Пума и ягуар подошли к нему. Трое. Семья. Сердце — звериное и человеческое — билось в унисон.
---
К тому времени, как солнце клонилось к закату, они снова были людьми.
Угли потрескивали, мясо шипело на решётке, а запах жареной дичи окутал поляну. Жир капал вниз, вызывая всплески огня, и в свете костра лица казались теплее.
— Как будто мы никогда не расставались, — сказал Дерек, переворачивая мясо.
Джессика улыбнулась. Внутри было спокойно.
Позже, убравшись в домике, Джессика перебирала вещи Мэри — аккуратно, будто боялась нарушить память. Письма с её почерком, лента для волос, платок с инициалом, легкий запах ландыша. И в самой глубине, под слоем старых газет, она нащупала деревянную шкатулку. Открыла.
Среди сухих листьев рябины и засушенных лепестков лежала монета. Пятая. У неё было отверстие в центре, как у древних амулетов. Она была холодной, потемневшей от времени, но ощутимо — живой.
Джессика подняла её и сжала в ладони.
И тут же — вспыхнул кулон у неё на шее.
Он не светился со времён Парижа. Всё это время он был тусклым, молчаливым. Но сейчас он ожил — тёплым, серебристым светом, как дыхание луны.
Девушка замерла на секунду, потом её лицо озарилось. Это не было предупреждением. Это было знаком. Знаком, что она всё делает правильно. Что кто-то видит. Что связь — восстановлена.
С радостным вздохом она выскочила из комнаты, едва не споткнувшись о порог, и бросилась к семье — туда, где Дерек уже смеялся у костра, а Альфред ловил за шкирку пушистого енота, забравшегося в корзину с хлебом.
Она вбежала, не скрывая улыбки, крепче сжала монету в руке и прошептала:
— Я готова.
И в этот вечер, среди дыма, углей и ароматного мяса, её сердце впервые за долгое время билось легко.
Глава 38
Когда они вернулись в особняк, всё внутри него было иным. Дом будто почувствовал приближение — не просто нового испытания, а той черты, за которой уже не будет прежних «завтра». Даже свет в коридорах стал тусклым, как будто время отступило назад, давая им передышку.
Джессика молча поднялась наверх. Плечи болели. В груди жило странное напряжение, словно её кожа стала тесной. Она знала: в этот раз всё будет иначе.
В душ она вошла как в ритуал. Горячая вода стекала по телу, но не смывала усталость. Она стояла, опершись лбом о прохладную плитку, и дышала — глубоко, будто в последний раз.
Дверь отворилась.
Он вошёл молча.
Альфред не произнёс ни слова. Он закатал рукава, подошёл сзади и взял в руки флакон с шампунем. Нежно развёл пену между пальцами. И начал мыть ей голову — аккуратно, как будто боялся причинить боль.
Пальцы двигались по волосам мягко, но уверенно. Он не касался её тела — только кожи головы, висков, шеи. Но это прикосновение было сильнее любого поцелуя.
Джессика закрыла глаза. Её дыхание выровнялось. Руки Альфреда — тёплые, настоящие. Она чувствовала, как вместе с пеной уходит страх, как исчезают тени последнего испытания. Здесь был только он. И она.
Когда он закончил, он аккуратно подал ей полотенце и вышел. Ни взгляда. Ни слова. Только абсолютная тишина — и доверие, полное, без остатка.
---
Они переодевались вместе — каждый в своей части комнаты, но в одной тишине. Оба понимали: время вышло.
Джессика выбрала сдержанную, удобную одежду: тёмно-серую водолазку, плотные штаны, высокий ворот, прикрывающий шею, и сапоги на толстой подошве. Волосы она заплела в жгут и убрала под капюшон. На шею — льняную нить. И, наконец, — монета.
Круглая, старая, с отверстием в центре. Как только она скользнула по нити, кулон на её шее вспыхнул мягким, серебряным светом. Он не светился с тех пор, как они вернулись. Но теперь — ожил. Не пугающе. Не угрожающе. Как знак: «ты на своём пути».
Альфред, переодетый в плотную чёрную рубашку, кожаную куртку и штаны, стоял у окна. Его лицо было сосредоточенным. Волосы коротко острижены, влажные после душа. Под глазами — усталость. Но в глазах — сталь.
Он обернулся.
— Оно рядом?
— Да, — ответила она. — Очень рядом.
Он протянул руку, и они на секунду просто постояли, соприкасаясь пальцами. Никаких обещаний. Никаких признаний. Только молчаливое: «если мы умрём — то вместе».
Испытание тьмой
Ночь не наступила — но и день не держался. За окнами было странное, выцветшее небо, как будто с него стерли свет. Осенний ветер гнал листья по дорожке, сбивая их в водовороты, но ни один не касался порога особняка. Будто что-то охраняло вход.
Альфред и Джессика стояли у лестницы. Оба — уже в полной готовности. Она держала монету в руке, и с каждым шагом та становилась тяжелее, как будто знала: скоро — переход.
И тут…
Двери особняка распахнулись сами.
Не от ветра.
Не от человека.
Как будто их ждали.
С улицы повеяло холодом.
Монета дрогнула в ладони, звякнув, как колокольчик на похоронах.
Кулон вспыхнул серебром, и его свет потёк по пальцам, по нити, по ключицам.
Альфред посмотрел на неё.
— Пора.
Они шагнули за порог. И в этот же миг земля ушла из-под ног.
---
Мир, в который их втянуло, не имел неба. Только чёрные кроны деревьев, изогнутые, как кости. Мрак был вездесущ, липкий, как деготь, и казалось, он живой.
Падаль, мох, гниль.
Невидимые ветви скрипели, будто шептались.
Вдалеке — вороньи каркающие крики.
И шаг.
Один.
Тяжёлый.
Из тьмы вышел он.
В капюшоне из шкуры.
В пальцах — кости.
Глаза — пустые дыры, в которых плясал чёрный огонь.
Чернокнижник.
Когда-то он правил землями, пока его не связали, не сожгли и не похоронили заживо.
Но магия, которую он вызвал, не умерла.
Она ждала. И теперь — вернулась вместе с ним.
— Добро пожаловать, — раздалось сквозь трещины его рта. — В мою вечность.
Из земли поползли создания. Без лиц. С вытянутыми шеями и когтями, как у тварей из забытых кошмаров. Они обнюхивали воздух. Искали страх.
Альфред и Джессика метнулись вперёд. Их звериные ипостаси сорвались одновременно — пума и ягуар, хищники, пульсирующие силой.
Бой начался. Но это было не сражение — а выживание.
Когти рвали плоть.
Тени душили воздух.
Крик Чернокнижника ломал пространство, искажая звук и мысль.
Пума прыгала через чёрную воронку, ягуар сражался с чудовищами, не давая Джессике пасть. Они двигались, как единый организм.
И вдруг — взмах когтей, падение, хруст.
Лапа.
Пума завыла и рухнула. Джессика почувствовала всё: обжигающую боль, предательский треск кости. Её собственную руку свело судорогой. Она закричала — не голосом, а нутром.
— Не-е-е-е-е-ет!
Чернокнижник направил руку. Из неё вырвалась змеевидная тень, нацеленная прямо в её сердце.
Альфред в ягуарской форме бросился, не раздумывая. Его шкуру опалило, когти загорелись. Он прыгнул — в чёрный огонь, насквозь.
В этот миг вся земля содрогнулась.
Взрыв света.
Мир перевернулся.
---
Они лежали на земле.
Джессика хватала воздух. Рука — искривлена. Пульс исчезал. Альфред, снова в человеческой форме, сидел рядом и держал её запястье.
— Я с тобой, слышишь?
Он выдохнул, положил ладонь на её локоть, нашёл место слома.
Щёлк.
Вставил кость обратно.
Джессика закусила губу до крови, но не отодвинулась.
— Дыши. Всё уже идёт на восстановление, — его голос был хриплым, но уверенным.
На глазах синяк исчезал. Боль уходила. Кожа тянулась, как вода после камня.
Она исцелялась.
И это было как чудо.
— Ты знал, что я выживу? — прошептала она.
— Нет, — честно сказал он. — Но я выбрал верить.
---
Они поднялись.
Вокруг — тишина.
Враги исчезли.
Тьма рассеялась.
Лес вернулся.
На их плечи падал свет. Настоящий, живой.
День стал ясным.
Небо — высоким.
А осень вдруг стала тёплой, как будто лето вернулось на пару дней — только ради них.
Они стояли рядом, руки — переплетены.
И Джессика поняла: смерть была рядом. Она уже смотрела в глаза Альфреду. Но сегодня она отвернулась.
Сегодня — они победили.
пепел и дыхание
Поляна дымилась.
Там, где только что было мрак и крики, теперь лежали только листья. Огонь ушёл, но его след витал в воздухе — горечь, гарь, кровь. Земля ещё дышала жаром под копытами теней, что больше не вернутся.
Джессика сидела на коленях, дышала рвано, и чувствовала, как в её теле утихает боль. Но не утихает память о том, как хрустнула лапа, как в один миг всё стало… слишком близко к краю.
Он стоял чуть в стороне, в его волосах запутался пепел. Рубашка была разорвана, плечо — в потёках крови, щека — срезана когтем.
Но он стоял. Живой.
Смотрел на неё, не моргая. И в его взгляде горела ярость, страшнее самой битвы.
Он подошёл.
Просто подошёл — и рухнул на колени.
— Если бы я опоздал… хоть на секунду… — его голос дрожал.
— Но ты не опоздал, — прошептала она.
И тогда всё сорвалось.
Он схватил её за талию, прижал к себе. Поцеловал — грубо, не прощения ради, а будто хотел убедиться, что она настоящая. Он пах гарью, потом, смертью.
Но в ней этот запах вызвал только одно — жажду жить.
Она стянула с него куртку. Он сорвал с неё куртку и тянул молнию, не успевая — рвал ткань, царапая кожу. Она вскинулась, обвила его бёдрами, и трава вдавилась ей в спину.
Он был нежен только там, где боялся сломать. Всё остальное — бешенство.
Он входил в неё, как в спасение. С каждой вспышкой — будто доказывал себе: она здесь, она живая, она моя.
Она выгибалась навстречу, обнимала его голову, целовала в висок, в губы, в шею, чувствовала, как его губы шепчут:
— Ты моя. Моя. Не отдам.
Небо над ними было чёрным.
Листья падали, как прах.
Но внутри неё вспыхивал свет.
Не мистический — настоящий. Оттого, что они выжили, что любовь не проиграла тьме.