Люба кивала, отжимаясь от пола.
«Что тут дальше? — рассматривала коляска грязноватые фотопортреты родственников. — Мускулоход Деметрия Фалернского, до нашей эры».
«До нашей эры?» — восхищалась Люба.
«Да, — подбоченясь, хвалилась коляска. — Мы древние! Фу ты, потеряла. Где это? Ага. Это была трехколесная повозка. Внутри устанавливалось колесо вроде беличьего, в котором бегал человек, отчего вращались задние ведущие колеса. — Пробежав по странице, коляска вдруг прервала чтение. — Матушки родные! — встревожилась она. — Вон оно что… Ты, Люба, только никому не рассказывай!»
«О чем?»
«У меня в роду императоры были. Коммод».
«Комод вроде без колес?» — прервала отжимания Люба и поглядела на тумбочку.
«Уж не знаю. Написано так. За что купила, за то и продаю».
«Дай-ка мне книгу. А-а! Коммод — римский император».
«А я что говорю? Вечно перебиваешь».
«Прости, пожалуйста» — Люба положила книжку на сиденье.
«Что мне теперь в автобиографии говорить? В графе «происхождение»? «Из служащих» или «из императоров» я? Леший надавал!» — принялась сокрушаться коляска.
«Император. Ничего такого в императоре нет. Главное, чтоб не кулак и не вредитель, — успокоила Люба коляску. — И не расхититель социалистической собственности».
«Нет, социалистическую собственность Коммод не расхищал», — открестилась коляска.
«Ну и все. Читай дальше», — приказала Люба.
Творчески переработав содержание книги, коляска обогатилась тьмой историй из жизни своих бабок, дядьев и племянников. Люба обожала ее россказни, и то и дело просила «ну еще разочек, последний» рассказать про Джовани да Фонтана или иной какой безлошадный экипаж.
«Шел, кажись, одна тысяча четыреста двадцатый год, — поотнекивавшись для порядка («некогда, Любушка», «забыла я все», «не надоело тебе одно и то же?»), затягивала коляска. — Джовани был у нас философом. Больше, кажись, философов у нас в родне и не было. Кроме тебя (это — уже Любе). Жил он в Венеции. И придумал мускулоход. Чертеж даже где-то сохранился. Не помню только где. Надо будет поискать. На внешность мускулоход, как и все мы, коляски, — чистый автомобиль: большие задние и малые передние колеса. В движение все приводится пассажиром: сидит-посиживает, да знай себе ручной барабан с зубчатым колесом крутит — ни забот, ни тревог. Вот еще коляска хорошая была, у императора Максимилиана: пять мужчин шли не спеша, нога за ногу, в здоровом ступальном колесе. А Максимилиан едет руки в брюки, как у Христа за пазухой. Ни жуй, ни глотай, только брови поднимай. Все, Любушка, спать пора».
«Еще про инвалида расскажи, и все», — просила Люба.
«Было это, как бы не соврать, в одна тысяча шестисотом году. Бедный скромный Альтдорф Фарфлер — вот имечко, еле выговорила, — работал часовщиком. И парализовало ему ноженьки. Ну, Альтдорф никуда жаловаться не пошел, ни в собес, ни в райотдел, а сделал себе трехколесную инвалидную коляску. Она стала его единственным средством передвижения по миру».
«По миру?» — уцепилась Люба.
«Это я так, к слову. Разве инвалид по миру может ездить? Безногие только пойти по миру могут», — сварливо добавила коляска.
«Ты опять?» — возмутилась Люба.
«Присутствующие не имеются в виду, — эту фразу коляска услышала недавно и теперь вставляла где ни попадя. — Кто за венгерским горшком последний? Присутствующие не имеются в виду».
«Переднее колесо той коляски приводилось вручную через зубчатую передачу. А через восемь лет часовщик построил другую, еще более совершенную коляску. Как образец непревзойденной красоты, она стояла в музее. Каком же? Восковых фигур мадам Тюссо, что ли? Запамятовала. Погибла она, незабвенная моя родственница. Сгорела во время бомбардировки немецкого города Нюрнберг. В России самобеглые коляски тоже изготавливались, потому что очень нужная в хозяйстве вещь».
«Значит, она в Германии последние дни провела», — встряла Люба.
«Кто?»
«Коляска инвалида-часовщика?»
«А я что говорю?»
«Музей мадам Тюссо, вроде, в Лондоне, а не в Нюрнберге?»
«Любишь ты, Люба, поспорить. Все, не буду больше рассказывать! Спи, давай».
«Не сердись, колясочка, больше ни разу, не перебью, расскажи дальше».
«Крестьянин Шамуршенков, — поломавшись для важности, продолжила коляска. — Надо бы разузнать, не кулак ли часом Шамуршенков был? Сделал безлошадный экипаж. Сенат даже похвалил его. А потом…»
Коляска замялась.
«Что?» — Люба приподняла голову с подушки.
«Призабыла».
«Не хочешь говорить?»
«Ладно, чего уж там. Дочь за отца не ответчик. Репрессировали его. Сослали».
«За что?»
«Не ведаю. Об нем наша родня старалась не вспоминать. Слышала только, что отсидел Шамуршенков в нижегородской тюрьме четырнадцать годков».
«Четырнадцать лет. Что же он мог такого страшного совершить?» — задумалась Люба.
«Уж не знаю. Может, детали какие для коляски в колхозе своровал, может еще чего. Мне больше всех Кулибин приятен. Такую самокатку построил! Царица Екатерина все жалела-сокрушалась, что ноги у нее не поотсыхали, так ей хотелось в кулибинской коляске поездить. А дальше уж велосиферы пошли».
«Велосипеды?»
«Они».
«Как хочется хоть разочек на велосипеде прокатиться, — мечтательно протянула Люба. — Через лужу!»
«Придумала! Чего хорошего? Вся в грязи умажешься», — принялась противоречить коляска, переживая, что Любушка опять начнет строить планы о полетах, поездках и отапливаемых домах культуры больших городов, на сценах которых при огромном стечении зрителей она будет исполнять свои песни.
«Ведь не слушает никогда, что ей говорят! — испуганно забормотала коляска, увидев, что парашют стремительно несет ее и Любу к другому берегу озера. — Ужас, чайки даже отстали».
Чайки, действительно, сменили направление полета. Вид Любы — без ног, без крыльев, без клюва, но такой смелой, повлиял на маршрут птиц. Они, честно говоря, летели в надежде поживиться яйцами чирков и крякв, да закусить свежими мальками. Но решили, что пока вполне обойдутся тиной и выброшенными на берег дохлыми синцами. А насчет яиц и будущих утят… Решено было дождаться, пока они подрастут, и тогда уж в честной справедливой конкурентной борьбе на равных биться за рыбную добычу. Более того. Вскоре чайки примкнули к рядам защитников живой природы и принялись бороться с производителями и продавцами пухо-перьевых изделий. Стремглав налетев стаей на городской рынок, они гадили на китайские куртки-пуховики, подушки и перины. К сожалению, люди не понимали их высоких устремлений. Но так уж устроен мир: творя добро, приходится гадить.
— Опять чайки товар обосрали! — возмущались торговцы и писали открытое письмо президенту с просьбой защитить мелкий и средний бизнес от внезапных проверок.
Впрочем, мы залетели, — то есть, я хотела сказать, забежали — вперед. А пока… Пока топографическая карта местности на глазах превратилась в макет: игрушечные деревца, картонные домики, присыпанные песком дорожки, коровы величиной с муху. Ох, уже не с муху, а с собаку: Люба и коляска стремительно двигались к земле!
«Ноги в руки, Любушка!» — дико проорала коляска, опасаясь, что парашют протащит обеих по полю и шоссе, и Любины безвольные ступни буду цепляться за каждую кочку.
Люба подхватила ладонями под коленями и подтянула ноги к груди, отчего еще глубже прорвала тощим задом дерматиновое сиденье. Коляска взвыла. Раздался грохот и металлический скрежет. Однако движение вперед не прекратилось. «На железную дорогу приземлились, — подумала коляска, — и я теперь дрезина». Рельсы под колесами мерно качались. «Нет, не железная дорога, — смекнула коляска. — Но железо откуда? Неужели на высоковольтную вышку парашют нас с Любушкой бросил?» Коляска приоткрыла глаза. Огляделась. Люба комочком сидела у нее на коленях: провалившись в дыру сиденья, обняв ноги и крепко зажмурившись. Сориентировавшись на местности, коляска охнула. Они мчались над шоссе. Не по асфальту, а именно — над.
«Видишь теперь, куда приводят мечты?!» — сдавленным голосом накинулась коляска на Любу.
Люба разжала руки, раскрыла глаза, недоуменно поглядела под ноги и засмеялась:
— Мечты приводят на джип!
Глава 3. Джип с Волги
«НА джип! — коляска испуганно покосилась на накачанную спину дорогого внедорожника и сварливо предрекла: — Поматросит он нас с тобой и бросит».
«Ты не понимаешь, — не верила Люба, стараясь удержаться на мчащейся верхом на джипе коляске. — Это судьба! Это принц на белом… — она бросила взгляд на капот: — на вишневом коне, и он унесет нас за синие леса, за дальние моря. — Поразмыслив, куда именно мог мчать ее принц, Люба размечталась: — В студию звукозаписи!»
Джип затормозил:
«Эй, бабы! Совсем озверели?!»
«Получила принца?» — отшила коляска Любу.
«Кидаются уже на ходу!» — орал джип.
«Принцы принцесс безголовых за моря увозят, Любушки безногие им не нужны», — гнула свое коляска.
«А ну слезли и пошли отсюда! — драл глотку джип. — Некогда нам сейчас. Не до девочек — торопимся».
Машина сбросила скорость.
«Он сейчас выйдет… — почти плача от нахлынувшего предчувствия любви, прошептала Люба. — И все перевернется с головы на ноги!»
«С ног на голову, обычно говорят, — не утихала коляска. — Те, у кого есть голова, конечно. Мало того, что ног нет, так еще и голову потеряла». Эту последнюю фразу коляска произнесла мысленно.
«Начнется другая жизнь!» — шептала Люба.
«Другая, а как же — в коляске, да еще и на костылях. Потому что принц, как выйдет, первым делом по шее надает да колеса свернет!» — зашумела коляска.
«Надо запомнить это место, — закрутила головой Люба, — место, с которого…»
«Все встанет на свои места, — упиралась коляска. — Не сойти мне с этого места! Сейчас, погоди… Вылезет принц твой из машины, сориентируется на местности и все расставит по свои местам: Любу на коляску, коляску на дорогу, дорогу — в путь-дорожку до места следования по месту постоянного проживания».