ие, — удовольствие отнюдь не дешевое (по признанию самого автора книги). Иными словами, это опять-таки не маргинальные семьи, а средний класс.
Что же еще фигурирует в списке ограничений на занятиях игротерапией, которая, по убеждению авторов этого метода, способствует установлению нормального контакта между взрослым и ребенком? В списке целых 54 пункта, но мы приведем лишь несколько. Итак, в игровой комнате запрещается: курить, бить окна, поджигать вещи, писать на доске грязные слова, бить терапевта, брызгать в терапевта водой. (Впрочем, последние два пункта далеко не всегда соблюдаются. Мы в Германии видели девятилетнего мальчика, который на сеансе игротерапии бил терапевта-женщину ногами и не просто брызгал, а окатывал ее водой из ведра.) Но продолжим. Нельзя полностью раздеваться, справлять нужду на пол, открыто мастурбировать (втихаря, стало быть, можно; в игровой комнате обычно предусмотрены укромные уголки, чтобы ребенок мог при желании уединиться). Сам по себе ни один из этих пунктов не вызывает возражений. Действительно нельзя бить окна, поджигать вещи, накладывать кучу на пол. Но согласитесь, наших детей с непомраченным рассудком не надо об этом предупреждать, им просто не придет в голову, явившись на занятия, вытворять что-то из перечисленного. Такое может быть только в том случае, если барьер между взрослым и ребенком фактически разрушен, если возможен следующий диалог (цитируем все ту же книгу Г. Л. Лэндрета):
«Терапевт: Роберт, я вижу, ты и в самом деле на меня рассердился.
Роберт: Да! И сейчас точно тебя пристрелю.
Терапевт: Ты так сильно рассердился на меня, что готов меня застрелить. (Роберт к тому времени уже зарядил игрушечное ружье и начинает прицеливаться в терапевта.)
Роберт: Ты не можешь остановить меня! Никто не может! (Прицеливается в терапевта.)
Терапевт: Ты такой сильный, что никто не может тебя остановить. Но ты можешь представить себе, что кукла Бобо — это я, и выстрелить в Бобо».
Подобные примеры можно приводить до бесконечности, но надеемся, «вышеизложенного» вполне достаточно, чтобы нарисованная нами картина последействия белорусского спектакля не показалась такой уж фантастической карикатурой. Разумеется, один спектакль не в состоянии разрушить столь фундаментальные иерархические отношения, как отношения взрослого и ребенка. Но если таких спектаклей, фильмов, книг будет много, если они станут нормой, то отчего же нет?
Нам кажется, что сейчас наступил момент, когда в самом прямом смысле слова от каждого из нас зависит восстановление или, наоборот, окончательная потеря иммунитета. Иммунитета к самым разным социальным болезням, в том числе и к разрушению традиционных культурных норм, уничижительно именуемых «совковой психологией». И ссылки на государство, занятое совсем другими делами, и на бессилие слабого бесправного человека не могут служить оправданием. В конце концов, никто сейчас, держа пистолет у виска, не заставляет перенимать западные образцы поведения и воспитания. Как никто не мешал красным от стыда родителям взять своих детей за руку и вывести из минского ТЮЗа прямо посреди веселого «просветительского» спектакля. Но ни один этого не сделал. Видимо, боясь показаться замшелым и дремучим.
Что ж, хозяин — барин. Только не забывайте, что зa «А» всегда следует «Б». И это только начало алфавита.
Человек нашей культуры, прочитавший предыдущую часть, вправе задать вопрос с оттенком возмущения:
— Что ж, по-вашему, проблемы эбьюза вообще не надо обсуждать? Пускай взрослые развращают детей, пускай дети живут с тяжелой травмой в душе, с изломанной психикой, пускай гадкие скоты знают о своей полной безнаказанности, а общество будет трусливо молчать? Вы к чему призываете — к заговору равнодушных?! Хватит! У нас это уже было! Сыты по горло!
Представитель же западной цивилизации, носитель общечеловеческих ценностей, которого мы условно назовем «общечеловеком», даст менее экспансивный, но более обстоятельный комментарий:
— Подобный подход к болезненным социальным проблемам характерен для обществ переходного периода. Тоталитарные тенденции еще очень сильны, и люди склонны замалчивать вопросы, которые им кажутся неприличными для обсуждения. Но через это надо пройти. В демократическом обществе не может быть запретных тем. И тема эбьюза должна обсуждаться широко и открыто.
Все это звучит настолько аксиоматично, что вроде и возразить невозможно. Но тем не менее мы попробуем.
Нам кажется весьма спорным тезис о том, что надо все и везде обсуждать, и чем откровеннее, тем лучше. Особенно когда речь идет о традиционных культурах, к которым, нравится это кому-то или не нравится, принадлежит и русская культура. Более того, специалисты-этнологи относят ее к типу культур репрессивных, то есть таких, в которых происходит бессознательное подавление и вытеснение целого ряда чувств, тем, явлений и т. п. По-видимому, это восходит к основам православия. Прекрасно высказался на эту тему отец Павел Флоренский. Он писал, что есть «внутренние слои жизни… которым надлежит быть сокровенными даже от самого Я. (Не то, что от других! — И. М., Т. Ш.). Таков по преимуществу пол» (курсив наш).
Впрочем, в последнее время мы все чаще задумываемся: а так ли уж полезна и для рационального западного общества «тотальная» гласность, публичные обсуждения того, о чем еще совсем недавно и у них полагалось молчать? Вообще рассуждения по типу «или-или» «или все — или ничего» чем дальше, тем больше напоминают наживку, на которую рассчитывают поймать (и до сих пор ловят, хотя и в меньших количествах) простодушных людей. Или все, как по команде, обсуждают эбьюз (а также поочередно проституцию, гомосексуализм, заражение СПИДом, жизнь «воров в законе», «опускание» уголовников, дрязги в среде музыкантов) или опять-таки все общество об этом «трусливо молчит».
Конечно же, если в жизни ребенка произошла такая трагедия, как совращение взрослым, то надо сделать все, чтобы смягчить последствия этой ужасной травмы. Но почему все дети должны быть вовлечены в эту орбиту? Зачем им получать далеко не безобидные знания о том, что их, слава Богу, не коснулось? Почему не учитываются негативные последствия такого всеобуча? Мы задали этот вопрос немецкому специалисту, делавшему доклад на соответствующую тему. Но сперва решили кое-что уточнить.
— Вот уже несколько лет, — сказали мы, — в Германии ведется широкая просветительская работа по проблемам сексуального надругательства над детьми. Можете ли вы утверждать, что в результате такой работы эбьюзов стало меньше?
Ответ был отрицательным: «Нет, напротив, все больше и больше». «А не опасаетесь ли вы, — задали мы свой основной вопрос, — что широкое обсуждение этой темы может привести к совершенно не запланированным последствиям? Например, породить неловкость и страхи в отношениях детей и родителей? Вызвать нездоровое любопытство и фиксацию на той теме, которая многим людям и в голову бы не пришла? Допустим, девятилетняя девочка, посмотрев спектакль „Секрет“, приходит домой, и отчим, у которого и в мыслях нет ничего такого, привычно целует ее в щеку, сажает на колени. А у девочки, которая до сих пор воспринимала это как нормальную родительскую ласку, немедленно возникают в голове сцены из спектакля. Там-то все началось именно с этого!» Докладчик задумался, а потом сказал дословно следующее:
— Да, конечно, такое тоже может иметь место, но положительные результаты должны перевесить отрицательные.
Должны — и никаких гвоздей! Почти по Маяковскому. И все же позволим себе поставить под сомнение истинность этого императива. Мы думаем, что при широком обсуждении традиционно запретных тем в общественном сознании происходят очень серьезные сдвиги. Процесс этот — длительный, поэтапный.
Патология, не только сексуальная, а вообще самая разнообразная, появилась, как вы понимаете, не сегодня и не вчера. Но процесс изменения сознания начинается только тогда, когда что-то (к примеру, инцест) подается не как отдельный вопиющий факт, предполагающий, разумеется, сочувствие к жертве и уголовное наказание для виновного, а как распространенное и все более и более распространяющееся явление. Общественное сознание сперва испытывает шок, а потом, если не может, оправившись от шока, противодействовать такому внедрению… примиряется с ним. И начинается процесс адаптации.
Во время нашей полемики по поводу эбьюза был приведен аргумент, смысл которого мы поняли еще до того, как нам успели его перевести на русский язык. В немецкой фразе прозвучало: «Идьот! Наташа Филипповна!» Дескать, нечего изображать оскорбленную невинность! У вас тоже есть и был эбьюз.
Да, конечно, и мы еще раз повторим, что всякое на свете бывает, но Достоевскому и в голову не приходило подавать эту историю как нечто пусть негативное, но заурядное.
Когда маргинальные феномены активно проникают в общественное сознание, происходит очень интересная вещь: они перестают быть маргинальными, то есть окраинными, и смещаются ближе к центру.
А если активно муссируется идея об их распространенности, они, стало быть, захватывают все большие территории. И постепенно люди начинают считать, что порок повсюду. Не в отдельных (непросвещенных, или, наоборот, слишком просвещенных, богемных) слоях общества, а именно везде и повсюду. В самых обыкновенных семьях, у самых обыкновенных людей. (Помните, как при Горбачеве, в эпоху песни «Путана», нам активно внушалась мысль, что девочки из вполне приличных семей страстно мечтают стать проститутками? И приводились ошеломляющие цифры опросов…)
Но все это еще полбеды. Самое страшное начинается тогда, когда постепенно стирается, размывается представление о норме. Конечно, в наш либеральный век нелегко провести такую уж четкую границу между нормой и патологией, между пороком и добродетелью. Процессы диффузии, знакомые нам еще со школьной скамьи, вполне переносимы и на сферу морали. Но говорить, что границ вовсе не существует, что у каждого своя мораль, что и норма-то — понятие весьма спорное и относительное («Покажите мне, где она, ваша норма?» — характерная полемическая реплика), — это, может быть, очень демократично, но и очень безответственно, ибо взрывоопасно. Все равно как курить на бензоколонке.