— Вечно ей больше всех надо, — с удовольствием объяснял присутствующим Геннадий Павлович. — Всю жизнь лезет, куда не просят. Артистка погорелого театра!
— Мама, папа, погодите, я хочу вас познакомить. Это Сталина Ильясовна, мой педагог по вокалу.
— По вокалу? — всплеснула руками Надежда Клавдиевна. — Да когда же ты успела?
— У вас замечательная дочь, — сказала Сталина Ильясовна. — Мне очень приятно с ней работать. Упорная, работоспособная.
— Спасибо, — зарделась Надежда Клавдиевна.
Геннадий Павлович обошел вокруг кровати и сперва с чувством потряс кисть Сталины Ильясовны, а потом, разойдясь, поцеловал ей руку, неловко ткнувшись в один из крупных перстней.
— А это… — Люба погладила джемпер Николая.
Надежда Клавдиевна и Геннадий Павлович переглянулись.
— Это мой будущий муж, Николай Аджипов.
— Будущий? — строго спросила Любу Надежда Клавдиевна. — Или успели уж?..
— Надежда, — одернул Геннадий Павлович. — Что ты, в самом деле? Они люди взрослые, сами разберутся.
— Не встревай, Геннадий! — осадила Надежда Клавдиевна.
— Я мать, о дочери беспокоюсь. А что как погуляет, да бросит? А нам — лялю в одеяле?
— Мама!.. — вскрикнула Люба и закрыла ладонью глаза.
— Надежда! — возмутился Геннадий Павлович.
— Подожди, Любовь, — остановил Любу Николай. И обратился к Надежде Клавдиевне: — Я ваше беспокойство понимаю. Но волнуетесь вы напрасно. У вас замечательная дочь. И я прошу ее руки.
— Мы согласны, — быстро сказал Геннадий Павлович. — Чего говорить — то полагается? А! Совет вам да любовь!
— Как это — согласны? — уперлась Надежда Клавдиевна. — Первый раз человека вижу. Кто? Чего? А может он разженя? Может, на восьмерых алименты платит? Чай, не мальчик, лысый уж вон.
— Мама, — скулила Люба. — Коля не разведенный. Как тебе не стыдно? Причем здесь — лысый?
— Не разженя, — подтвердил Николай.
— А ты его паспорт видела? — шумела Надежда Клавдиевна.
— Паспорт я, к сожалению, дома забыл, — не дрогнул Николай.
— Надежда, причем здесь паспорт? — кипел Геннадий Павлович. — Ты не на паспорт гляди, а на человека. Видно ведь, что человек порядочный!
— Знаем мы этих порядочных, — вскрикивала Надежда Клавдиевна. — Выгоды, может, ищет?
— Мама, — закричала Люба. — Ну какая Коле во мне, инвалиде, выгода?
Нет, не так представлялось Надежде Клавдиевне замужество Любушки. Мечтала она, что сперва будет ходить к Любе хороший скромный мальчик. Недолочко, год-два. А потом придут к Зефировым его отец с матерью: у вас товар, у нас — купец. Посидят они, обсудят, как да что? Где жить молодые будут? Как свадьбу справлять? Что с того, что Любушка неходячая? Другая девка и с ногами, да сидит как засватанная, квашня квашней. А у Любушки всякая работа в руках горит! И вышивает, и готовит, и торт замечательный делает, «Медвежья лапа» называется, из клюковки прослойка, и стихи пишет, и на балалайке играет — вся из талантов!
— Уж не знаю, — сказала Надежда Клавдиевна на всякий случай и притихла. — Ладно, согласна я. Береги Любушку!
— Нет вопросов, — пообещал Николай.
— Жить где будете? — забеспокоилась Надежда Клавдиевна. — А то к нам можно, у нас квартира трехкомнатная, титан новый, недавно только поставлен. И город наш хороший. Да вы ведь сами бывали, видели. На рыбзавод поможем устроиться.
— Спасибо, — глядя в окно, сказал Николай. — Заманчиво, конечно. Я в принципе, не против. Платят-то хорошо?
— В сезон до семи тысяч рублей доходит, — пояснила Надежда Клавдиевна.
— Нормально! — похвалил Николай.
Сталина Ильясовна подозрительно поглядела на Николая.
— У нас ведь и огород свой, — похвасталась Надежда Клавдиевна. — Картошку, морковь, свеклу, лук, чеснок, все дадим. Куда нам столько, верно Гена?
— Ну, ты что, мама? — вскрикнула Люба. — Какой огород? Я домой не вернусь. Я Москве уже в шоу-бизнесе начала работать. В ночном клубе выступила с большим успехом. Мы с Колей ходили на студию звукозаписи, договорились насчет моего альбома. Нет, я из Москвы уехать не могу.
— Ну, раз жена против переезда, — с сожалением сказал Николай, — придется оставаться.
Сталина Ильясовна с еще большим подозрением поглядела на Николая.
— Значит, честным пирком да за свадебку? — потер руки Каллипигов и компанейски подмигнул Николаю.
— Точно, — подтвердил Николай.
— Вот и ладненько, — сказал Каллипигов. — Тогда, с вашего позволения, я удаляюсь. Дела. Землячка дорогая, не забыла, о чем договаривались?
— Нет, не забыла.
Каллипигов изобразил руками общий салют и ушел с довольным видом. Вслед за ним тактично засобиралась Сталина Ильясовна. Затем, обнявшись с тестем и тещей, удалился Николай.
— Мама, помоги мне помыть голову, — попросила Люба. — Видишь, здесь специальная раковина возле кровати.
Она взахлеб рассказывала Надежде Клавдиевне и Геннадию Павловичу про визит президента. Они дивились на цветы, охали над золотыми часами, дружно подтягивали вслед за Любой песню про младенца-Христа, во время прогулки которого по саду в дверях появился глава государства. Когда Люба, накормленная, с вымытыми волосами, прокапанным в вену лекарством, устало закрыла глаза, Зефировы тихонько удалились.
Перед глазами Любы каруселью крутились желтые и оранжевые цветы, телекамеры, галстук президента, бирюзовые халаты докторов, черные точки и алые спирали. Потом появилось осеннее пожухлое поле. Трава на поле была то ржано-коричневой, как подгоревший на костре хлеб, то тускло-седой, словно чешуя снулой рыбы, лежащей на мокром песке. И слышен был тихий стук дождя, прерывистый, как будто и не дождь это идет, а ходят по крыше веранды лесные птахи, склевывают застрявшую в дранке рябину да залетевшие семена. От этих тихих звуков и вида сырого поля Любе было сладостно, нежно-щемяще. Потому что она знала сквозь сладкую дремоту, что сейчас пойдет, вернее, поплывет над полем, перешагивая через мягкие кочки, склоняясь над паучком, судорожно выбирающимся из лужицы, срывая жесткие зонтики заскорузлых трав. А вдали, за полем, непременно будет река с темной тихой водой, то стальной, как окалина, то красно-бурой от преющей листвы. И Люба вдохнет ее, туманную и прелую, а потом присядет на корточки и опустит руки в холодную воду.
Люба опустилась на колени и взглянула в воду.
«Люба-а, — прошептал кто-то из воды. — Любушка-а»
Люба вздрогнула и открыла глаза.
«Люба, — шепотом звала коляска, — неужто спишь? Все бы спала! Даром, что коляска криком кричит, глаз сомкнуть не может».
«Да ты дрыхла, как сторож рыбосклада», — сонно засмеялась Люба.
«Я? — возмутилась коляска. — Дрыхла?»
«А кто храпел?» — приперла Люба коляску к стенке.
«А я почем знаю? — громким шепотом отпиралась коляска. — Может, телевизор?»
«Попрошу не наговаривать!» — рассердился телевизор.
«Значит, из другой палаты храпели, — спорила коляска. — Из соседней».
«Ладно, из другой», — согласилась со смехом Люба, осторожно разогнула руку с приклеенным лейкопластырем катетером и подмигнула телевизору.
«Болит рука?» — участливым голосом спросила коляска, с тем, чтобы завязать беседу о своих собственных невыносимых мучениях.
«Не болит, просто очень хочется согнуть в локте, устала с вытянутой лежать. А у тебя болит?»
«А как ты думаешь? — с наслаждением заворчала коляска. — Мне ведь пересадку кожи произвели».
«Донором не джип был? — с серьезным видом поинтересовалась Люба. — Ах, нет! Он же вишневый, а тут — какая-то коричневая кожа. Похоже, что от чемодана».
«Шути-шути» — скорбно произнесла коляска.
«Не сердись, колясочка, я любя», — принялась подлизываться Люба.
«Вот и спасай после этого главу страны, — сказала коляска. — А тебе за это — ни спасибо, ни насрать!.. Одни насмешки».
«Так это ты президента спасла? — вскрикнула Люба. — А я думаю, кто? По телевизору все какую-то Зефирову называют».
«Вон ты как заговорила», — обиженно протянула коляска.
«Я же шучу, — Люба повернулась на бок и погладила коляску по поручню. — Колясочка, миленькая, ты самый мой верный друг! Прости, что пришлось из-за меня натерпеться».
«Именно, что натерпеться. Знаешь, какую подлость я пережила?»
«Какую?»
«Пуля-дура в глаза врала, что знать меня не знает, никого не убивала, и вообще она — холостая, и в тот день дома сидела, пистолет может подтвердить».
«Да ты что?» — поразилась Люба.
«Вот и верь после этого людям, — заключила коляска. — О-о, я такого натерпелась, что до конца жизни не усну. Не чаяла живой из машины вырваться!»
«Почему?» — удивилась Люба.
«Каллипигов ведь приказал всех свидетелей… ой, не могу… ликвидировать».
«Что значит — всех? — вытаращила глаза Люба. — Как — ликвидировать?»
«И тебя, и меня, и зрителей всех, и Васютку, и того, в тапочках на босу ногу»
«Как это? — недоверчиво сказала Люба. — Ты что-то напутала. Тебе это в бреду приблазилось».
«Ничего подобного! — сказала коляска. — Того психического, который стрелял, уже ликвидировали!»
«Не может этого быть, — твердо сказала Люба. — Ведь должно быть какое-то следствие, суд?»
«Теперь я на очереди, — скорбно сказала коляска и опасливо оглянулась. — Смерти я не боюсь. Смерть не страшна, с ней не раз я встречалась в боях! Но как ты без меня управляться будешь? Вот о чем мое беспокойство».
Мысль коляски о том, что ее, инвалидную коляску, вот-вот придут уничтожать спецслужбы, Любу насмешила, а оттого и успокоила: «Сочиняет колясочка. Ну, кому она нужна? Каллипигова приплела. Каллипигов — честный, преданный, порядочный человек, иначе разве смог бы он работать рядом с президентом? Нет, ерунда это. Коляскины фантазии».
«Тогда тебе нужно быть поосторожнее, — сделав серьезное лицо, участливо сказала Люба. — Ты уж береги себя!»
Коляска помолчала и вдруг произнесла со слезой в голосе:
«С оранжевой колбасой мучусь. Никак оранжевая колбаса не похожа на мои чувства».
«Какая оранжевая колбаса?» — переспросила Любовь.