Я сбежала… я одна… я больше не знаю, кто я.
---
Отель оказался небольшим, старым, с витиеватыми лестницами и тяжёлым ключом на рецепции. Её номер — третий этаж без лифта.
Маленький, с узкой кроватью, клетчатым покрывалом и видом на каменную стену. Даже окно не открывалось полностью.
Она рухнула на кровать. Просто закрыла глаза и… не заплакала. Не потому что легче — потому что даже на слёзы не было сил.
---
На следующее утро, шатаясь как с похмелья, она вышла в ближайшее кафе — нужно было поесть. Хоть что-нибудь. Хоть кофе.
Села за маленький столик у витрины, уронив подбородок на ладонь.
И тут появился он.
Худой, в красках, с грязной кистью за ухом. В рубашке, испачканной зелёным и синим. С глазами цвета сухой травы и резким акцентом.
— Мадмуазель... вы как утро… но мокрое, — сказал он, широко улыбаясь. — Вы… капля дождя на стекле, oui?
Она не поняла. Нахмурилась.
— I mean… you… sad, yes? But beautiful sad. Like… like when dog dies in film but camera still shows rainbow. Very poetic.
Она моргнула. Хотела встать и уйти. Но не встала.
Он не отошёл. Сел за соседний столик и протянул ей салфетку.
Нарисовал на ней смешную девочку в балетной пачке.
— Look! She dance! Very good, yes?
Она вздохнула.
— У вас… странные метафоры.
— Да, I know, I know, — он кивнул. — My English very… très mauvais. But my smile… international.
Он улыбался, как идиот. И она терпела. Терпела его глупые сравнения, его кривую речь, его дурацкий рисунок.
Потому что в глубине — ей было всё равно.
Потому что если сейчас она уйдёт, то может вообще раствориться в этом городе.
---
— You alone?
Она кивнула.
Он снова что-то сказал — она не поняла. Но в том, как он это сказал, не было жалости. Было тепло. Простой человеческий жест: "Ты жива. И этого пока достаточно."
Она отвела взгляд в окно.
Париж за стеклом всё ещё был чужим.
Но теперь он дышал.
Глава 21
Когда зверь молчит
Город был чужим, как будто вырезан из сна, который давно следовало забыть. Дома здесь стояли слишком близко друг к другу, окна казались глазами, которые не мигают. Джессика шла по мокрому тротуару, и каждый её шаг отдавался эхом в бетонных стенах. Шум машин был глухим и далёким, словно сквозь вату.
Внутри неё было пусто.
Пума молчала.
Когда-то она ощущала её присутствие — как горячее дыхание в груди, как напряжённый нерв под кожей. Теперь — тишина. Не злость, не протест — просто чёрная, вязкая пустота. Как будто зверь задремал навсегда. Или ушёл.
Она остановилась у перекрёстка. Светофор мигал красным, и ей вдруг стало страшно — не перед машинами, а перед собственной беспомощностью. Что она делает в этом городе? Зачем сбежала? От кого? От чего? И — есть ли теперь путь обратно?
Взгляд зацепился за витрину. Манекены, одетые в серое, стояли, как мертвецы на параде. У одного отсутствовала рука. Другой был повернут спиной, будто не желал её видеть.
Словно они знали.
Словно весь город знал, что она чужая.
На стекле появилась капля. Потом вторая. Дождь начинал моросить. Шептать.
"Ты не дома. Ты ошиблась. Исправь это."
Она обернулась.
Никого.
Но звук остался — скрип. Старый, деревянный, будто по полу прошлись когти.
Её сердце сжалось. В затылке запульсировало. Где-то позади, в узком переулке между домами, шевельнулась тень. Или ей показалось? Здесь слишком много теней....
Сны вернулись на третью ночь.
Сначала призрачные — силуэт в углу комнаты, голоса за стеной. Потом — более отчётливые: старый дом, коридоры, запах воска и крови. Там она снова видела Альфреда. Он стоял, будто вслушивался в её дыхание, но не оборачивался. Он ничего не говорил. Он просто... знал.
Она просыпалась в поту, хватая воздух, как будто выныривала из глубины.
Пума молчала.
Она была одна.
Джессика сняла номер в старом мотеле — слишком дешёвом, слишком тёмном. Обои отклеивались от стен, в ванной капал кран, и свет мигал, как будто не знал, включен он или нет. Но в этом было что-то... честное. Город не прятал свою тьму. Он, наоборот, выставлял её напоказ.
Она смотрела в потолок.
Видела трещины.
Слышала, как по трубе пробежал кто-то лёгкий.
— Ты спишь? — прошептала она. — Или умерла?
Ответа не было.
Только хриплый шёпот за стеной. Или внутри.
Тени опять крались по полу.
Испытание могло начаться в любую минуту.
И она не была готова.
Утро выдалось неожиданно солнечным. Сквозь тонкие занавески пробивались золотые лучи, настойчиво ползли по полу, залезали на постель и щекотали кожу. Джессика проснулась, щурясь. Подушку еще хранила тепло её беспокойных снов, но что-то изменилось. Было тихо. Светло. Даже капающий кран больше не раздражал, а, наоборот, задавал ритм этому новому, простому утру.
Она лежала несколько минут, глядя в потолок. Без кошмаров. Без шорохов. Пума, как ни странно, не отзывалась, но и тревоги не было. Только слабое, забытое чувство… легкости.
Париж.
Она почти забыла, как он умеет быть добрым.
---
Она провела утро, гуляя по улицам, где пахло кофе и цветами. Посетила Эйфелеву башню, поднялась на самую верхнюю площадку — ветер играл с её волосами, а город лежал перед ней, как открытая ладонь. Она смотрела на крыши домов, на извивающуюся Сену, на уличных музыкантов внизу — и чувствовала себя живой.
Именно там, у подножия башни, она снова его увидела — того самого художника с площади, с добрыми глазами и перепачканными краской руками. Он узнал её сразу.
— Мадемуазель, как приятно! Париж вновь свёл нас. Это знак, — улыбнулся он. — Пойдёмте, я покажу вам лучшее кафе с самыми нежными круассанами в этом квартале.
И она пошла.
Почему бы и нет?
---
Он оказался лёгким собеседником — не приставал с вопросами, не требовал исповедей. Говорил о живописи, об осеннем свете, о старых улицах и тайных двориках, где дремлет красота. Он угощал её круасанами, брал двойной эспрессо и рисовал её прямо на салфетке — как смеётся, как щурится от солнца.
Сидя за маленьким круглым столиком, она впервые за долгое время почувствовала: не всё так плохо.
Может быть, даже наоборот.
Именно в тот день она заговорила о матери.
Спросила, будто между прочим:
— А если бы ты искал кого-то в этом городе? С чего бы начал?
Он долго смотрел на неё, потом набросал на салфетке три адреса.
— Попробуй здесь. Может, она тоже ищет тебя.
Но когда она осталась одна, в голове начал звучать голос. Её собственный.
«А что ты хочешь услышать, если найдешь её? Извинения? Признания? Пустые глаза?»
«Ты ждала этого всю жизнь… а теперь? Сейчас?»
Она не сразу ответила себе.
Сначала просто шла вдоль набережной.
Потом — в тишине номера.
А потом вдруг поняла: ей это не нужно.
Искать? Зачем?
Она уже взрослая. Она уже пережила боль.
Прошлое — это шрам, а не открытая рана.
---
Она позволила себе расслабиться. Всего на пару дней.
Просто быть. Просто жить. Без поисков, без тревог.
Она читала на скамейке, ела тёплые булочки на завтрак, слушала уличных музыкантов и даже купила шёлковый шарфик.
Именно в этот момент, когда она почти забыла, что убегала…
Она сидела в маленьком кафе недалеко от площади Вогезов, тёплая керамическая чашка согревала ей пальцы, а в витрине отражалась уличная сцена — люди, зонтики, вывески... и силуэт.
Высокий. В черном.
Он стоял через дорогу. Не двигался.
Просто смотрел.
Вудс.
Кровь отлила от лица.
Словно ночь вернулась сквозь солнечное стекло.
Пума внутри затаилась.
Она проснулась.
Их снова нашли.
Глава 22
Страх сковал ей горло, как ледяной ошейник.
Он.
Это был он. Вудс.
Он выследил её.
Сначала она просто замерла на месте, не в силах вдохнуть. А потом побежала. Не оглядываясь, не дыша — будто за спиной хрустнула ветка, и весь мир сжался до звука её каблуков по тротуару.
Темно. Слишком темно. Переулок с узкими дверями, мусорными баками, битыми окнами. Она свернула в него вслепую, будто знала, что только там сможет исчезнуть.
Её тело нырнуло в другую форму — в животную, первобытную.
Мышцы сжались. Кости сдвинулись. Лёгкое потрескивание под кожей.
Мгновение — и девушка исчезла. Осталась только она — пума. Быстрая, хищная, бесшумная. Шерсть напряглась, глаза сверкнули янтарём.
Сумку она перехватила зубами — стиснула, будто добычу, и рванула вперёд. Бежала по асфальту, чувствуя подушечками лап каждый шершавый скол, каждую песчинку. Город под ней дышал в ритме опасности. Пума петляла по улицам, срываясь с поворотов, как вихрь.
И вдруг — хруст. Боль. Она наступила на осколок. Стекло вонзилось глубоко в лапу. Пума зарычала, коротко, зло. Но не остановилась. Раненая, она ускорилась — кровь оставляла обманчивый след, уводящий в сторону, смешиваясь с городской грязью. Пусть попробует найти.
Подъезд. Лестница. Дверь, которую открыла когтем — резко, точно. Ввалилась в номер. Сердце стучало. Она — ещё не она. Шерсть медленно втягивалась под кожу, лапы вытягивались в руки. Пальцы дрожали.
Тепло номера обдало её, как парная. Усталость — волной.
Она рухнула на кровать.
Мягкость. Ткань.
И… запах.
Чужой.
Яркий, навязчивый, животный. Слишком явственный для человеческого носа — но её нос всё ещё принадлежал пуме.
Она резко приподнялась. Сердце снова ударило. Рядом, на подушке, будто насмешкой, лежала монета. Золотистая, чужая. Не её. Не из этого мира.
И тут она увидела кровь. На простыне, на своей руке — распахнутый порез от стекла. Он горел, как метка. Как знак.
Монета.
Четвёртая.
Старая, стёртая, словно выловленная со дна реки. Она блестела, как зрачок.
Она лежала ровно там, где недавно была её голова.