После ужина патефон заиграл фокстрот. Служанка внесла большую корзину с бумажными и шелковыми шляпами. Барон Окура исчез на мгновение в смежную комнату и, появившись в костюме китайца, с ловкостью настоящего фокусника, кривляясь и лопоча на ломаном языке: «Шарики еси, шарики нету… шарики тута… шарики там…» — начал показывать фокусы. После него два уже не молодых офицера переоделись в женские кимоно и под гром аплодисментов пропели песни японских гейш. Затем все гости, японцы и немцы, меняя бумажные головные уборы, старательно танцевали под патефон. К концу банкета, когда большинство европейцев уже разъехалось по домам, Исоко, переодевшись в матросский костюм, спела несколько заунывных военных песен времен Цусимы и Порт-Артура. Гости дружно подтягивали.
Этот вечер оказался переломным: барон Окура серьезно заинтересовался Эрной как женщиной. Молодость и красота, соединенные с глубокой душевной печалью, обычно так редко свойственной юному возрасту и потому непонятной и обаятельной, зародили в нем страсть, которую со страхом предугадал его зять майор Каваками.
На садовой дорожке у дома барона Окура, около бассейна с рыбками, Эрну встретила напудренная служанка, попросив зайти в нижний этаж в гостиную мадам Каваками.
Исоко приветствовала яванку изысканными поклонами и ослепительно приятной улыбкой.
— Венский стул для учительницы! — скомандовала она служанке.
— Не беспокойтесь. Я прекрасно умею сидеть и на дзабутоне. В детстве мы с мамой часто сидели так, — сказала Эрна, поджимая в японской манере ноги. Туфли она сняла заранее, при входе в комнату, строго придерживаясь национального обычая.
Исоко хлопнула в ладоши. Служанка принесла чай и фрукты.
— Брат просил извинить его, — сказала Исоко, — он запоздает. Прошу вас выпить со мной чашку чаю.
— Домо аригато годзаимасу… Благодарю вас, — ответила Эрна, употребив наиболее вежливый оборот.
— Вы говорите как настоящая японка, — восторженно изумилась Исоко.
— Вернее, как полуяпонка, — поправила, улыбаясь, девушка. — У меня много неточных выражений и не всегда правильное произношение. Брат мой говорит значительно лучше…
— У вас в Токио есть брат?
— Да.
Исоко взглянула на гостью пытливыми узкими глазами с тем вопрошающим и застенчивым блеском, который показывал, что она что-то хочет сказать и не решается из боязни обидеть.
— О, я бы очень хотела быть вашей сестрой, вашим другом, — пробормотала она в притворной растроганности. — Мне нужно поговорить с вами об одном человеке до глубины сердца…
Она нарочно потупилась, боясь показаться слишком навязчивой, но Эрна, чувствуя инстинктивно ее игру, просто сказала:
— Пожалуй, я догадываюсь о ком.
Тогда Исоко взглянула ей прямо в лицо.
— О моем брате, — проговорила она с быстрой не то беспокойной, не то вызывающей улыбкой — Вы знаете, кого он больше всего на свете любит?… Вы нё знаете?… Вас!
Эрна спокойно взяла с подноса банан и очистила кожуру.
— Барон вам это сказал? — опросила она с легкой иронией.
— О, нет, он, конечно, скрывает, но он доказывает это всем своим поведением.
Исоко слегка помедлила и, улыбаясь еще нежнее и ослепительнее, выразительно договорила:
— И для вас это плохо: на его работе нельзя любить иноземную подданную!
Эрна удивленна на нее посмотрела.
— Вы хотите сказать для него плохо?
— Нет, нет… для вас! Он чистокровный японец. Нехорошо будет вам!
Эрна с аппетитом доела банан и спокойно взяла второй. Разговор ее забавлял.
— Что же это: предупреждение или угроза? — спросила она насмешливо.
Исоко неопределенно кивнула головой.
— Да, да, — ответила она быстро и весело..
Эрна положила зеленоватую кожуру на поднос, в безмолвии съела второй банан и только после того, с ноткой презрения и усталости в тоне, проговорила:
— Я… не боюсь!
— Вы думаете, я пошутила? — усмехнулась Исоко.
— Нет, не думаю. У вас глаза не шутливые, хотя вы и смеетесь.
В передней раздался стук отодвинутой фусума. В гостиную вошел барон Окура.
— А вот и брат! — обрадованно качнулась Исоко.
— Простите, я опоздал, — извинился барон, здороваясь с Эрной.
Она встала с подушки.
— О, я не скучала. Мадам Каваками такая оригинальная собеседница, — ответила она, направляясь к туфлям, оставленным у входа в гостиную.
— Вы кажется, не кончили завтрак? Пожалуйста, продолжайте, — забеспокоился барон Окура, но девушка уже решительно обувала туфли, чтобы пройти по соседней лестнице во второй этаж.
— Нет, нет… Пора заниматься. До свидания, мадам Каваками. Благодарю вас, — сказала она любезно.
В тот день урок прошел, как всегда: нескучно, спокойно и деловито, но наросло что-то новое…
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
С крутого морского берега, где, загорая на солнце, лежал полураздетый Ярцев, город с его бугорками изогнутых крыш, красными золочеными пагодами и вышками европейских зданий выглядел великолепным.
Но, уходя от него в одиночество, к безмолвию океана и горных тропинок, Ярцев всегда испытывал чувство, близкое к светлой тоске бродяги, когда тот усталый ложится на придорожную траву и, позабыв о людях, долго смотрит на звезды.
В такие часы Ярцев меньше всего любил говорить и теперь с раздражением слушал сентиментальную болтовню навязчивого своего спутника виолончелиста Буканова, который пристал к нему на пути к заливу.
По странной случайности, которую Ярцев мог объяснить только заботами тайной сыскной полиции, в соседнем доме, принадлежавшем их же хозяину, поселилось четверо русских белогвардейцев.
Двое из них-музыкант Буканов, кругленький, пухлый, с короткими ногами и длинным носом, и комиссионер Строев, лысый и пышноусый, с наглыми тускловатыми глазами, — с первых же дней проявили весьма подозрительный интерес к американцу с русской фамилией, пытаясь завязать с ним знакомство. Прежде Ярцеву удавалось отделываться от них равнодушно-холодными фразами, но сегодня на пляже музыкант увязался за ним, как голодная бездомная собачонка.
— Вот ведь ремонт!.. Из-за ремонта испортил себе три костюма, при всей моей осторожности, — горестно жаловался виолончелист. — Японцы паршивые ничего не умеют: красят, перекрашивают стены, — то выйдет полосами, то пятнами; одноцветно никак не выходит.
— Н-да, бывает, — проворчал Ярцев.
Буканов сидел от него в двух шагах на плоском желто-коричневом камне, застланном сверху газетой, и с беспокойством рассматривал на своих новых брюках розоватое пятнышко масляной краски.
— Квартиру семейную готовлю, хочу уезжать от этой компании, — продолжал музыкант с доверчивой простотой, — очень уж грубые люди — особенно комиссионер-… А ведь представьте — бывший гвардейский офицер!
Ярцев молчал. С залива дул влажный ветер.
— Мечтаю теперь о браке. Один знакомый дал адрес невесты в Кобе. По письмам очень понравилась: дочь русского инженера, вдова… Хочу на днях сделать ей предложение.
Ярцев обнял колени и, медленно выпрямясь, застыл в неподвижной задумчивости.
— Женитесь? — спросил он рассеянно.
— Бегу одиночества, так называемого круглого, — вздохнул виолончелист. — Ведь у меня на всем белом свете всего одна родственница — двоюродная тетка… и та в Казани, в Татарской республике. Такая тоска по родине, хоть пускай пулю в лоб! Если бы не страх перед адскими муками, которыми господь наказывает самоубийц на том свете, я бы не выдержал…
В меланхоличном взгляде его вдруг промелькнуло что-то подлинно скорбное. Казалось, что он действительно глубоко страдает.
«Или мерзавец, или дурак», — подумал Ярцев, приглядываясь к собеседнику, но вслух сказал:
— К какому богу и по какому закону попасть на тот свет!.. По корану там, говорят, совсем хорошо: всякие тебе девицы голые ходят, райские плоды предлагают, ну и все прочее… Благодать!.. Мне вот на земле тоже в любви не везет, надеюсь уж на том свете досыта отыграться.
Буканов обиженно замолчал.
Ярцев вспомнил, что Сумиэ хотела сегодня вечером прийти к Эрне и он обещал быть там же; посмотрел на часы и неторопливо оделся.
К остановке автобуса подошел в тот момент, когда машина уже отходила; быстро вскочил на подножку и, оглянувшись на отставшего музыканта, удовлетворенно захлопнул дверку.
Пока огорченный виолончелист ждал очередного автобуса и ехал до парка Хибиа, на его квартире разыгрывались неожиданные события.
Писатель Завьялов, редковолосый, понурый, но еще крепкий мужчина лет пятидесяти двух, сидел в общей комнате у стола, наполовину заставленного пустыми пивными бутылками и объедками сухой рыбы, и торопливо дописывал свой сатирический роман, собираясь перевести его на японский язык и предложить в одну из столичных газет как злободневный антисоветский памфлет. В смежной комнате, отделенной фанерной перегородкой, купец Окороков — мрачный сивобородый старик колоссального телосложения — заучивал вслух английские фразы. Последние годы, отчаявшись в своих мертвых надеждах на восстановление российской империи, старик с упорством маньяка изучал по грязному засаленному самоучителю Туссенa английский язык, мечтая переехать из Японии в Австралию и завести там молочную ферму.
Комиссионер Строев только что возвратился от своего старого друга полковника Кротова, служившего в японской охранке. У полковника было собрание белогвардейцев, мечтавших как можно скорее спровоцировать войну между Японией и Советским Союзом. Строеву предложили принять участие в вербовке бывших русских военных для диверсионных отрядов Маньчжоу-Го. Комиссионер ответил уклончиво. Правда, в воздухе пахло деньгами, но еще больше смертью, а этого запаха после отчаянного бегства полузамерзших отрядов Каппеля через тайгу и сопки Сибири Строев не переносил органически.
В Токио он чувствовал себя не плохо, занимаясь по мелочам аферами, называя себя комиссионером, но, в сущности, являясь одним из тех соси, которые множатся в Японии за последнее десятилетие, как ядовитые грибы, — они пронюхивают скандальные истории из биографий депутатов, запугивают избирателей, выкрадывают секретные документы, шантажируя, устраивая скандалы, а за крупную сумму денег не останавливаясь даже и перед убийствами.