— Министерство двора советует вам переменить вашу профессию журналиста на более соответствующую вашему титулу и способностям. Вам могут предоставить хорошее место при департаменте. Вы можете сделать карьеру. Ваши друзья и родственники помогут вам в этом.
Гото спокойно смотрел на него в упор.
— Мои почтенные родственники находят меня способным?
Каваками достал портсигар, зажег торопливо спичку и с наслаждением затянулся душистым дымом.
— О да! — блеснул он льстивой улыбкой. — Молодой виконт Комма и ваша сестра считают вас очень талантливым. Но они в ужасе от ваших знакомств. Вы теперь видите сами, что ваши сомнительные новые друзья довели ваш дом до позора. Кейсицйо сочло себя вынужденным сделать в издательстве «Тоицу» обыск, а ведь оно помещается в вашем доме.
Каваками прищурился и внимательно оглядел устланную циновками комнату с единственным европейским креслом, низким японским столом и тремя подушками для сидения. Около стен двойными рядами, без шкафов и полок, лежали, возвышаясь до потолка, груды журналов и книг, не везде аккуратно сложенных.
Гото поймал его взгляд.
— Мне мои друзья нравятся, — сказал он спокойно. — И вы напрасно называете их сомнительными. Они действительно искренне преданы родине.
На этот раз оскорбленным почувствовал себя Каваками. Он выпрямился, поблескивая на графа тяжелыми неприязненными глазами.
— Что ж, — ответил он с гневом, — если вам не по сердцу аристократическая среда и вы не хотите жить, как это приличествует японскому графу, отдайте ваш титул обратно! Аристократ, который не может блюсти свое звание, должен от него отказаться. Я думаю, вам известен этот обычай?
Гото склонил утвердительно голову, прислушиваясь в то же время к доносившемуся из нижнего этажа шуму жандармов.
— Знаю, — сказал он, — но ведь это бывает в тех случаях, когда человек себя опозорил, совершил бесчестный поступок, а я себя таким не считаю. Писательский труд — благородный труд. Здесь я могу сделать для блага родины гораздо больше, чем в департаменте министерства. Стыдиться моей профессии мне нечего.
Огонек раскуренной папиросы коварно подползал к руке офицера. Каваками дохнул густым дымом, отбросил окурок на стылые угли хибати[10] — извечного японского камелька — и, пытаясь воздействовать на упрямого графа с другой стороны, мягко сказал:
— Но ведь вы социал-демократ и пишете для рабочих. Ваш титул будет только мешать вам. Рабочие не станут вам доверять, если вы будете продолжать оставаться аристократом. Отдайте титул обратно, и вы станете в их среде своим человеком.
Гото, продолжая вертеть между пальцами автоматическое перо, раздельно и сухо ответил:
— Когда человек искренне предан идее, здесь ему нечего опасаться! В этих грязных и бедных кварталах душевная чистота встречается чаще, чем при дворе императора. Рабочие верят мне.
Граф помолчал, провел в раздумье ладонью по гладким густым волосам.
— Титул достался деду не дешево. Душе его будет обидно, если я перестану быть графом… И, кроме того, в этом звании есть свои преимущества.
Майор Каваками сделал рукой пренебрежительный жест с тем дерзким видом, который показывал величайшее нетерпение.
— Для вас — никаких! — сказал он тягуче и холодно, настороженно ожидая продолжения разговора.
Гото насмешливо улыбнулся.
— Для меня лично пока интересна только одна привилегия, — ответил он почти весело. — Обычно вы предаете людей суду, сажаете в тюрьмы и даже казните слишком уж по-домашнему. Факты для вас не играют роли, достаточно одного подозрения… А вот для того, чтобы осудить графа Гото, вам будет нужен серьезный обвинительный материал и разрешение императора!.. Надеюсь, вы знаете этот закон?
Каваками цинично расхохотался. Сухое жесткое лицо его приняло грозное выражение, точно он собирался открыть какую-то ужасную тайну. Он покачнулся всем телом вперед, схватился за рукоятку сабли и медленно произнес:
— Когда придет время действий для разрешения великих задач эпохи Снова, таких, как вы, не спасет даже сам император! Запомните это!
Он решительно встал и громко хлопнул в ладоши. За дверью послышались шаги, лязг оружия, и в комнату просунулась голова жандарма.
— Как результаты обыска? — спросил Каваками отрывисто.
— Не найдено ничего подозрительного, господин майор! — отрапортовал коротко жандарм.
Офицер, не оглянувшись на графа, молча вышел из кабинета.
Через несколько минут под окнами загудели моторы автомобилей. Гото подошел к окну, проводил машины насмешливо-мрачным взглядом и, взяв телефонную трубку, вызвал профессора Таками.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Несмотря на все неприятные неожиданности, работа у барона Окуры оказала на Эрну весьма благотворное влияние. В настроении ее постепенно произошел перелом, явственно ощутимый всеми. Меланхолия ее совершенно исчезла. Последствия раны в висок и нервного потрясения проявлялись теперь лишь в виде легких головокружений и периодических, но недолгих припадков слабости.
С братом Эрна стала искренна и проста, обнаруживая всем своим поведением, что любовь к нему не погасла и не уменьшилась, а только была затемнена житейскими неудачами и болезнью, как жаркие угли хибати пеплом. К Сумиэ она относилась теперь еще дружелюбнее, но по отношению к Ярцеву почему-то замкнулась, ушла в себя, сделалась холодно-скрытной, точно боясь, что он проникнет в ее сердечную тайну и посмеется над ней. Вообще же она чувствовала себя неплохо, хотя последние занятия с бароном Окурой и странное поведение его сестры серьезно ее встревожили. Но еще больше мучило девушку данное барону честное слово- необходимость скрывать от Наля имя и социальное положение своего ученика. Эрна знала, что многое, на ее взгляд понятное и простое, брат истолкует в дурную сторону. Человек, враждебно настроенный к коммунизму, мог быть для него только непримиримым врагом.
Наль продолжал работать в новом издательстве «Тоицу» переводчиком, с интересом присматриваясь к японской пролетарской общественности, посещал легальные марксистские кружки и собрания, но в то же время избегал прямого участия в серьезной революционной борьбе, которая скрыто бурлила за каждой фабрично-заводской стеной, в каждом рабочем поселке, руководимая Коммунистический партией Японии. Наль понимал хорошо, что как иностранец, за которым к тому же зорко следит сыскная полиция, он просто не в состоянии работать в Японии так же уверенно и умело, как у себя на родине.
Произвол и бесчинства полиции за последнее время приобретали все более дикий характер. Жандармские автомобили с голубыми полосами на колесах и неуклюжие с железными решетками полицейские грузовики рыскали по фабричном районам, производя облавы и аресты. Тюрьмы крупнейших промышленных городов были наполнены до отказа, но аресты не прекращались. Тюремщики и жандармы работали дни и ночи, получая сверх жалования по иене и по две в сутки, не успевая ни выспаться, ни повидаться с семьей. В таких условиях участие иностранца в местном революционном движении могло принести гораздо больше вреда, чем пользы. Фашистские газеты и без того печатали всякие вздорные слухи об агентах Коминтерна в Японии и Маньчжурии, об их дьявольском плане большевизировать японскую армию; о том, что в столице, в районе Адзабу, в форме и с документами офицера императорской гвардии пойман опаснейший большевик, неуловимый организатор антивоенных подпольных ячеек в армии и флоте, оказавшийся коммунистом-корейцем из Владивостока…
Несмотря на свой возраст и преданность революции, Наль никогда не стремился к опасностям, если этого не требовало дело, тем более, что последние известия из Индонезии направляли теперь его чувства и мысли совсем не в ту сторону. Революционное движение на Яве опять пошло в гору, и Коммунистическая партия Индонезии решила послать делегатов на Седьмой конгресс Коминтерна. «Весьма возможно, — известили его друзья, — что ты и Савар будете выбраны в число делегатов. Хотя ты и молод, но твое прошлое и знание русского языка делают твои шансы бесспорными».
Вскоре пришла весточка и от Савара. Старик сообщал уже как совершившийся факт, что обоих их выбрали делегатами на конгресс и что тотчас же по получении телеграммы от Сутомо Наль должен выехать в Шанхай, откуда все вместе поедут через Китай в Советский Союз.
В эти счастливые дни ожидания брат и сестра особенно тесно сблизились с Сумиэ. Новая их квартира была неподалеку от дома Имады. Сумиэ заходила теперь к подруге почти каждый день, подолгу беседуя с Эрной и Налем о том, что ее тяготило. Сложная политическая игра, которую затеяла парламентская фракция во главе с депутатом Каяхарой, отвлекла на некоторое время его и Имаду от вопросов предстоящего брака, и Сумиэ снова почувствовала себя в безопасности. Но она знала, что скоро отец станет опять настаивать на своем прежнем решении, принуждая ее дать согласие на брак с ненавистным ей человеком.
Однажды она встретилась у Сенузи с молодым графом Гото, оригинальная биография которого и твердые революционные взгляды были известны ей еще прежде по рассказам друзей. Решительный, прямодушный Гото произвел на нее сильное впечатление. У девушки вдруг зародилась мысль поступить так же, как он, — бежать от отца и отдать себя всю целиком на служение революции. Правда, ей было известно, что в таких случаях родители имеют право вернуть свою беглую дочь или сына через полицию, но ведь для этого надо было ее найти, а она могла уехать из Токио в Осаку или Кобе и работать там нелегально под чужим именем.
Она поделилась своими мыслями с Эрной и Налем, но оба нашли, что для такого серьезного решения. она еще слишком доверчива, молода и неопытна в практической жизни.
— Эпоха «Онна Дойгаку» уже прошла, — сказал Наль. — Если вы займете твердую позицию, отец не сможет выдать вас замуж насильно. А для революции и рабочего класса, оставаясь в доме отца и используя свое положение, вы сможете сделать не меньше нас. Были бы только желание и решительность, дело всегда найдется.