлено вверх. Взгляд полуприкрытых серых глаз был сосредоточен, но мягок. Казалось, он видит собеседника насквозь, все его тайные мысли и переживания, его прошлое и будущее. Но в таком проникновении в чужую душу не было никакого насилия. Сам облик старца завораживал полной безмятежностью и добротой. Что-то от знаменитых кавказских долгожителей было в его образе. Он произносил слова тихо, уверенно и нараспев:
— Я рад, что ты пришёл ко мне. После того, что ты рассказал о своём пребывании в Сталинграде, ты, должно быть, утомлён. Всё благополучно закончилось, директор музея арестован, ты можешь успокоиться. Но у тебя опустошённый вид. Чем ты опечален?
— Святой отец, мне нехорошо. И вокруг меня всё нехорошо… Я даже не свои приключения имею в виду.
— Что же расстроило тебя в моём городе?
— Я не знаю. Тяжело мне здесь. И народ здесь… тяжелый. Когда вижу людей, их судьбы, сердце отягощается тоскою. Озлобленность и отчаяние в глазах. Хотя ко мне все добры…
— Люди здесь разные, как и повсюду. Один обидит, другой из беды спасёт. Сегодня добрые, завтра озлобленные. С чем к человеку придешь, тем он тебя и встретит. Недоверие породит недоверие, и ложь породит только ложь. Тебе же тяжело здесь, потому что ты пришел в мой город с открытой душой. Ты уехал из Москвы и увидел жизнь людей как она есть, без игры и обмана. И это потрясло тебя. Твое смятение понятно, но к чему оно? Когда глаза замутились, то кажется, что всё смешалось, и нет порядка, и всё потеряно. Но это так только для мутных глаз. А на деле порядок не менялся, закон для всех один, и судьба для всех одна.
— О чем вы говорите, святой отец, о каком законе? — спросил Гедройц.
— Я говорю, что никто не избежит своей участи, и каждый получит по делам своим. Каждое злодейство будет наказано, каждый убийца и вор получит воздаяние, скупой потеряет, гордец будет унижен. И единственный выход в покаянии. Разве ты этого не знал? — он устало закрыл глаза.
Размеренная речь старца успокаивала Гедройца, от простых слов становилось уютнее и теплее. Он проникался всё большим доверием к Иосифу. Ему хотелось, чтобы старец говорил ещё и ещё. Иосиф одной рукой медленно разглаживал бороду, другой же перебирал четки. А потом вновь посмотрел на Андрея:
— Это хорошо, что ты приехал сюда. Ты должен был увидеть этот город и этих людей, чтобы что-то понять, и твое пребывание здесь ещё не завершено…
— Но за что мне такая тоска на сердце, почему сам воздух здешний душит меня? — сдавленным голосом спросил Гедройц.
Старец отвечал:
— Да, тебе у нас стало не по себе. Это значит, что твоя совесть помнит о вине, которую надо искупить.
— Но что я должен искупить, святой отец? Я не преступник, я стараюсь жить, не принося вреда людям, — не понимал Андрей.
— Но много ли ты сделал добра? Да и главное не в этом. Ты забыл, что отвечаешь не только за себя. Ты за всю свою землю в ответе, за всех своих предков, за весь свой род. И теперь ты проживаешь безобидную, но бессмысленную жизнь. И ты, конечно, не один так живешь. Множество таких, как ты, почти все теперь, — тихо произнёс Иосиф, — забыли доброту и любовь, заботятся только о своей пользе. Да хоть бы они и в этом что-нибудь понимали! Каждый норовит обмануть, перехитрить, унизить другого, думая самому остаться в прибытке. А ведь именно поступок, совершенный по совести, всегда приводит к наибольшей пользе и прибытку!
Старец немного помолчал, а потом продолжил:
— Поверь мне, тебе есть что искупить. Послушай мою историю. Это притча из далёких времен. В одном поселении жил юноша. Черты его лица были необычайно красивы, и всё в нем было совершенно. В его словах была мудрость, а в поступках благородство. И в ремеслах он был талантлив. Коли начинал вырезать из дерева фигурку, то все лишь удивлялись точности рисунка и гармонии черт и линий. Если задумывал сочинить песню, то всякий житель, только услышав её напев, тотчас проникался к ней всей душою.
Тех, кто приходил к нему, он встречал добротой и простотой. Первым откликался на чужое несчастье, первым спешил на помощь, и неизменно его помощью спасались люди. В нем не было никакого недостатка, но сам он даже не мог понять, что чем-то отличен от других, и был скромен и не горделив. Своими совершенствами он снискал у своих соплеменников такое восхищение, что многие стали чтить его превыше простого человека и искать в нем чудес. И вскоре посчитали, что этот юноша не просто человек необычный, но посланный свыше, дабы осчастливить свой народ.
Скоро пришел его срок возмужать, и юноша возжаждал простой человеческой любви. А сложилось так, что, хотя девушки селения беспрестанно думали про него, ни одна из них не могла даже представить себя рядом с ним, ибо все вокруг говорили о нем как о святом человеке. И душевную любовь, которую он отдавал им, они принимали за духовные дары. И что бы он ни пытался сделать, дабы привлечь к себе внимание селянок, с сожалением находил лишь почитание и поклонение.
Это всё больше удручало его, он стал думать, что его совершенные дары — это проклятие и наказание. Разочарованное желание любви постепенно опустошило его душу, а на пустое место неизбежно пришло иное чувство. Он понял, что раз никто не хочет его человеческой любви и люди готовы лишь восхищаться им и слушать его советы, он должен убить в себе любовь к ним, чтобы самому не страдать. Когда он это понял, всё произошло само собой. Он стал вести себя более повелительно и высокомерно, и люди были этому только счастливы. Ни одного шага они теперь не решались делать без его ведома и благословения. Его приказы они исполняли с трепетом и благодарностью, и почитание этого юноши со временем лишь возрастало.
Соседние поселения, услышав о его мудром правлении и благоденствии жителей, решили присоединиться. Поскольку он всё делал по справедливости, а ослушаться его никто не смел, его земли стали процветать, а жители богатеть на зависть соседним государствам. И вскоре он был назван князем. Тогда соседние правители ополчились против него, а он, превосходя их военной хитростью, защитил свой народ и присоединил земли неприятелей. А потом присовокупил ещё много земель, взяв себе в жёны дочь одного из богатейших чужестранных правителей.
Но жители тех новых земель не захотели признать его власть, стали вспыхивать бунты, и ему пришлось учинить расправу над бунтовщиками. Прежде он властвовал любовью, но теперь ему пришлось по нраву правление силой и страхом. Он стал всё более угнетать свои и чужие народы и жестоко расправлялся с недовольными, коих также становилось всё больше. Спустя годы он подчинил себе невиданное число земель, и постепенно его стали посещать пугающие мысли о том, что кто-то хочет отобрать у него и власть, и земли, и славу. Страх и сомнения душили его, и он начал истреблять целые семьи своих приближенных, подозревая их в заговоре и измене.
Сначала ему было неловко смотреть на казни своих бывших соратников, потом он привык, а потом пристрастился к этим зрелищам. Однажды же, усомнившись в преданности и искусности палача, решил сам осуществить экзекуцию и так вошел во вкус, что после этого казнил всегда только своими руками, совершенствуя и это ремесло со всем талантом, данным ему от рождения. Он изобретал изощренные мучения и теперь почти всё время посвящал длительным расправам над теми, в ком он видел врагов.
Он причинял боль окружающим его людям, но и его душа была полна страдания, ведь он ни на мгновение не забывал о том, что совершает злодейства, и мучился этим, но не мог остановиться. Неведомая сила влекла его к новым порокам, а в своих снах он видел себя всё тем же чудесным юношей, дарующим людям свою любовь и ищущим любви…
Старец замолчал, развел руками, давая понять, что история на этом исчерпана.
— И что с ним в итоге стало? — спросил Гедройц. — В чём смысл притчи?
— Так ли важно, что с ним в итоге стало? Вряд ли он пришёл к покаянию. После смерти его тираническое государство разрушилось, династия потеряла власть… — старец замолчал, отвёл глаза, потом снова взглянул на Андрея, как показалось, с едва заметной усмешкой. — Смысл притчи в том, что против нас, людей, всегда борется сила зла. И какие бы ни были наши таланты и исходная мера добра, всегда будет мера зла, чтобы одолеть нас, если мы не будем противостоять ей. Нет, сейчас не важно, что стало с тем правителем. Важно, что звали его Гедройц, великий балтийский князь, родоначальник твоего рода.
Глава двенадцатая
Андрей был в недоумении. Явно желая изменить тему, он растерянно забормотал:
— Я никогда прежде не был на Волге. Только здесь понимаешь, почему её называют главной рекой, кровью нашей земли.
Старец смотрел на него внимательно и устало:
— Разве ты ещё не понял, что её больше нет? Той древней святой земли, которую ты видел в своём сердце, давно уже не существует. Забудь про нее. Остались лишь неприкаянные люди, пусть они сохранят память о бывшей своей земле. Ты один из них, живи и не печалься об утрате. Спокойно пойми ход вещей. Всему приходит конец, вот и нашей земле пришёл конец. Прими всё как есть.
— Но как же может наша земля погибнуть, когда есть государство, есть люди, наконец? И говорим мы на одном языке! — пытался возражать Гедройц.
— Не всё, что ты видишь, существует в действительности. Твой необострённый взгляд может быть обманчив. Ты подобен ребёнку, который думает, что жизнь прекрасна просто потому, что само зрение его не способно увидеть зла. Так же и ты не хочешь увидеть нелегкой для тебя правды, — тихо объяснял старец.
Гедройцу же не хватало сил согласиться с ним:
— Я увидел много этой правды здесь, святой отец. Да, тяжела жизнь теперь, много неправедности в ней. Но было ли когда-нибудь легче нашему человеку? Вся история — одно страдание!
— Послушай меня. Дело не в страдании. Через все страдания наша земля не теряла себя, ибо сохраняла свою сущность, которая воплощена в триединстве веры, совести и любви. Теперь нет ничего этого. Вспомни себя как следует, не лги себе. Ты же ни во что не веришь — так, чтобы жизнь за это отдать. Ты, может быть, пока ещё помнишь, что такое добро и что зло, но это не может удержать тебя от совершения зла. Никого и ничто не любишь ты чистой бескорыстной любовью, но, напротив, легко склоняешься к презрению. Во всей нашей земле царит презрение к человеку, и никто не свободен от него. Поэтому я говорю о гибели сердца нашей земли.
Гедройц опустил глаза, надолго замолчал. Потом сдавленным голосом произнес:
— Пусть так. Во мне мало совести, совсем нет любви и веры. Пусть не я. Но в нашей земле столько народу, не все такие, как я. Ведь через них всё может сохраниться. Ведь есть церковь…
— Да, церковь всегда хранила веру и истину, хранит и теперь, но только для тех, кто приходит к ней. А наш народ изгнал церковь из своего сердца и лишён благодати. Не обольщайся — число подлинно верующих ничтожно, да и те исполнены сомнения. Не помнят люди о прошлом, не понимают настоящего. Я со скорбью говорю: нет достоинства в нашей земле сейчас, а будущее лишь призрак надежд. Нашему народу может не оказаться там места, — старец замолчал на мгновение.
— Я и сам надеюсь только на чудо. Но сейчас я думаю, что чуда не будет. Чудо — это награда за покаяние и ответ на молитву. А мы разучились каяться. Греха же столько в нашей земле, что едва ли какая-нибудь жертва сможет искупить. Хотя на всё воля Божья.
После установившегося молчания Гедройц обратился к старцу:
— Я не всё вам рассказал. Мне довелось услышать одну гипотезу о кургане. Хотя глупости это, наверное, святой отец.
— Я слушаю тебя. Что за гипотеза?
— Директор музея был убежден, что курган хранит некую чудесную чашу, и как будто это даже та самая чаша Грааля, которая из легенд нам известна. И что если эту чашу кровью человеческой наполнить, тогда восстановятся порядок вещей, мир и спокойствие. Он хотел эту чашу из кургана откопать, и она даст власть и мудрость. Ведь не может такого быть, конечно, святой отец? — с надеждой в голосе спросил Гедройц.
— Не знаю, откуда он об этом услышал. Если тебе важно знать истину, то скажу тебе. Мистическая чаша действительно существует и находится в нашей земле. Но только непонимающий человек мог захотеть откопать ее. Сделать этого нельзя, ведь это не материальная чаша, а духовная. Она в душе народа, а не в почве. И наш народ наполнял эту чашу страданиями, кровью своей и кровью врагов. Этим мир и держался.
— Так есть всё-таки эта чаша или нет её на самом деле? — по-прежнему вопрошал Гедройц.
Старец закрыл глаза:
— Сейчас я вижу ее ясно перед глазами. Она иссохла. Но наполнить жертвенной кровью ее на этот раз не удастся. Потому что в нашем народе теперь порченая кровь, без веры и любви. Если и можно чем-то увлажнить чашу, то только молитвенными слезами и горечью покаяния…
— Чаша иссохла… Порченая кровь… Я не понимаю. Но неужели совсем ничего нельзя изменить? — бормотал Гедройц.
Иосиф поднял веки и поглядел прямо в его увлажнённые глаза, заговорил медленно и тихо:
— Ты хочешь, чтобы что-то изменилось? Ты никогда не изменишь мир, не изменив себя. Царство доброты и справедливости не наступит, пока ты не избавишься от своего суеверия, бессмысленности и ничтожности устремлений.
Гедройц нервно залепетал:
— Но что же я могу сделать? Мои руки связаны, и голос сдавлен, и зрение видит одно и то же. Нет надежды на помощь, мои соратники оставили меня, и друзья — кто предал, кто забыл меня. Жена искала лучшего для себя, и я лишь препятствие на её пути. Отец и мать запутались, они стары и бессильны. Братья забыли меня, потеряли достоинство и честь. Я не знаю, как поступить, куда идти. Я не понимаю цели!
— А почему тебе нужно видеть цель и конец пути, чтобы идти? Почему ты не можешь сдвинуться с места, просто чтобы сделать шаг — из этого болота твоего бытия? Разве не видишь ты, что разлагаются уже дети твои, не говоря уже о прочих?
— Да, я чувствую всё это. Но скажите мне, что это за путь, о котором вы говорите?
— Семя прорастает — так же и человек прорастает. Человека тянет небесный свет, подобно тому, как дерево тянется к небу. И только в узнавании Бога человек может обрести человеческую высоту.
Старец продолжал:
— Омой руки и лицо водой. Чувствуешь ли холод? Теперь всё вокруг охладело, омертвело. И Волга мёртвая течёт. И нет нигде живой. Была битва, и миллионы неотпетых тел в этой земле прижались друг к другу, уплотнили курган, вознося его всё выше. Сок разложения питает с тех пор Волгу. Но излишне отчаяние. Здесь мудрость. Живая вода воскрешает к жизни, но как она поможет больному, живому или умирающему? Не вернёт она к жизни и то, от чего следа не осталось совсем. Затем и нужна вода мёртвая, чтобы собрать воедино разложенные мельчайшие части в одно целое, чтобы оживить после. Так и больному сначала нужна мёртвая вода, чтобы умереть, а потом уже живая — чтобы возродиться. Но нет пока человека, способного вернуть землю к жизни.
Гедройца охватило сомнение:
— Если всё так, как вы говорите, то есть ли время возродиться, святой отец? Не живём ли мы в последние дни? Не близка ли последняя битва? Разве не наступает Армагеддон?
Старец впервые встал со стула и подошёл к Гедройцу:
— Времени мало, Андрей, и нужно торопиться. Но не так, как ты думаешь. Не то, что конец случится вскоре. Мои слова имеют другой смысл и другую суть. Слушай меня и трудись понять, что я тебе буду говорить. Про то, когда будет завершение мира, никто не ведает: ни ты, ни я, ни Сын — но только Отец. Ты должен знать другое: нет для тебя общего Армагеддона, но только твой собственный. И теперь пришло его время. Нет тебе участия во всеобщей битве, но есть твоя личная великая битва. И она здесь, на кургане. Ты подошел к пределу. Сталинград — это и есть Армагеддон, и здесь длится сражение с Врагом. И ты должен понять, кто этот Враг, который против нас.
Враг в нашем доме. Он рушит его, как рушит всякий храм. Его слуги повсюду, они окружили тебя. Потому береги своё живое сердце, берегись Врага. Не думай, что он далеко — он рядом. Он и сейчас здесь, между нами, притаился в стороне от моих слов и смущает твой слух, зрение и разум. Теперь тебе нужна крепость, каменные стены, ибо свиреп ураган, посылаемый разрушить дом твой. Думаешь, что устоишь, что одолеешь? Оглянись вокруг — ты увидишь руины соседнего дома. А ведь вчера ещё там горел очаг и жили люди. Уже угасает и твой очаг. Враг рядом, он раскачивает стены и задувает последний огонь и тепло твоего дома. Верни себе зрение и готовься к завтрашней битве.
Враг пришел в нашу землю. В ту землю, что родила тебя, что завещана тебе твоими праотцами. В землю твоей матери, вскормившей тебя. Перед всеми поколениями рода твоего, его прошлого и будущего, ты отвечаешь за нее. В тебе сейчас слава рода твоего и спасение. Наша земля не скрывала лица своего от Врага, и он пришёл, готовый спалить всякую жизнь на ней. Ты должен защитить ту часть земли, что поручена тебе, ибо некому, кроме тебя, защитить её. Внушив тебе слепоту и безрассудство, Враг будет терзать и убивать её. Но кто, кроме тебя, сбережёт её для твоих детей?
Нет числа погибшим за правду, но не побеждённым Врагом. Такова может быть и твоя судьба. Ты пришел ко мне, а значит, хочешь изменить уготованное тебе, одолеть свою участь. Враг связал тебе руки, он придавил тебя, он разорил дом и род твой. Враг сделает всё, чтобы отнять у тебя свободу и лишить движения. Но не сможет он отнять свободу твоего духа и лишить движения твое сердце.
— Но что же мне делать? Куда мне идти? Как противостоять? — растерянно спросил Гедройц.
Старец отвечал ему:
— Твой путь — строить тайный храм, не видный Врагу, но видный Творцу. Будешь нести в себе храм — найдешь утешение и освобождение. Купол невидимого храма должен быть чист, его золото подлинно, тогда сверкнёт оно в очи Господа, и будешь спасен. Неси в себе церковь Христову, прячь ее в сердце от Врага, от разрушения. Твой сокровенный храм — это дело твоё, твой молитвенный труд, которым ты творишь царства истины для одоления Врага. Неси служение с усердием, рвением и яростью, ибо, если не выполнишь, как сможешь спастись сам и направить других ко спасению, войти в царство, если не приготовлено тобою место твоё там? И только один Господь своею мудростью увидит, совершил ты заданное или пал духом. В тяжелое время довелось родиться, во время правления Врага, но путь есть, ведет он ко спасению, и благо есть — строй храм в себе и не выдай его. Ты ищешь своего воскресения, тогда успей выстроить свой храм.
Твоя сила — тайное слово твоё, и словом многих одолеешь. Одолеешь непокорных Господу и препятствующих его воле, потворствующих Врагу. Эта сила объемлет тебя, и ты узнаешь ее. Она изменит тебя, ты же останешься благодарен. Она прибавит, она же и отнимет. Будешь стяжать ее — она будет открываться тебе. Твоя сила в смирении и покорности, в понимании правды и непротивлении ей, в принятии и послу — шании. Твоя сила в действии, в совершении дел, в усердном служении. Она даст тебе покой, свободу и радость, если сможешь верно понять меня, если последуешь.
Гедройц подошел к крыльцу:
— Кто же вы, старец Иосиф? И зачем говорите мне всё это?
— Ты не должен этого знать. Но, поразмыслив, сам догадаешься. И что бы обо мне ты ни думал, помни: я пришел в мир с открытым сердцем — и мир смеялся надо мной. Я хотел принести на алтарь всего себя, свою любовь, но мир отверг. Такая же участь возможна и для тебя. Что бы ни случилось, будь верен себе и следуй закону. Что будет казаться страшным — нестрашно. Что будет видеться опасным — безопасно. Ничего не бойся, ни о чём не скорби, смерть всё одолеет. Ты вздрогнул? Ты напуган смертью? Поверь в вечность — и будешь в вечности, и не будет смерти. Если Бог с тобою, если опекает тебя, к чему страх и скорбь?
Старец Иосиф тут умолк, задрожали в его руках четки, он медленно вернулся к стулу. Его сознание на несколько минут погрузилось в иную реальность. Очнувшись от этого беспамятства, старец Иосиф успокоенно обратился к Гедройцу:
— Наконец я увидел то, что должен был увидеть, чего давно ждал. Слушай же: будет звук, и все силы неба вытянутся в него. И древний колокол вскипит огнём и растечётся. И закрутится неведомая мощь, и свернёт небо в три части. И всякий металл, и всякий камень, и прочее твердое вещество размягчится пламенем его и потечет вспять к одному истоку и одной цели. Большие размеры станут мелки, дальние страны станут близки. Протянутая рука охватит весь мир. Цвета смешаются, и свет со тьмою. Слепые и безглазые свет тот обнимут. Глухие и безъязыкие вслух будут петь гимны. Одетые скинут одежды и явятся в естестве своём. Несчастливые будут жечь печаль, а счастливые утешать их. Ведомые сольются с ведущим их — во благо, ибо так достигнут цели. Мягкие утвердятся, твердые окрепнут истины ради. Бесправные воцарятся, правящие будут поставлены хранить мудрость. Жаждущие страсти утолят страсть свою в любви. Драгоценные камни и металлы будут брошены в воду, в потоки, короны будут переделаны в мечи истины. Смертные обретут бессмертие, бессмертные обретут звучный голос. Вода сгорит огнем, огонь заполнит бездну, высветит её, и все узрят, что бездна пуста, и пустота обретет бытие. Хаос обретет границы и станет Словом. Слово рассечет человека, вложит себя в сердце его, умажет раны маслами благодати и благовониями любви…
— Но что это значит? Я ничего не понял, — промолвил Гедройц, когда старец замолчал.
Иосиф не отвечал, словно не слышал вопроса. Потом снова закрыл глаза:
— Оставь меня. Пришло время вечерней молитвы. Иди на курган, поднимись на самую вершину. Ты всё увидишь сам. Там ты получишь ответы, за которыми приехал сюда. Пообещай мне, что дойдешь, что бы с тобой ни случилось в пути. Тебя будет охватывать сомнение, но его нужно преодолеть. Помни: невозможно человеку не чувствовать сомнения в своем деле, в своей вере, подобно тому, как открытое лицо не может не ощутить дуновения ветра. Но ветер не способен остановить человека в пути. Так что иди, оставь на вершине нож — он принадлежит кургану. Я же тебе напоследок скажу то, что знаю. Сталинградская битва никогда не прекращалась. И тут не просто бои. Тут осуществляется главное жертвоприношение…
Гедройц тихо ответил:
— Да, я обещаю, я пойду туда, святой отец, я всё сделаю.
Слабыми пальцами старец Иосиф начал перебирать истертые четки. Бусин было немного, и казалось, что каждую старец знает на ощупь. Он вполголоса повторял одно и то же, вереницу слов, с которыми обращался к Богу. Слова его были неторопливы, и по мере движения молитвы голос его слабел, и сердце его угасало:
Ты не есть камень, ибо камень нетвёрд.
Ты не есть книга, ибо книга осмысляема.
Ты не есть сердце, ибо сердце неровно.
Ты не есть мир, ибо мир населен.
Ты не есть голос, ибо голос услышан.
Ты не есть слово, ибо слово подвижно.
Ты не есть мысль, ибо мысль закончена.
Ты не есть знание, ибо знание умножаемо.
Ты не есть наказание, ибо наказание неизбежно.
Ты не есть страдание, ибо страдание испытано.
Ты не есть совесть, ибо совесть немилосердна.
Ты не есть закон, ибо закон ограничен.
Ты не есть смерть, ибо смерть гонима.
Ты не есть бессмертие, ибо бессмертие даровано.
Ты не есть свет, ибо свет гасим.
Ты не есть время, ибо время измерено.
Ты не есть красота, ибо красота преходяща.
Ты не есть число, ибо число известно.
Ты не есть пустота, ибо пустота заполняема.
Ты не есть путь, ибо путь пройден.
Ты не есть истина, ибо истина недостаточна.
Ты не есть благодать, ибо благодать источаема.
Ты не есть молитва, ибо молитва исполнена.
Ты не есть имя, ибо имя произнесено…
Гедройц чувствовал себя истощённым физически и душевно. Он точно не мог вникнуть в смысл всего сказанного старцем. Ему было по-прежнему тяжело, но он был обнадёжен. Он не понимал, что с ним происходит, но знал, что делать, — вечером он пойдёт на курган. Сняв напряжение стаканом кагора, Гедройц уснул. Ему снится, что он в Иудее, что смотрит на тело своего учителя. Очень жарко, солнце сжигает кожу, горячие капли пота попадают в глаза и мешают зрению. И что-то не даёт ему свободно дышать. Давящее чувство в груди нарастает. Он медленно поворачивается и идет вдоль древних улиц. Мысли его путаются, шаг его неровен. Он потрясён и растерян. Он без конца спотыкается на неровной дороге, поднимается, идет дальше, вдыхая дорожную пыль. Каждый его шаг отзывается болью во всём теле. Он чувствует, что больше не может дышать этим раскаленным воздухом, что почти теряет сознание. Вдруг солнце меркнет.
Картина меняется. Он возвращается на место казни, в его руках кусок материи и какие-то свитки. Он просит воинов положить на землю крест с мертвым телом и вытащить колья. Тело не очень тяжелое и почти теплое. Он оборачивает распятого в материю, закидывает его себе на плечи и медленно идёт к огромному камню неподалеку, где уже выбит гроб. А там, в этой небольшой пещере, достает вчерашнюю чашу и собирает в нее оставшуюся в теле кровь. В чаше отражается Падший Ангел — стоит у входа в пещеру и наблюдает за ним.
Картина меняется. Он видит город над водой, белой стеной обнесенный. Вкруг стен его обходят торжественным движеньем планеты и созвездья. Восторг сладко разливается по телу: купола дворцов сияют златом, сапфирами уложены дома, парчою устланы дороги. Тепло и свет он видит в стенах этого города. Он движется к ним, и они не удаляются. Он слышит пение младенцев, смешно играющих в грудах жемчуга. Своих праматерей и праотцев он видит — и все в одеждах светлой ткани. И сонм людей — с лицом почти его. И издалека старец Иосиф идет к ним лёгкой походкой. И Андрей вспоминает о своём обещании и просыпается.
Глава тринадцатая
Гедройц подходил к Мамаеву кургану. Он невольно вспоминал и о древних захоронениях языческих жрецов за много веков, о Сталинградской битве, о чудовищном числе жертв, о таинственных ее обстоятельствах. Вспоминал то, что говорил ему старец, и проникался значительностью и ужасом этого места. Этот пирамидальный холм, этот курган был собран из мёртвых тел, бывших когда-то людьми, и по ним поднимался Гедройц.
У подошвы кургана ему вдруг перегородило дорогу стадо коров, неторопливо возвращающихся с пастбища. «Но что это может быть за пастбище неподалеку, как они оказались около кургана?» — недоумевал Гедройц. Сначала он решил подождать, когда стадо пройдет, но потом показалось ему, что стаду не будет конца, и Гедройц стал продираться сквозь мычащих животных, раня лицо и руки.
А когда выбрался из этой зловонной толпы скота, на его пути случилось новое препятствие — множество змей и черепах преградили ему путь. Гедройц невольно вздрогнул и попятился. Непонятно, как вдруг появились пресмыкающиеся в этом месте, да ещё в таком количестве. В Волгу они, что ли, на ночь возвращаются? Однако приходится верить своим глазам. Змеи самые разные, серые и блестящие, с шипом и хрустом они копошились в темной траве. Трудно было установить их породу и степень ядовитой опасности, но само их присутствие заставляло трепетать. Вид же перекрывших дорогу черных черепах даже сильнее ужаснул Гедройца. Было что-то неизбежное и гибельное в медленном, но неостановимом движении тупых панцирей. «И они против меня. Как ход времени, как немецкие танки!» — ощущение сходства передернуло его.
Он не мог идти дальше, и в сознание начало пробиваться сомнение: кто-то предостерегал его от чего-то, заставлял остановиться, сделать передышку; может быть, одуматься, повернуть назад? Однако Гедройц развеивал эти мысли, удивляясь своей внутренней собранности и решимости завершить начатое. Свойственные ему сомнения, в прежней жизни не дававшие совершить уверенного шага, теперь лишь побуждали к действию. Он вспоминал слова Иосифа: невозможно человеку не чувствовать сомнения в своём деле, подобно тому, как открытое лицо не может не ощутить дуновения ветра. Нужно лишь понять, что этот ветер не в силах остановить в пути. И Гедройц, преодолевая леденящий страх, стал осторожно двигаться вперед, стараясь не наступать на рептилий. И вскоре дорога была свободна.
Казалось, что прежде времени наступала ночь. Здесь, внизу кургана, ещё довольно светлый вечер, но там, чуть дальше, за городом, уже движется тьма, и над курганом тоже стало темнеть понемногу. Огромное черное облако неизменно приближалось, наступила полная тишина. Закатное солнце вскоре было укрыто черным пятном, растянутым на всё небо.
И стремительно с неба на землю упала туча саранчи. Мириады тварей покрыли травы. Гедройц едва успел спрятать лицо. Он вспомнил, что ему рассказывали люди, не понаслышке знающие о том, что такое саранча. Воистину это дьявольское создание, непредсказуемое и неуничтожимое. Саранча всегда появляется внезапно и выжирает всё, что попадается на пути: траву, деревья, скот, человека. Ее нельзя извести. Можно вытоптать и спалить тысячи, но что делать, когда этих тварей миллионы, миллиарды?
Древние люди думали, что это божий гнев, наказание за беззакония. Ведь целые народы вымирали после таких нашествий, оставленные без средств к существованию. Гедройц теперь убедился, что точно посылается саранча свыше, с самого неба. Саранча стрекотала вокруг него, врезалась в кожу, а Гедройц, закрыв руками лицо, медленно продолжал свое восхождение.
В какой-то момент присутствие саранчи стало менее болезненным, а потом Гедройц и вовсе перестал слышать характерный хруст и шум. Он открыл глаза и увидел, что стоит перед каким-то небольшим водоёмом, вода в котором светилась неожиданно голубым светом. «Значит, саранча не любит воды… Но почему вода не стекает с пологого склона кургана?» — подумал Андрей.
Он вдруг услышал голос, и это был голос старца Иосифа. Гедройц вздрогнул, обернулся. Вокруг никого не было, и Андрей понял, что голос звучит в его собственной груди. Старец говорил ему: «Хочешь увидеть свой путь? Подойди к воде». Гедройц послушался, подошёл к водоему и увидел свои отражения, окрашенные закатным небом в разные цвета. Негромкий голос Иосифа продолжал: «Это твои ипостаси в тебе и твои поприща, в прошлом и будущем. Вспомни себя в этих отражениях и проникай в них.
В первом отражении ты совсем юн, тебя испугала мысль о себе, о своей смерти. В тебе проросло зерно к знанию, горение духа, жаждущего ответов. Укрепляемый умом и силой предков, ты принял ученичество, радостен послушанием и начальным пониманием. Вот другое отражение: твое лицо приняло черты твоего отца, ты строишь дом и растишь деревья, возвращая корни почве, ты жив только своей землей. Ты продолжатель рода, ваятель и певец, ты покоряешься велениям своей души, а она возжелала игры и любви.
Вот и другое отражение: схваченный первой болезнью, ты вспомнил долги и несешь служение. Твое время — время первой зрелости, ты овладел искусством слияния с врагами и мудростью находить соратников. Вот ещё одно отражение: ты умер и преобразился, теперь тебе вручены скрижали знания.
Ты учитель предания, продолжатель духовного рода, во всех странах и народах. Ты близок к вершине, готов осуществить главное дело, ты носитель совести и хранитель истины. Ты произносишь неведомое прежде слово, и ему удивится мир. Всмотрись в последнее отражение: ты молчишь, ибо тайна, что ты несёшь в себе, непроизносима. Служение твоё здесь исчерпано».
Гедройц подумал: «Я ведь ничего не знаю о своем служении…» И услышал голос Иосифа: «Всего для человека есть четыре служения. Одно — служение пахаря, делателя божьего дела. Другое — служение воина, защитника. Ещё одно — служение пастыря, учителя. Последнее — жреческое, жертвенное служение».
«Я вряд ли подхожу к какому-либо из них», — подумал Андрей и снова услышал голос старца: «Ты уже выполняешь одно из них. Взгляни теперь в отражение неба. Такое небо ты не часто увидишь. Посмотри как следует, там многоцветные планеты: красный Марс войны и бледная Венера любви, разве ты знал их такими? А вот вращающийся Сатурн — бог-сыноубийца, а вот и Луна, солнце мёртвых, она высветит твой ночной путь наверх. Но помни: путь вверх лёгок только тогда, когда пройден. Смотри теперь внимательно: видишь ту синюю планету, она дрожит от нашего взгляда, она бьется подобно сердцу». Гедройц пригляделся: «Да, это Земля… Как она там оказалась? И всё это я уже видел. Но когда?! Где?!»
Воды больше не было, Гедройц продолжал свой путь вверх. В темноте едва просматривались очертания каменных статуй воинов и гранитные плиты с изображением картин обороны Сталинграда. Ветра не было, он не чувствовал, холоден ли воздух. Всё сгустилось, и стали смутными его мысли, но усилились ощущения. И он стал представлять, как умирали люди, лежащие теперь под этой почвой и обретшие бессмертие в каменных изваяниях. В своем возбужденном воображении он вызывал последние их секунды и в какой-то момент понял, что его переживания более реальны, чем сама реальность.
Он становился непосредственным свидетелем смертельного боя, и последние мысли павших постепенно обретали материальность этой ночью. Казалось, неотпетые воины искали общения с Гедройцем, чувствовали его присутствие, желали что-то объяснить ему, но не могли сами высказать себя. Этого уже и не требовалось. По мере восхождения в Гедройце пробуждалась неведомая доселе сила прозрения. В нём обострялись чувства: сначала он улавливал отголоски негромких мелодий, затем к ним стали примешиваться голоса, затем его глаза стали видеть белые свечения и контуры человеческих тел. И вскоре он обрел способность различать в темноте встречающихся на его пути людей — это были образы умирающих здесь солдат. Гедройц наблюдал эти видения, и голос старца Иосифа звучал в его сердце.
Глава четырнадцатая
Перед ним светловолосый немец, и огромный боец Красной армии всаживает ему штык под сердце и не может потом вытащить, штык застревает меж ребер. Немец умирает минуту, смотрит огромными глазами на торчащую из его тела рукоятку. Гедройц же слышит голос Иосифа: «Ему казалось, что у него будет большая семья. Он с детства боялся смерти. Он всё время думал о смерти. Он слишком подчинил себя ее власти. И поэтому он пришел сюда — убить смерть в себе. Поэтому, умерев, он не знает страха. Он не знает, почему он здесь, но ты знаешь. Вот слова его последнего письма:
«Боже, почему ты покинул нас? Мы сражались пятнадцать дней за один дом, используя минометы, гранаты, пулемёты и штыки. Уже на третий день в подвалах, на лестничных клетках и лестницах валялись трупы 54 убитых немцев. Линия фронта проходит по коридору, разделяющему сгоревшие комнаты, по потолку между двумя этажами. Подкрепления подтягиваются из соседних домов по пожарным лестницам и дымоходам. С утра до ночи идет непрерывная борьба. С этажа на этаж, с почерневшими от копоти лицами мы забрасываем друг друга гранатами в грохоте взрывов, клубах пыли и дыма, среди куч цемента, луж крови, обломков мебели и частей человеческих тел… Длина улицы измеряется теперь не метрами, а трупами…»
Теперь Гедройц видит гибель того самого огромного советского солдата, убившего немца. Он пытается уползти от фашистского танка, и у Андрея нет сил смотреть туда. Может быть, танкист не заметил его на земле? Может быть, объедет? Нет, немец всё заметил, и хочет добить русского, и уже давит его гусеницами танка, переезжает его туловище. Но голова ещё мгновение жива, она видит всё это. И Гедройц слышит голос Иосифа: «Он хотел жениться и завести детей. Но он не успел. Он никогда не выпивал, дорожил трезвостью. На войне они почти не спали, почти не ели, почти не пили. Пока их всех не убили. Он не знает, почему он здесь, но ты знаешь. Вот слова его последнего письмо:
«Да, дорогая мама, бой здесь был большой, и сейчас он продолжается… Прошу тебя, сходи за меня в церковь, помолись за меня… И поставь несколько свечей перед иконой. Помолись богу за скорейшее окончание войны…»
А теперь уже подбит немецкий танк, только что раздавивший советского солдата, и немецкий воин сгорает заживо в этом танке. Гедройц видит его искаженное ужасом лицо, а через секунду оно совсем сожжено — так, что уже нельзя узнать. Танкист тоже умирает не сразу, руками хватается за то, что раньше было глазами. И Гедройц слышит голос Иосифа: «Он хотел работать на земле, как и деды его, баварские крестьяне. Он себе никогда не верил, он слушал лишь других. Ему сказали, что он должен быть здесь, и он был послушен. И теперь он сгорел в танке. Он лишь делал то, что должен был делать. У него в Германии жена, но она не узнает о его судьбе, его сочтут пропавшим без вести. Он не знает, почему он здесь, но ты знаешь. Вот слова его последнего письма:
«Дорогая жена! Я всё ещё жив и здоров. Сегодня, в воскресенье, я присутствовал на похоронах нескольких солдат моей роты. То, что видишь на кладбище, вселяет ужас. Если я вернусь домой, то никогда мне не забыть, что я видел. Эта трагедия несравнима ни с чем. Смерть гостит у нас ежедневно. Она меня больше не страшит…»
И Гедройц видит героя, подорвавшего этот немецкий танк, невысокого паренька. Тот теперь неудачно оказался в самом месиве рукопашной схватки, в дыму и ярости там уже не разбирают, кто свой, кто чужой, рубят каждого, кто под руку попадёт. И он попадает под руку своему же однополчанину, и тот рассекает его, даже не замечая этого. И на умирающих глазах застывает изумление. И Гедройц слышит голос Иосифа: «Он бы шил красивую одежду, ей бы сносу не было, ему так нравилось украшать людей. Он никогда ничего не боялся. Поэтому, когда его призвали сюда, в нём не было ни капли страха. Он шёл сюда сам, по своей воле и по своему желанию. Ему некого упрекнуть в том, что с ним случилось. Он не знает, почему он здесь, но ты знаешь. И вот слова его последнего письма:
«Получили обмундирование ещё в Ярославле. Ходим все в нем. Уже всё пропало. Нижнего белья имею пару. Сменить нечем, да и та плохая. Постирать нечем — мыла нет. В бане не были с мая месяца. Вшей хватает. Спим где придётся. Наступают холода. Обувь плохая и одежда плохая. Взять негде, получить очень трудно. Не знаю, что будем делать. Питаемся тоже плохо…»
Гедройц видит красивое арийское лицо. Этот юноша в панике, у него кончились патроны. И советский воин проламывает ему череп прикладом винтовки, обагряя лицо красным цветом, оно теперь обезображено. И Гедройц слышит голос Иосифа: «Он знал, чего хочет. Его мечтой было стать путешественником, открывать новые земли. Он пришёл сюда, чтобы быть наравне со всеми, не лучше, не хуже. Все погибли, и он погиб. Но он так и не знает, почему он здесь, но ты знаешь. Вот его последнее письмо:
«Если я погибну, то скорее переезжай жить в Швабиш-Гмюнд. Жизнь там дешевле. У меня на счету в банке хранится 1900 рейсхмарок. Мои вещи в небольшом чемодане, большой сумке, коробке из-под сапог и в маленьком деревянном сундуке. Не знаю, получишь ли ты эти вещи… Местная комендатура и управление в Штутгарте сообщат тебе сведения о твоей пенсии. Выбрось мою военную форму. Остальное всё твое».
Гедройц поднимается выше и видит немолодого советского солдата, недавно проломившего череп немцу. Теперь он в траншее, которую сам делал. Раздаётся мощный взрыв, и траншея уже вся засыпана землёй. Он там один оставался, и некому откопать его. Так он и умирает, погребённый заживо в этой вырытой им же могиле. И Гедройц слышит голос Иосифа: «Он очень любил свою жену. Когда ее репрессировали и расстреляли, он замолчал. И только в тишине он был спокоен и только в безмолвии уверен. Здесь он лежит для того, чтобы молчать, и не знает, почему он здесь, но ты знаешь. Он и теперь очень тоскует. Вот слова его последнего письма к матери:
«Я нахожусь на волоске от смерти. Сегодня все кишки перевернуло и сильно рвало. Вся причина в этом — проклятые галушки, да каша из пшеницы. Лучше быть голодным, но не есть эту пищу. Вдобавок к этому стали давать муку, вот и представь себе, что мы кушаем…»
Гедройц идёт дальше и видит другую картину: запыхавшийся немец на секунду остановился — хочет отдышаться, отхлебнуть коньяка из фляги, запрокидывает голову. И тут же снаряд разрывается уже прямо перед ним, и ни единой части не остаётся ни от немца, ни от фляги, ни от снаряда. И Гедройц слышит голос Иосифа: «Он знал, что будет военным. В его жизни было так много горя. И себе и людям вокруг себя он доставлял страдания. Он слышал вокруг лишь стон и плач. Здесь так рвутся бомбы, что заглушают всё. Он не знает, почему он здесь, но ты знаешь. Как и многие, он пропавший без вести. Вот слова его последнего письма:
«Я очень голоден, день и ночь нам нет покоя. Мои нервы совсем расшатались, я начинаю разговаривать по ночам, и на меня надо громко крикнуть, чтобы остановить… Да, я думаю, что под Сталинградом у нас самые большие до сих пор кладбища…»
Гедройца бросает в дрожь. Глаза отказываются видеть, и уши не хотят слышать то, что он видит и слышит. Ему вспоминаются слова старца: путь вверх лёгок лишь тогда, когда пройден. И Гедройц видит красивое печальное лицо. И этот солдат погибает от рук своих же, но его убивают не случайно. Был приказ командующего стрелять во всех отступающих, ни шагу назад. Тот и не думал отступать, его контузило, он просто сбился с направления. Но был застрелен командиром за измену. А ведь солдат своему командиру был беспредельно предан. И Гедройц слышит голос Иосифа: «Он хороший архитектор и мог бы строить дома. У него брат годом раньше погиб. Он пришёл сюда мстить за брата. Он никого не убил, он плохо видел. А дома, в далёком городе, не может заснуть мать. Она не знает, почему он здесь, но ты знаешь. Вот слова его последнего письма:
«Я жив, а через секунду, может быть, убьют, потому что здесь жизнь секундная… Я не думаю, чтобы остался жив, потому что очень сильные бои, много народа перебито, трупы лежат на земле, жутко смотреть. И немцы, и наши лежат. Бедняки гниют и никому не нужны. Хотя бы похоронили, а то валяются, как снопы. Танки ездят по людям, как по дровам… Со мной такие товарищи, которые с первого боя ранены, есть такие, которые не успевают увидеть немца, как его убьют или ранят. Я считаю человека, которого ранили в руку или ногу счастливым, а то ведь большинство убивают…»
Гедройц на полпути к вершине, перед ним ещё один юный немецкий воин. Ему оторвало ноги, и он сам хочет умереть теперь же, чтобы не было этой боли. Он не может думать о том, как будет жить без ног, если даже его и спасут. Но этого не случится: какой-то солдат, пробегая мимо, просто добивает его, всаживает штык в грудь. И тот смотрит в последний раз в небо и что-то шепчет губами. А через минуту по искореженному телу пройдет множество наступающих немцев, и его просто втопчут в почву. И Гедройц слышит голос Иосифа: «Он изучал астрономию, его интересовали звезды и планеты. Многие ночи он провел в университетской обсерватории. А потом его призвали сюда. Здесь не видно ни звезд, ни солнца, только дымящееся небо. Он не знает, почему он здесь, но ты знаешь. И вот слова его последнего письма своей невесте:
«Одна надежда у нас: если всё это переживём, то уже обязательно попадём в Германию. Какие из нас после этого вояки?! В нашем дивизионе очень многие уже убиты, командир батареи в том числе. Скоро у нас не останется орудий, и мы пойдём в бой пехотинцами. Тогда совсем пропадёт аппетит… Ты меня прости за почерк, семнадцать дней и семнадцать ночей почти не спал».
Идти Гедройцу становится тяжелее, видения обретают всё большую отчётливость. Теперь перед ним раненый старшина, в руках у него измаранное грязью красное знамя, вокруг горят вражеские танки, и он не может выбраться из этого плена полыхающего железа. Он кашляет в едком дыму, изо всех сил ищет воздух, потом совсем задыхается, теряет сознание, и последнее, что видит, — загоревшееся древко красного знамени. И Гедройц слышит голос Иосифа: «Он был мастером-краснодеревщиком. Он мог бы заработать неплохие деньги, он многое мог, многое умел. Его семья тоже погибнет. Только старый преданный пёс будет ещё много лет ждать хозяина, пока однажды в тоске не издохнет. Он не знает, почему он здесь, но ты знаешь. Вот слова последнего письма старшины:
«Наш полк разбили за два дня. Убитых, раненых много, так что тошно глядеть, сердце захватывает. Если вам всё описывать, то очень много бумаги надо. Что здесь творится на фронте? Немец так бьет, что нигде нет спасенья… Жена и дети, как-нибудь живите…»
Гедройц поднимается всё выше, он видит ещё одного худощавого немецкого военного, раненного в живот. Тот лежит на земле, немигающими глазами смотрит на вываливающиеся из него внутренности, хватает их руками, засовывает обратно. Он умрёт от потери крови только через несколько часов. И Гедройц слышит голос Иосифа: «Он думал быть полезным для людей, он никакой работы не чурался. Ещё он любил читать книги. И однажды немецкая красавица Вита полюбила его. Он не знает, почему он здесь, но ты знаешь. Вот слова его последнего письма:
«Милая Вита! Всегда, когда мне особенно тяжело, мне больше всего недостаёт тебя… Каждый человек знает, что он зависит от судьбы, — говорит один. Нигилист, который не признает судьбы, говорит, что всё происходит по математическим расчётам. Всё зависит от бога — говорит третий. Последнему верю я. Я только жалею, что нельзя выразить словами то, чему верить… Бог и чёрт, с точки зрения человека, две противоположности. Всё же я пишу сейчас то, чего нельзя выразить словами. С каким желанием я поговорил бы с тобой об этом невыразимом. Если бы не мог тебе объяснить этого словами, то это объяснила бы тебе моя любовь. Ты думаешь, я мистик. Я думаю, что вряд ли есть ещё другой человек, который бы считал мир столь несовершенным, как я, потому что я не мистик, не идеалист, а реалист, но, к сожалению, реалист должен признать, что он ничего не знает».
Гедройц делает последние неровные шаги, его ноги подгибаются, и тогда он видит распластанного на неестественно зеленой траве воина, знакомый образ и слышит знакомый голос, но не может сразу понять, кто это: «Посмотри на меня, Андрей Гедройц. Ты не узнаешь меня, хотя видел моё лицо. Я знал, что смогу произнести свои слова тебе, хотя бы и теперь. Мы все это делали из любви, ради прощения, ради покаяния. Только через нас вы можете найти очищение. Я должен был сказать это, чтобы ты меня услышал. Поэтому я здесь. Твои ожидания обмануты, и надежды попраны, и обетования нарушены. Но ты не заслужил утешения. И нет тебе пристанища».
Гедройц был у самой вершины кургана, и холод сменился жаром. Он видел бой изнутри и до боли сжимал в руке свой нож. Повсюду были огонь и кровь. Огонь со всех сторон обнимал его, и кровь потоками омывала его. Нельзя было избежать запаха впитывавшей кровь земли, нельзя не услышать грома взрывов и хруста костей, нельзя не увидеть человеческих частей, изуродованной плоти, вспученных голов и воплей, заглушаемых пеленою черного дыма. Из разорванных людей текла кровь, и почва не успевала впитывать её. Поверх раненых лежали трупы, и в отверстые раны живых ещё воинов втекала кровь мёртвых, прижатых к ним.
Красно-бурого цвета становилось непереносимо много, он рос в плотности и в охвате. Грохот взрывов и предсмертные крики сливались в единый трубный вой.
Трубы надрывали слух Гедройца, и объём пространства становился меньше. Ему стало казаться, что кровь не только здесь, под ногами, но что ее воспарения опадают на курган ливнями. И эти ливни не в силах затушить всё пламя, источающее неотвратимый серный запах, поднимающееся к небу и запекающее повсеместно разбросанные тела. Горящая лава заливала курган, и Гедройц уже тонул в ней. Она поглотила его, он был в ней, а она возвысилась к небу. И небо обагрилось. Гедройц был в смятении, хотел кричать, звать на помощь, проснуться от яви этого кошмара. Черная пелена закрыла глаза, и глубоко внутри эхо произнесло последние слова, когда-то услышанные: «Да минует меня чаша сия; впрочем, не как Я хочу, но как Ты».
И тогда земля перевернулась, и курган стал чашей. И всё переменилось. Гедройц увидел бой не вокруг себя, но в себе самом. Ужас только что пережитого на кургане он ощутил внутри, и всё это стало частью его. Он вдруг понял, сердцем осознал своё участие в происходящем, что по его вине и из-за него, из-за его, Гедройца, беззаконий творится всеобщее страдание. Он тяготился им, ему становилось невыносимо. Его сердце сжалось, сдавилось, дыхания не хватало, к животу приливал жар. Он просил воздаяния, молил о наказании, о быстром искуплении. Но воздаяния не было, и ничто не могло облегчить бремени и горечи в его душе и судорог его тела.
Он обнажал свое прошлое и шарахался от оживленных образов. Сложная цепь причин и событий стала выстраиваться в его сознании. Вся трагедия битвы обретала смысл и значение. Всё приходило в неведомый доселе мучительный порядок. И этот порядок с неизбежностью требовал единственной расплаты. Гедройц погибал в этой битве внутри себя, и по мере того, как смерть приближалась к нему, становилось легче. Опыт прошедшего он воспринял как неотъемлемую часть бытия. Мир без страданий оказывался не целым, не единым, не сущим. Кровью и слезами Гедройц обнаруживал свою причастность миру. Его тело разрывалось на части, но его дух укреплялся. Напряжённая вещественность мира пронзала гаснущее сознание. Его мысль воспарялась к вечности и к небу, его чувственность покрывала расстояния и времена, он терял самого себя, но присоединялся к неделимому. За видимым засквозило невидимое, за твёрдым — мягкое и за обыденным — высокое. Он перестал понимать, что такое предел, ощущение раздробленности переросло в совершенную длительность и непрерывность.
Как и небо должно свернуться в свиток, он сам стал свитком, и скручивалось его сердце. Он сообразил, что теперь не будет времени, и прощался с ним. А время приняло образ отца-детоубийцы, потерянного в бесконечном вращении, от этого облик его не имеет черт. Гедройц отдалялся, но отдаленность не увеличивала расстояния, она освобождала от невидимых цепей. И он уже не может устоять на ногах, роняет нож и бессильно падает на него всей тяжестью своего тела. И смертельным зрением пронзает небо Армагеддона, русское небо. И тогда в багровом небе что-то надломилось, оторвалось, перевернулось, и бывшее внутри вышло наружу.
Тьма закрывала глаза, и небесный гром покидал слух, и отголоском откуда-то из земли прозвучали усталые слова: «Эх, не жилец ты, сынок. Не выходить мне тебя, столько крови потерял…» Гедройц ощутил резкий пряный запах, влажный кубок прикоснулся к губам. Женщина в тёмных одеждах взяла большой кусок полотна, разодрала надвое, сверху донизу, принялась перевязывать кровоточащую ножевую рану, причитая при этом: «И зачем только я сюда приволокла тебя?..»
Эпилог
Багровый цвет охватывал всё пространство и теперь смягчался: наступал рассвет, и восходящее солнце скоро высветило курган. Вокруг всё было тихо, спокойно. Одинокие цикады встречали утро, у распускающихся цветков гудели первые шмели. За городом еле слышно кричали петухи. Казалось, всё осталось прежним, вчерашним.
Но это был уже другой курган, на котором стоял человек с другим лицом, и в руках его были свитки. Мягкая трава под его стопами была увлажнена росою. Волга блестела рассветными бликами, на её волнах качались сонные чайки, и так же их отражения в воде. Степь вокруг кургана простиралась до самого горизонта, она была пуста и безвидна. И дух Божий носился над водою.
СВИТКИ
Нет в царстве перемен. Застыла жизнь в несчастном постоянстве разрушения. Зов к покаянию звучит, но он неслышен, ибо замкнут слух народа. Заветы, наставления — всё забыто, в беспамятстве погибло.
Живые возомнили, что их знание превыше мудрости их предков. Но те, чьими сердцами кормится эта земля, терпят и ждут, на провидение возлагая свою волю.
Будет казаться, что совсем нет сил терпеть творимое. Но праведные ищут живой источник благодатный силы.
Надежда теплится, но обещает мало.
Однажды словно вспыхнет огненная искра. Многие почувствуют рост, ведь что-то сдвинулось с вечного постоя. Но это изменение заметно лишь самым чутким очам.
Правитель земли горькой водой будет заливать подымающееся пламя — в нём помеха и ущерб времени.
Новая сила будет укрепляться и становиться обозримой извне.
Счастье тем, кто внимает ей и преображается. Да пребудет с черпающими её чистота и трезвость, дабы удержали обретённое.
Пусть они услышат святого, он произносит правдивую речь.
Славное правление будет твориться, мудрое. Следующие за правителем знают успех, а следуют все за ним!
Новые цели и удержание наследованного знания — вот что приведет к преуспеянию.
Но после начнётся замешательство, ибо правитель встанет перед выбором. Но сохранит праведность — и не оступится. И успех не сможет затмить чистоты зрения всего народа.
Счастлив всякий, делающий дело всеобщее.
В это благоденствие народ принесёт жертву и искупит прошлую вину. Нельзя будет оставаться дома, но в мир идти, неся дары.
Препятствия возникнут на пути, но будут преодолены легко, ведь к ним готовятся, о них давно известно. Опасности же более кажутся, чем существуют.
За пределами своей земли правитель и его подданные будут успешны, своей силой и любовью обнимут многие народы.
Но скоро правитель возжелает подчинить себе все земли, и тогда начнётся насилие. Разумный человек возглавит войско, и потому начало принесет успех.
Но будет замерзать завет, мертветь благодатное живое слово, и придёт череда поражений.
Впереди же главная битва. Необходимо проявить терпение и выжидательность, это время приготовлений.
Главное — не отступить и не забыть, ради чего сама битва. Правитель подвергнется искушению мздоимцев.
В народе начнётся движение к переменам. Оно внутри, почти не видное. Старое должно прежде достичь предела.
Появится великий гражданин, он будет активен и сведущ в тайнах, силён и хитёр. Его успех и сила — в выжидании, в нежданном действии. Его успешность справедлива.
Близость конца почувствуют все повсеместно. Всякий житель будет скорбеть о гибели рода своего.
Но приходящий хаос утвердит собою новое правление и новый порядок вещей. Здесь завершение лишь мнимое.
Жестокий упадок укрепит бывшую дружбу и обновит союз старых соратников.
Народ же будет счастлив, если на время найдет успокоение и будет черпать силу, даваемую новым положением. Правитель же исправно кормится и кормит.
Благополучие народа возрастет, но при условии положенных пределов.
Гармония, и взвешенность, и мера — вот к чему правитель устремится, чтобы сохранить успех.
Возникнут благотворные препятствия, преодоление которых укрепит развитие и многому научит правителя. Он прежде сомневался, но теперь поймет свое предназначение.
Народ на время утеряет ясность своих путей — проявит тревогу, неприязнь. Справедливость решений сбережет от крови и от слез.
Крепкий союз с соседями поможет преуспеть. Лучше остаться дома. Развитие возможно и без женщин.
Правитель напоён предыдущим успехом и позабудет о насущных своих обязанностях, и народ начнёт терять доверие к нему.
Жизнь будет ухудшаться, но недолго, ибо два чуждых прежде действенных начала, присущих царству, сольются воедино и укрепят народ.
Правителю же лучше не мешать соединению, но и не ускорять его, особенно в начале.
Новое единство счастливо воплотится, устойчиво и благотворно, оно ограничит себя своей землей.
Однако его длительность поможет дурным чертам, кровь застоится в теле, загниет, умножит недуги, и, не имея спасительного выхода вовне, причинит страдания.
Застой вскоре будет убывать. Сомнения встревожат народ, но его рост, как прежде, неуклонен.
Правителю нельзя остановиться на полпути и не усугублять успеха, но дать воде свободное течение.
Если же развитие несчастно, на помощь придет нравственный спаситель, и его сердце будет благородно.
Правителю нужно ожидать опасных новостей извне, и лучше, если он замкнёт врата в свою землю.
В государстве возникнут препятствия, заставят пройти неведомое поприще.
В этом роковом испытании единственный выход — забыть о мире, погрузиться в себя, готовить приход большого человека, несущего спасение.
Необходимо отречение, смирение. Великий опыт подготовит к преодолению великих поприщ.
Благородный человек подаст пример смирения, которое пробудит в правителе неслыханную силу.
Её станет столько, что войска начнут завоевания. Но также и народ обретёт мучительную силу. Сначала живительная влага мутна, но затем очистится и источит духовные потоки.
Так, возродившись, эта сила вдохновит всех на верные дела, на преумножение добра.
Борьба и неурядицы послужат укреплению.
Главное — не сбиться с пути. Для этого пусть каждый пребывает в правдивости перед самим собой.
Для народа счастье — в согласии и в единении власти.
Правитель заселяет новый дом, он бескорыстен и рачителен о собственном народе.
Правление будет долгим, благодатным.
Достигнута безбедная жизнь, но и к богатству надо быть готовым.
При новой власти новое преображение.
Лишь через преодоление препятствий, очищение от всех ошибок и раскаяние земля обретет устойчивость и силу.
Не без участия внешних сил народ узнает разобщенность. Но только на поверхности, внутри народ по-прежнему единый, целый.
Роль власти велика, правитель отдает народу силы, приносит себя в жертву — и на время его уходом закрепляется успех.
Усилится сомнение в основах, но это напрасные сомнения. Поспешность здесь мучительна, и обновление тяжело, а для иных губительно.
Свои пороки земля смывает постепенно. Новый предел и новые законы установлены повсюду.
Возникнет согласие, но ненадолго, ибо вскоре свод новых правил вызовет страдание, покажется препятствием. Снова появится раздробленность в народе и новый жертвенный поступок власти.
Отсюда восстановится гармония и обострится поиск основы для будущего единения.
Каждый осознает причастность общему и свою ценность. Противник даст понять важность такого осознания.
Возникнет очертание искомой правды, она же и объединит народ. Но знанием правды нельзя злоупотребить.
Возникнет несогласие, поэтому лучше быть в стороне от всех враждующих.
Спасение от усобиц и в мудрости вышестоящего, и в его действенности.
Станет очевидна всем безнравственность борьбы, тогда народ почувствует свободу.
Соединится царство, лишь когда сможет избежать собственной лжи.
Власть вспомнит корни, историю своей земли, своего народа.
К единству путь пока неровен, но правитель будет хранить правдивость, совершая жертву.
Обретенное единство со временем станет чрезмерным, напряженным.
Правителю нужны уступчивость и мягкость, тогда возможна будет встреча и слияние со знанием, недавно найденным.
Опыт благотворен, если желание правдиво.
Новый уклад сначала потревожит, но постепенно будет становиться естественным и свободным.
Правитель и народ узнают меру, и это придаст сил, которые помогут избежать опасностей начала нового пути.
Благоприятно творчество, оно и обеспечит благоприятное развитие пути.
Правитель, власть, народ увидят свои черты и прояснят свой облик, что воспрепятствует развитию земли.
Узнав о своей цели, царство в себя уйдёт, закроется от мира.
Это погружение будет подобно падению в бездну. Уйдя в самосознание и мудрость, земля и царство исчерпают себя.
Новой земле, новому народу и новой власти останутся богатства.
Грядущее же той земли не видно.