— Чьи письма ты получила в последний раз? Кто их писал?
— Пушкин.
— Не хочешь отвечать? Не надо, — зловеще согласился Преданный.
— Какова была конечная цель возведения накатов и надолбов?
— Чтобы инвалиды смогли выйти на улицы города, принять посильное участие…
— Тебе не кажется, что вовлекать инвалидов в свои политические игры было циничным ходом?
— Но они такие же люди!
— Люди, значит. Понятно. Увечья позволяют многим из них держать оружие, и ты этим воспользовалась.
— Но кто-то же должен за них бороться! Ведь инвалидов очень много, и они имеют право на счастье! Я просила директоров магазинов соорудить пандусы, чтобы расширить круг возможностей людей с ограниченными возможностями.
«Очень продуманное алиби», — написал Преданный на бумажке и пододвинул ее Каллипигову. — «Не подкопаешься, — кивнул в ответ Каллипигов. — Не дот, а пандус, не вооруженная банда, а группа инвалидов труда. Ладно, сделаем вид, что поверили».
— Любое начинание должно быть прежде всего партийно, в крайнем случае — народно, это в крайнем случае, — четко разъяснил товарищ Каллипигов. — Этот твой пандус — партиен? Слово-то какое иностранное, чуждое, как будто своих слов нету.
— Ну, можно сказать — съезд, спуск в смысле, скат, — согласилась Люба.
— Не смей марать такое святое для каждого советского человека понятие, как съезд! — срывающимся голосом выкрикнул из укрытия Готовченко, и посмотрел на Каллипигова.
Каллипигов одобрительно кивнул лбом.
«Да ничего мы не мараем!» — возмутилась коляска.
«Колеса по уши в грязи, и говорит «не мараем», — зло прошипела красно-зеленая ковровая дорожка.
«Да пошла ты!» — огрызнулась коляска.
«Хамка беспартийная», — ответила дорожка.
— Город вообще для таких, как мы, инвалидов-колясочников, не приспособлен, — негодующе сказал Люба. — Кругом ступеньки, крутые лестницы!
— Ровных дорог в жизни ищете? — прищурился Каллипигов. — Заметьте, товарищи, куда гражданка Зефирова первым делом прокладывает гладкую дорожку? В магазин! «Ткани», «Электротовары», «Обувь», «Хлеб-молоко»! Откуда в молодой еще гражданке эта мещанская тяга к накопительству, к стяжательству, к красивой удобной жизни?
— Э-эх! — сокрушенно крякнул завхоз Брюхов.
— У советского человека не хлеб с молоком на уме должен быть, а нерасторжимое единство личной и общественной воли. И общественное — на первом месте! А тут захотелось, видите ли, Зефировой без проблем молока купить, и она, не долго думая, не посоветовавшись со старшими товарищами, обезобразила облик нашего прекрасного, древнего и вечно молодого города уродливыми самостийными съездами, в смысле пандусами. И это в условиях строго лимитированных лесо- и пиломатериалов.
— Из этих досок коровник какой можно было соорудить, на сто нетелей, ты об этом подумала, дочка? — вздохнул завхоз Брюхов. — Или трибуну к Первомаю.
— На сто передовиков, — подсказал из укрытия Готовченко.
— Моральный кодекс строителя коммунизма, — строго и торжественно сказал Каллипигов.
— Инвалиды разве не могут строить коммунизм? — с обидой перебила Люба.
— Строитель коммунизма — здоровый нравственно и физически человек! — еще более торжественно произнес Каллипигов. — Физически здоровый!
— Только в здоровом теле — здоровый дух, — пояснил Преданный.
— И преданность делу партии — дело каждого преданного ее делу советского человека, — подхватил Каллипигов.
— Нет в нашей стране инвалидов, кроме некоторых нравственных уродов, потому что в СССР их не может быть!
«Кого это этот урод уродом назвал?» — пробормотала коляска.
— Как же нет инвалидов? А я? — спросила Люба.
— Прикидываются больными, чтоб не работать на производстве, — возмущенно доложила Инесса.
— Нет, конечно, иногда советские граждане получают увечья в боях за дело партии, — признал Каллипигов. — Летчик Маресьев, например. Так он стремился вновь встать в строй, подняться в наше социалистическое небо!
— Не будем лакировать действительность, — поддержал Преданный. — Увечья бывают даже на социалистическом производстве, хотя и не в таких, конечно, количествах, как на капиталистическом, потогонном, но получающие их трудящиеся всеми силами стремятся встать в строй.
— На пенсию-то не больно протянешь, — не к месту сказал завхоз Брюхов.
— Я потому и делала пандусы, что тоже стремлюсь!
— В «Ткани» за трикотином? — едко сказала Инесса.
— Далеко за примерами ходить не надо. Наша всеми уважаемая техничка, она же курьер, надорвалась на лесозаготовках. Но как хотел человек работать! Помните, товарищ Брюхов, как она здесь кричала: возьмите, Христа ради, хоть техничкой!
— Как не помнить, — подтвердил завхоз Брюхов.
— Вот видишь, Зефирова, товарищ Брюхов помнит. Успехи и достижения возможны, когда можешь идти единым строем.
— Но ведь были в истории выдающиеся инвалиды, — стояла на своем Люба. — Поэт Гомер был слепым. А сколько известно слепых пророков, предсказывавших будущее.
— Слепой пророк у нас один — Ленин, — строго сказал Каллипигов.
— Ты пойми, Зефирова, — подхватил Преданный. — Не будет в коммунизме ни бедных, ни богатых, ни больных.
— Ни здоровых, — встрял завхоз Брюхов.
— А куда же они денутся, больные? — выкрикнула Люба.
— Туда же, куда воры, расхитители, — разъяснил Каллипигов.
— В социализме останутся, — вновь подал голос завхоз Брюхов.
— Пусть мы, колясочники, в социализме останемся, но почему нельзя лифты, спуски для нас сделать?
— Да неужели бы очередной съезд КПСС не рассмотрел вопроса о лестницах, если это было важно? Не отметил бы повышение роли и значения лифтов на пути к коммунизму? Неужели бы не включил в очередной пятилетний план строительство пандусов? Но съезд даже краем не упомянул твои пандусы. Значит, ненужный это вопрос.
— Как же ненужный, — не отставала Люба, — если даже здесь, в райкоме, куда люди идут за помощью и советом, нет пандуса?
— Опять двадцать пять! — рассердился Каллипигов.
— Спокойно, товарищ Каллипигов, — посоветовал Преданный. — Не будем давать врагу повода.
— Если даже в районном комитете партии наши советские архитекторы не запланировали, чтоб инвалиды за помощью и советом шли, значит, и говорить тут не о чем, — взяв себя в руки, твердо сказал Каллипигов. — Все, Зефирова, вопрос закрыт! К сожалению, наш закон иногда чересчур гуманен по отношению к идеологическим врагам и признает ответственность за такие тяжкие преступления лишь с шестнадцати лет. Так что считай, легко ты отделалась. Спасибо, товарищи, за работу. Товарищ Преданный, вы обедать пойдете?
«Любушка, я чего-то не поняла? — сказала коляска. — А когда же тебя путевкой в Болгарию отмечать будут?»
— Э-эх! — сказал завхоз Брюхов Любе. — Давай уж, помогу на улицу спуститься.
Люба выехала на дорогу, ведущую к дому. Крыльца всех магазинов уже были очищены от дощатых пандусов. Лишь возле магазина «Теремок» валялись в стельку две перепачканные доски.
— И где же грамота? — радостно встретили Любу Геннадий Павлович и Надежда Клавдиевна, специально примчавшиеся с рыбзавода домой, на обед.
— Не дали, — упавшим голосом сказал Люба.
— А что сказали? — удивился Геннадий Павлович, отливая в ковшик супу с перловкой.
— Что Ленин — слепой пророк, — припомнила Люба.
— Так и сказали? — Надежда Клавдиевна встревоженно поглядела на профессора Маловицкого, который дожидался Любу к уроку.
— Иногда партия говорит весьма дельные вещи, — развел руками Маловицкий.
Всю дорогу от Ярославля до Москвы Люба спала. И когда на рассвете Николай вынес ее из джипа и, усадив в коляску, велел ждать, пока он поставит машину на стоянку, Люба лишь на миг с трудом открыла глаза, поерзала, пристраивая голову на рюкзак, и вновь провалилась в крепкий сон. Разбудил ее толчок Ладиной сумки. Коляска стояла совершенно в другом месте. Там, куда под утро приехал джип, вроде были деревья и клумба с тюльпанами? Сейчас же Люба сидела возле ларька на колесах, от которого пахло хлебом.
Люба повернула голову.
Лада испуганно отдернула руки от поручней коляски.
— Коля сейчас придет, — сказала она, избегая смотреть Любе в глаза. Торопливо добавила: — Ну ладно, пока. Увидимся!
И быстро пошла в сторону, скрывшись в подземном переходе.
— Лада, подожди! А как же цирк? — крикнула Люба вслед первое, что всплыло в памяти.
— Подходи, красавица! — откликнулся из окошка тонара загорелый, как лаваш, продавец. — Будет тебе цирк, будет тебе кино и балет!
Глава 7. Добро пожаловать в Москву!
«КОЛЯСОЧКА, кажется, это не то место, куда мы утром приехали, — растерянно пробормотала Люба. — Или то?»
Коляска скорбно огляделась: «Знамо дело — не то. В том месте, это я как сейчас вижу, темно было и джип Колин стоял. А здесь солнце светит и джипа нет».
«Деревья были, кусты, клумба с тюльпанами, — перебирала Люба. — Ничего не понимаю. Как мы здесь оказались? Ты хоть что-нибудь помнишь?»
Коляска напряженно поразмышляла.
«Ничегошеньки не помню. Ой, Любушка, поняла: они нам память отшибли!»
«Кто нам память отшиб?» — опешила Люба.
«Говорю же: не помню».
«А зачем они нам память отшибли?» — недоверчиво уточнила Люба.
«Зачем, зачем! Ясное дело — зачем. Чтоб мы не вспомнили, как нас ограбили».
«Нас ограбили!» — с ужасом воскликнула Люба.
«Как ограбили?!» — коляска оглядела колеса.
«Ты же сама только что сказала», — теряя терпение, повысила голос Люба.
«Мало ли что я могла сказать, когда в таком стрессе нахожусь! Такую потерю пережить».
«Думаешь, Коля нас просто потерял?» — с надеждой спросила Люба.
«Причем здесь Коля? Я! Я потеряла, едва успев обрести».
«Что потеряла?»
«Свою любовь», — простонала коляска.
«Я здесь», — успокоила Люба.
«Причем здесь ты? Я джип потеряла».
«Так ты в него?.. — Люба засмеялась. — Ты его любишь?»
Ничего не ответив, коляска вдруг подскочила на месте: «Любушка, я смекаю, кто нам память отшиб. Сумка!»