— А почему Люба там оказалась? — недоуменно спросил Николай.
— Да видно с депутатом каким зашла.
— Похоже. И куда, куда вы вчера ночью шли? Где — Люба?
— Пошли — туда. А куда дошли — не знаю. Я на Дмитровке назад повернул. Травма заныла, — бомж осторожно потрогал лицо. — Нет, думаю, далеко мне не дойти. Вернусь к землякам, отлежусь маленько.
Николай поднялся на третий этаж и толкнул запертую дверь. Затем приложил, примеряясь, подошву ботинка к замочной скважине, и через мгновение с удовольствием вышиб челюсть замка из косяка. Косяк натужно выматерился и замолк, будучи в шоке. Николай вошел в прихожую, разглядел выключатель и включил прогорклый свет, дававший больше тени, чем яркости. В стене, в том месте, где полагалось быть стенному шкафу-кладовке, зиял пролом в соседнюю, так же пустую квартиру.
Картина была ясна. Люба встретилась с президентом. После чего была на общественных началах включена в комиссию по нравственности. И пришла с депутатами по жалобе соседей, недовольных притоном в жилом доме. Часть депутатов тут же, забыв о регламенте, стала лично обследовать и прощупывать девочек на предмет нравственности. Другая, меньшая группа, под руководством Любы, этому воспротивилась. Завязалась драка. Под натиском вызванной Русиной охраны из числа патрульно-постовой службы полиции общественной безопасности, произошла стычка между исполнительной и законодательной ветвями власти, после чего депутаты отступили с травмами различной степени тяжести. Да, все именно так и было. Но как она все это успела за один день провернуть! Лихая девка!
Николай еще раз заглянул в пролом шкафа и покинул помещение. Стенной шкаф облегченно вздохнул. Ему очень хотелось побыть одному и, вновь и вновь возбуждая в памяти события вчерашней ночи, понять, что же с ним, шкафом-кладовкой, случилось.
Кладовка в изнеможении пошевелила дверцей. Дверцу ломило. Сколько лет стенной шкаф тяготился своей девственностью! Сколько раз к гипсовой, заклеенной слоями обоев перегородке, разделявшей мужскую и женскую квартиры, приближались инвалиды. Девушки тихо прижимались ухом к тонкой стенке, чтобы услышать, что творится на мужской половине. А инвалиды-мужчины, все, даже глухонемые, замирали в прихожей у раскрытых дверец кладовки, вслушиваясь в вожделенные звуки женской темницы. Иногда узники по обе стороны кладовки, наоборот, принимались громко перекрикиваться, гомонить, хохотать и предлагать себя друг другу.
Для девушек, выбиравших себе невидимых партнеров за стеной, это был акт самоуважения. Она сама — сама — выбирает мужчину. И гордо отказывает тому, кто ей противен через стенку. Часто кладовке казалось, что вот-вот и толпы по обе стороны разнесут тонкую перегородку фанеры, гипса и обоев. Но этого не происходило. И шкаф стал думать, что виной тому — он. Он так нехорош, неприятен внешне, что ни один мужчина не желает проломить его внутренний мир, даже чувствуя призывный запах женщины. Конечно, дело было не в шкафе. Но он этого не знал. Как обитатели квартир Русины не знали, что вовсе не уродливы, и так же ценны и нужны миру, как те, что имеют крепкие руки и ноги. Увы, параличные девочки-подростки не сомневались, что дворовая пьянчужка занимает более высокое положение, чем они, потому, что ее ноги ходят, не шаркая коленями, а руки не изгибаются в кистях. В своем интернате для инвалидов девочки узнали, что все остальные — здоровые дети, живут по одному или двое с целой кучей персонала: мамой, папой, бабушками и дедушками. И лишь их, калек, мамы и папы выбросили на помойку в полиэтиленовых пакетах. Девочки уверились: они, Катя и Юля, а так же все остальные косоглазые, горбатые, колченогие, с волчьей пастью, с двумя пальцами на руках или вовсе безрукие — плохие от рождения. Ведь хороших детей никто не выбросит в мусорный контейнер. И никто никогда не полюбит их, уродок, как никто не сошьет платья из старой ветоши. А они обязаны падать на спину, заискивая и прося пощады у каждого здорового. Никогда, ни при каких обстоятельствах, Катя и Юля не обращались за помощью: кто же будет защищать их, ненужных миру? Милиция что ли? Это было бы так же нелепо, как если бы милицейскую охрану вдруг выставили возле мусорницы. Ведь мусорный бак, в котором нашли Катю, не имеет никакой ценности. Наоборот, все его стороной обходят и швыряют отходы за версту, лишь бы не приближаться к вонючему ржавому ящику.
Катя и Юля, как и все обитатели притона, давным-давно, еще в раннем интернатском детстве, самообесценились. Русина не врала, когда говорила Любе, что запертые на ночь двери — чистая формальность, и никто из постояльцев никогда не убежит, будь даже дверь нараспашку. Из интерната, где жили девочки, иногда сбегали самые отчаянные ребята. И каждый раз воспитатель, повариха или сторож шумели: да кому они там, в городе, нужны?! Калеки бесхозные! Никому не нужны, если даже мать родная от них отказалась! Иногда, впрочем, в коллектив Русины попадал инвалид, утративший часть тела в сознательном возрасте и потому по привычке полагавший себя ничем не хуже других. Подумаешь, руки нет. С бабами он и одной рукой управится. Именно такие калеки неблагодарно покидали кров Русины. И через некоторое время она неизменно сообщала подопечным, что Ваську безногого нашли в кустах забитым насмерть подростками, а Серегу безрукого отправили на тот свет отморозки-менты. И даже проставляла водки, помянуть мятежные души Василия и Сергея. «А слушались бы Русину, так сидели сейчас живы-здоровы, пили чай с сахарком да пряничками!» — такой концовкой неизменно завершались поминки. Поэтому крик новенькой, инвалидки в джинсовой куртке с трикотажным воротником ручной вязки, обитательницы притона встретили неприязненно.
— Девчонки, вы что, так и будете жить в этой мерзости и на Русину пахать до самой смерти? — крикнула Люба из прихожей во все грязные комнаты мира разом.
— Чево? — хором зашумели женщины. — Да какая разница, на кого пахать? Иди ты! Русина хоть пожрать дает, а здесь поблизости — Русина сама видела, — других инвалидов до смерти голодом заморили. Так что не надо нам тут сказки рассказывать!
Не отставала и глухонемая девушка, Анжела. Несколькими жестами и выразительным мычанием, она в два счета разъяснила Любе: Русина какие-никакие деньги отдает, а в интернате бесплатно заставляли мужиков обслуживать!
«Не хотят — и не надо, — заскрипела Любе коляска. — Что ты переживаешь за всех и за каждого, Любушка? Неисправимые это инвалиды!»
— Катюша, — Люба подъехала к самой юной девочке. — Поехали со мной! Посмотри какая ты умная, какая хорошенькая. Ножки крепкие, сами ходят. А личико! Ты в маму такая красавица?
— Не знаю, — тихо сказала Катя. — Я маму не видела. Она меня бросила. Я же инвалид.
— Кто тебе сказал, что бросила? — возмутилась Люба.
— В интернате сказали. Директор.
— А ты и поверила? Ерунда! Какая же мама такую красивую умную девочку бросит? Вот ты свою дочку бросишь?
— Я — нет, — твердо сказала Катя.
— Видишь! А почему ты о своей маме так плохо думаешь? Я знаю, как все произошло!
«Ой, откуда ты знаешь, Люба?» — забормотала коляска.
— Как? — с надеждой спросила Катя.
— Твоя мама молоденькая была, чуть старше тебя. Студентка. В роддоме врач увидела, что у тебя паралич, и думает: «Ой, не справится такая молодая мамочка с больным ребенком. А ребеночек-то такой хороший! Отдадим-ка ее в дом ребенка, все ж таки там врачи, медперсонал. Они нашу Катюшу живо на ноги поставят». А твоей мамочке сказали, что ты не выживешь. Она поплакала, поплакала и выписалась домой. И теперь тебя ищет, не может найти.
«Люба, ты откуда такие детали знаешь?» — придирчиво спросила коляска.
«А разве может мама не искать такую хорошую девочку?» — удивилась Люба.
«Может», — вздохнула коляска.
«Нет!» — сказала Люба.
— Я так и думала, что мама меня ищет! — вскрикнула Катя.
— Я поеду домой.
Женщины примолкли и с надеждой придвинулись поближе к Любе. Теперь они надумали покинуть притон Русины, но хотели возложить на Любу ответственность за неразделенную, мучительную, болезненную — какая там еще бывает? — любовь, которая ждала их за порогом, на воле. А то ведь поверишь в братство людское, а все по-другому обернется, как говорится, после тяжелой и продолжительной любви на двадцать восьмом году жизни…
— Анжела, тебе ведь всего 28 лет, вся жизнь впереди. — Люба подъехала к глухонемой девушке. — Самый подходящий возраст, чтобы стать глазастой актрисой и ведущей.
«Что ты плетешь, Люба?» — возмутилась коляска.
— Будешь глазами и руками рассказывать рекламу на телевидении, — уверенно сказала Люба. — Ну-ка, покажи, как тебе нравится новый стиральный порошок?
Анжела закатила зрачки.
— Здорово! — восхитилась Люба и принялась сочинять. — Сейчас у рекламщиков тяжелый период: зрителям реклама хуже горькой редьки надоела, и все норовят во время рекламных пауз убрать звук. Поэтому рекламные агентства в ближайшее время начнут искать актрис, которые могут выразить молча, одними глазами, потребительские свойства всяких там супов и освежителей. А ты — тут как тут!
Анжела изобразила восторг и согласно замычала.
— Кристина, — Люба повернулась к девушке-дауну. — А знаешь, что ты — одна из необыкновенных людей, в ком сохранилась на генном уровне память о наших предках— неандертальцах?
Коляска застонала.
— Они были сильными физически, но добродушными и покладистыми, как ты, — вдохновенно рассказывала Люба. — И поэтому все погибли. Но время от времени рождаются дети-неандертальцы, чтобы напомнить всем нам, что умение считать деньги — не главное. Что человек не обязан гнаться за жирненьким счастьицем, если для него счастье — это просто дыхание, шаги, обычная еда. Ты — носитель древней хромосомы, сохранившей для нас облик наших далеких предков.
Даун Кристина слушала, открыв рот. Она поняла только одно — скоро она сможет съесть много котлет.
— И твое счастье не менее ценно, чем чье-либо еще, — заверила Люба Кристину.
Как это обычно бывает в толпе, все так же яро и дружно собрались навсегда покинуть ненавистную квартиру, как еще несколько минут назад твердо отказывались переступить ее порог.